Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 1

• Название: Приключения сомнамбулы. Том 1
• Автор: Александр Товбин
• Жанр: Русское современное
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-93682-528-6

История, начавшаяся с шумного, всполошившего горожан ночного обрушения жилой башни, которую спроектировал Илья Соснин, неожиданным для него образом выходит за границы расследования локальной катастрофы, разветвляется, укрупняет масштаб событий, превращаясь при этом в историю сугубо личную.

Личную, однако – не замкнутую.

После подробного (детство-отрочество-юность) знакомства с Ильей Сосниным – зорким и отрешённым, одержимым потусторонними тайнами искусства и завиральными художественными гипотезами, мечтами об обретении магического кристалла – романная история, формально уместившаяся в несколько дней одного, 1977, года, своевольно распространяется на весь двадцатый век и фантастично перехлёстывает рубеж тысячелетия, отражая блеск и нищету «нулевых», как их окрестили, лет. Стечение обстоятельств, подчас невероятных на обыденный взгляд, расширяет не только пространственно-временные горизонты повествования, но и угол зрения взрослеющего героя, прихотливо меняет его запросы и устремления. Странные познавательные толчки испытывает Соснин. На сломе эпох, буквально – на руинах советской власти, он углубляется в лабиринты своей судьбы, судеб близких и вчера ещё далёких ему людей, упрямо ищет внутренние мотивы случившегося с ним, и, испытав очередной толчок, делает ненароком шаг по ту сторону реальности, за оболочки видимостей; будущее, до этого плававшее в розоватом тумане, безутешно конкретизируется, он получает возможность посмотреть на собственное прошлое и окружающий мир другими глазами… Чем же пришлось оплачивать нечаянную отвагу, обратившую давние творческие мечты в горький духовный опыт? И что же скрывалось за подвижной панорамой лиц, идей, полотен, архитектурных памятников, бытовых мелочей и ускользающих смыслов? Многослойный, густо заселённый роман обещает читателю немало сюрпризов.

---

– Дно, страшное дно, клоака, чем притягивает тебя тот подвал? – отчитывала Соснина мать, – подрастёшь, посмотришь в театре или прочтёшь… лучше «Клуб знаменитых капитанов» послушай. И – подкручивала радио: в шорохе мышином, скрипе половиц, медленно и чинно сходим со страниц… шелестят кафтаны…

Да, начальные университеты у братьев были общие, а пути – разошлись.

Но не сразу, конечно, разошлись, не сразу.

Долго и Олег слыл отменным лоботрясом, драчуном хоть куда – увесистые кулаки и природные повадки удачливого, привыкшего верховодить урки быстро возвысили его над низкопробной шпаной – в отличие от гнусного, с крысиным оскалом, Вовки не унижал слабых, не бил лежачих. Повергнутому коварным ударом в поддых противнику Олег не прочь был продемонстрировать великодушие, свойственное истинным победителям; теперь, Жора, рубай компот, он тоже жирный, – с беззлобной ухмылочкой напутствовал Олег, одержав победу, жалкого, скорчившегося, утиравшегося врага и – отталкивал, мол, катись-ка теперь, милый, на все четыре стороны; иногда, правда, обидно пинал под зад. И небрежно поправлял на полной талии флотский ремень с надраенной бляхой, как если бы намекал, что победил честно, без помощи запретных убойных средств. О, от плечистого сероглазого увальня с прямыми золотистыми волосами и белой, в родинках, кожей, от сильных, с рельефными бицепсами, ручищ, даже от подозрительно-неторопливых, дышавших ленивым обаянием движений постоянно исходила угроза, однако при этом Олегу удавалось располагать к себе, по крайней мере, его облику, как казалось, на удивление шла былинная фамилия Доброчестнов, которая будто бы в насмешку досталась беспутной семейке. Однако лишний раз не вредно оговориться, что только облику шла, только богатырскому облику.

Иначе как было объяснить жадность и… трусоватость?

Сходил снег, подсыхала земля, и Олег, нагорланившись вволю, открывал сезон игр на деньги – перочинным ножичком на земле выводилась окружность, делались ставки… нож безошибочно прирезал сектор за сектором, обычно Олег загребал все деньги. А до чего метко кидал битку! – проводилась черта, метров с семи-восьми игроки целили в цилиндрическую пирамидку из уложенных одна на другую решками вверх монеток – звонкий щелчок, и – большинство монет покорно переворачивались орлами, с заупрямившимися монетками расправлялся поочерёдно – благоговейно склонялся над каждым пятаком, в сонных серых глазах загорались хищные огоньки, он заносил, словно для боксового удара, руку со своей счастливейшей медной биткой диаметром чуть меньше хоккейной шайбы. А как ловко и прибыльно играл в пристенок! Ритуально стучал ребром монетки по цоколю, наконец, ударял и… монетка удачно падала, растопыренные большой и указательный пальцы огромной лапы доставали от неё до россыпи других монет… Олега побаивались, не решались отказывать, если он, заслоняя небо, тяжело нависал над игравшими, хотя заранее было ясно, что ссыпит-таки в бренчащий карман все деньги, приборматывая под нос: всё по-честному, всё по-честному. Кстати, он только-только бесшумно подошёл к игравшим в пристенок, и тут же, как на зло, сорвалась ледяная глыба с сосульками. О, Олег подкоркой чуял опасность: испуганно отпрыгнул, машинально подтолкнул щупленького Витьку Шмуца, на чью голову и обрушилась… – Олег возвращался с занятий математического кружка и… Да, лоботряс, неотёсанное дитя притона, второгодником был в четвёртом классе – и вдруг математический талант проснулся, да-а-а, безнадёжный двоечник-пере-росток, которого мечтали отчислить, становился гордостью школы.

