Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 2

• Название: Приключения сомнамбулы. Том 2
• Автор: Александр Товбин
• Жанр: Русское современное
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-93682-535-7

История, начавшаяся с шумного, всполошившего горожан ночного обрушения жилой башни, которую спроектировал Илья Соснин, неожиданным для него образом выходит за границы расследования локальной катастрофы, разветвляется, укрупняет масштаб событий, превращаясь при этом в историю сугубо личную.

Личную, однако – не замкнутую.

После подробного (детство-отрочество-юность) знакомства с Ильей Сосниным – зорким и отрешённым, одержимым потусторонними тайнами искусства и завиральными художественными гипотезами, мечтами об обретении магического кристалла – романная история, формально уместившаяся в несколько дней одного, 1977, года, своевольно распространяется на весь двадцатый век и фантастично перехлёстывает рубеж тысячелетия, отражая блеск и нищету «нулевых», как их окрестили, лет. Стечение обстоятельств, подчас невероятных на обыденный взгляд, расширяет не только пространственно-временные горизонты повествования, но и угол зрения взрослеющего героя, прихотливо меняет его запросы и устремления. Странные познавательные толчки испытывает Соснин. На сломе эпох, буквально – на руинах советской власти, он углубляется в лабиринты своей судьбы, судеб близких и вчера ещё далёких ему людей, упрямо ищет внутренние мотивы случившегося с ним, и, испытав очередной толчок, делает ненароком шаг по ту сторону реальности, за оболочки видимостей; будущее, до этого плававшее в розоватом тумане, безутешно конкретизируется, он получает возможность посмотреть на собственное прошлое и окружающий мир другими глазами… Чем же пришлось оплачивать нечаянную отвагу, обратившую давние творческие мечты в суровый духовный опыт? И что же скрывалось за подвижной панорамой лиц, идей, полотен, архитектурных памятников, бытовых мелочей и ускользающих смыслов? Многослойный, густо заселённый роман обещает читателю немало сюрпризов.

---

Римских первосвященников, когда они выступали заказчиками прекрасного, в картинах великих мастеров пугало не ломающее церковные каноны богохульство иных сюжетов, образов, за которыми стоял изначально дьявол. Их пугало истинное и глубинное богохульство творчества как такового. Однако художник, как прояснилось, не может не притязать на роль бога-творца в своём искусстве. Да, именно в искусстве, лишь в искусстве! В жизни, какая ни есть она, никому нельзя соперничать с Богом, вызов ему – претензия на самочинное переустройство плохого мира – рождает антихриста.

опережающий страдание

Почему-то вспомнились жалобы Сонички и Ани на Дягилева, который, в даль засматриваясь, тех, кто рядом, не замечал, равнодушен был до жестокости.

И я спросил, не пряча иронии. – Не по дьявольскому ли наущению художник безразличен к болям, душевным страданиям своих близких?

– Отмучившись в одиночестве, в тупиковой тиши чужого непонимания и своих сомнений, художник опережает страдания, – объяснял, не мешкая, Тирц, – он, когда дьявол на миг открывает ему глаза, видит и переживает страдания раньше других, не предчувствует, а именно видит-предвидит ранящим внутренним зрением, пока простые смертные ослеплены обыденным счастьем; это отрезает от людей, их уклада. Когда беда стрясётся, принесёт подлинное страдание, художник уже опять холоден, поверх голов смотрит в новую даль. Нет, я бы поостерёгся его ставить в эгоистично-жестокую позу сверхчеловека, отнюдь, он ведь и к себе точно так же, как к другим, безразличен, – перехватил весёлыми глазами мой ироничный взгляд, – художник, не подозревая того, вторит Марку Аврелию, тот ведь жалость к самому себе считал самой презренной формою малодушия; но учтите, учтите, – скорчил Тирц одну из своих устрашающих рож, – священная жертва, которой требует от художника Аполлон, дьявольски многолика.

опять отвлёкся

От Ильи Марковича Соснин унаследовал не это вот, стоявшее издавна перед глазами, десятитомное собрание манновских сочинений, а бесценную когда-то квитанцию в магазин подписных изданий – продолговатую серую бумажку с чернильной печатью на фамилии Вайсверк; Соснин вспоминал, как жался в мёрзлых очередях на Литейном, по обязанности, подталкиваемый матерью, выкупал том за томом, ставил в бюро. Потом такие же коричневые тома повалились на голову с полки у Бухтина; и опять он перебирал тома, перелистывал.

Жаль, Илья Маркович не успел прочесть «Доктора Фаустуса».

радуга или калейдоскоп?

– Да, Бог придумал радугу, – отследил мой взгляд Тирц, – а знаете ли чем ответил дьявол? Калейдоскопом!

Донеслись далёкие раскаты грома.

И снова – вспышка.

– Да, – не позволил он мне опомниться, – арсеналом дьявольских орудий, по-отдельности острых, расчленяющих сущее, зачастую верховодит захватывающая монотонность, ею на время усыпляется душа и искушается глаз художника, падкий на то, что ещё не видел; ненасытной похотливости глаза как нельзя лучше потакает схоластичная череда узоров, которые возникают в комбинациях цветастых осколков.

подоплёка

– Радуга и калейдоскоп – образные крайности, между ними пульсирует красота. Но чего ради, если отвлечься от земных вполне иллюзий художественного бессмертия, озаботились небеса искусством? Не только ведь ради «религии для себя»…

Тирц посмотрел на меня серьёзно, даже сурово, прежде, чем рассмеяться. – Уполномочен оттуда, – поднял указательный палец вверх, – раскрыть вам страшную тайну. Богу с дьяволом, погрязшим в вечной борьбе добра и зла, в искусстве померещилось искупление за все огрехи, которые допущены были в замысле мироздания. Бог с дьяволом породили уникальную человечью разновидность, художника, для того, чтобы тот гармониями искупал их вину за неустранимые дисгармонии мироздания.

Соснин спохватился – «Справка»! Забыл о «Справке», из-за дядиной тетради сам ни слова не написал.

расслабившись

В плотном графике сумасшедшего дня выкроились десять минут на кофе. Стороженко растянул узел галстука, с наслаждением, нога на ногу, развалился на румынском, обшитом бордовым синтетическим велюром диванчике у треугольно-скруглённого, из небьющегося стекла, на низеньких, слегка раскошенных, трубчатых ножках, столика – безупречного, сборно-разборного, для удобства перевозок, произведения бельгийских дизайнеров; на стекле соблазняли, будто бы паря в воздухе, портсигар с мундштуком, пепельница.

Пора отдыхать!

Пора! От переутомления ведь выскочила из памяти фамилия этого демагогического наглеца-Файервассера!

Качнулся было к портсигару, но…

Вспомнились уроки релаксации, которые брал в закрытом клубе для ответственных сотрудников Комитета, вскинул руки, потряхивая ими над головой; стряхивал, стряхивал, пока не стряхнул накопленную усталость. С удовольствием, вполне, как успел подумать, заслуженным, откинулся на спинку диванчика.

Уютненькая комнатка отдыха, столь любовно обставленная и оборудованная, пряталась на задах кабинета: ведущая в неё, врезанная в солидную морёную панель дверца, когда следователь возвышался над массивным, заваленным особо важными делами столом, таилась за его спиной – под поясным фотопортретом дистрофического рыцаря революции.

Ещё минутка, ещё.

Расслабившись по инструкции, Остап Степанович воткнул в розетку штепсель прозрачного кофейника, ласкавшего глаз благороднейшим дизайном от «Филипса», улыбнулся визави в овальном зеркале и театрально хлопнул себя по лбу – самое время перезвонить в филозовскую машину.

из забракованного введения

«Отлучая сработанные машиной формы от традиций архитектуры прошлого – принявшись-таки за «Справку…», вяло писал Соснин – не будем заблуждаться: сколь бы не ускорялось время, навряд ли нам удастся выпрыгнуть из истории, равно как не удастся проигнорировать наполнение особой символикой лапидарной новейшей пластики. Резонно допустить – разумеется, для заострения мысли – что и пресловутый дом-коробка хранит и даже накапливает пока что неведомые нам символы. Сверхочевидные отличия такого дома, скажем, от дома ренессансного или барочного, затемняют очевидность иного рода – многосложные значения прошлого издавна, век за веком, развёртывались в культуре, а рационально-утилитарный, геометрически-схематичный и, само собой, конструктивно-технологичный дом-коробка по молодости своей воспринимается как пустой – лишь через годы, если, конечно, годы эти будут ему отпущены, он раскроет потенциальный свой символизм».

Соснин писал всё быстрее.

«За примелькавшимися, стёршимися и потому мало что сообщающими нам словечками – содержание, форма, символ – угадываются всё же переливчатые и дорогие каждому из нас смыслы, чувства, которыми мы наделяем абстрактное и конкретное – к счастью ли, несчастью – непостижимое понятие – красота».

раскрывая глаза

Дозвонившись, Стороженко не без колкостей напоминал, что зла случайного не бывает в подлунном мире.

Напоминая, побивал ответные, малодушно-неуверенные адвокатские реплики неожиданными для Филозова козырями.

– Факты упрямы! – торжествуя, по-прокурорски дожимал Стороженко, – сначала, желторотый ещё, в Альма Матер оскорбительными грязненькими плакатиками нашкодил, так недобитые доброхоты от педагогики, воспрянувшие в гнилостной оттепели, кинулись в компетентные органы пощаду вымаливать своему питомцу – дескать, одарённейшего, но не оперившегося пока птенца бес попутал.

А горе-заступнички-то сами были, мягко говоря, с подмоченной репутацией! Ранее судимые, оба!

Один в Соловках отматывал срок.

Другой под парторга пытался замаскироваться… я не погнушался архивную пыль поднять с поручительства некоего Гуркина Олега Ивановича, подвизавшегося парторгом факультета и старшим преподавателем, так его, до Великой Отечественной отбывавшего наказание… – поверишь ли, Владюша? – осудили в дни всенародной скорби по застреленному любимцу партии за пособничество троцкистско-зиновьевскому подполью.

не то и не так

«Подступаясь к тайнам времени, искусство играет-заигрывается, исступлённо обновляет внутренние – индивидуально-прихотливые – правила неуёмных образных игр, из них соткана материя творчества. Книги, письма, – строчил Соснин, – горы бумажных свидетельств, как и подобает словесным свидетельствам, одержимы сокрытием тайны. А каменные, вроде бы немые свидетели, не умеют лгать. Они всё готовы о себе и о своём времени рассказать; мы к ним присматриваемся-привыкаем, осваиваем изнутри, когда в них живём, но почему-то не умеем оценить их искренность, прочесть их уникальные по полноте показания».