Облик, фамилия хоть куда! И ещё внезапный талант.

Как не возгордиться таким?

Крупный, пухловатый, светловолосый и сероглазый, с аккуратно пробивавшимися шелковистыми усиками, похожий на молодого Шаляпина…

из песенного репертуара юного Олега Доброчестнова, будущего академика

– Я усики не брею, большой живот имею, – успевал прокричать Вовка, пока Олег набирал воздух в могучие свои лёгкие, но после подзатыльника, обиженно сопя, Вовка присаживался на край матраца.

– Во саду ли, огороде поймали китайца, – пел, разводя руки, словно обнимая мир, Олег, – руки-ноги обрубили, оторвали яйца.

Однажды так развёл руки-крюки, что выбил локтем мальцу, который опасно приблизился к матрацу, верхние молочные зубы… да-да, в тазу лежат четы-р-р-ре зуба, – орал за помойкой Вовка, когда замолкал, глотая воздух, Олег.

Замолкал Олег, чтобы затем во всю силу лёгких… и почему его песни имели международную окраску?

Издевался над потенциальными противниками?

– Один американец засунул в жопу палец и вытащил оттуда говна четыре пуда…

– Говночист! Американец-говночист! – срывая голос, орал дурень-Вовка, пускался в дикарский танец.

И, наконец, самая загадочная из песен:

– Ё… ты в жопу самурай, землю нашу всю назад отдай! А не то Святой Микадо землю всю до Ленинграда нашу отберёт и будет прав…

Как сие изволите понимать? Если землёй уже владел самурай, и самурай этот не собирался отдавать нашу землю, то как Святой Микадо мог её у нас отобрать повторно? Соснин, взрослея, снова и снова безуспешно пытался понять природу смыслового противоречия. Олег вообще склонен был к абсурдистским формулам, рассказывая что-либо вполне бесхитростное, приговаривал: говна пирога. Или: через жопу веер.

Мать, захлопывая окно, вздыхала: вульгарщина! Будь её воля, выкинула бы все слова из песен Олега! Ещё раз вздохнув, старательно задвинув шпингалет, искренне удивлялась. – Семья ужасная, а такие математические способности.

омовение злого двора (под занавес)

– Берегитесь, гондон! Гондон! – Вовка вероломно атаковал наполненным водой, будто большущим рыбьим пузырём. Окатывал разомлевших слушателей концерта и исчезал в изрядно истаявшем к весне лабиринте поленниц, из которого через подвал можно было проникнуть в соседний двор… хохот, мол, на хутор отправился ловить бабочек, затем – трёхэтажный мат.

Мать была в панике – закрытое окно не спасало!

Как-то даже бросилась к роялю, забренчала бравурный марш.

стук в дверь (еле расслышали)

– Риточка, как вам это понравится? Мозги набекрень от хулиганья! Спасу нет, новые гопники подрастают! Мирону Изральевичу опять окно в кабинете выбили! Такой трудяга и, пожалуйста, благодарность, – вваливалась в комнату шумная соседка Раиса Исааковна, – давно пора на окошко железную решётку повесить.

Задастая, с кроваво-красным маникюром, ярко намазанная и перепудренная, будто мелом осыпанная, Раиса Исааковна, главный технолог коптильного цеха рыбного комбината, – кирпичная махина с тюремными бойницами возвышалась за Финляндским вокзалом – спешила также сообщить об отправке в магазин на углу Невского и Рубинштейна партии свежекопчёной салаки.

– Ещё горяченькая, объедение! – соблазняла, вращая знойными тёмно-карими блестящими зрачками, Раиса Исааковна, и просила, чтобы Илюша… да, она сумела заполучить дополнительные талоны на муку и песок… и обещала к будущей зиме помочь с дровами, привезут машину, сосну с берёзою пополам, разгрузят…

– Только бы не осину, всё тепло в дым уходит…

– А если свежевыловленную рыбку на осиновом дыму закоптить…

урок не впрок

Раиса Исааковна и раньше, прошлой зимой, брала на прокат Илюшу, хотя неудачно: очередь вползала в обледенелый двор гастронома, раздавали всем, кто приближался к желанному окну, номерки, но подкрался Вовка – его банда, чтобы отвлечь, обстреливала очередь с поленниц снежками – Вовка успел вырвать талоны не только у двух зазевавшихся старушек, но и… говорливая Раиса Исааковна дар речи утратила, а Вовка с разбойным посвистом уже нырял в проходное парадное, выскакивал на Загородный…

что ещё могло заставить замолчать Раису Исааковну?

Раиса Исааковна порекомендовала покупать балтийскую кильку пряного посола, ибо в каспийской учуяла запах нефти, на прощание, взявшись за ручку двери, рассыпалась в благодарностях. – Риточка, мы с Илюшей быстро управимся, так вам буду обязана, так обязана! Из коридора вдруг зазвучало танго, Раиса Исааковна, прикусив язык, выразительно округлила глаза.

– Разве Ася уехала? – в свою очередь округлив глаза, прошептала мать.

Раиса Исааковна молча пожала твёрдыми плечиками белой шёлковой блузки, бугристо вздымавшейся на груди, вышла на цыпочках и тихонько притворила за собой дверь.

Лучше пусть танго играет, – подумал Соснин; накануне из той же комнаты неслись ожесточённые глухие удары по матрацу, какое-то шмяканье, и – вопли, стоны, будто бы из камеры пыток; Ася мучительно вкушала оргазм.

квартира (бегло о топографии, главных квартиросъёмщиках)

Когда-то большущая квартира с выходами на парадную и чёрную лестницы служила в качестве апартаментов шоколадному фабриканту Жоржу Борману, теперь же, в точном соответствии с постреволюционной логикой, в ней бурно сосуществовали аж тринадцать семейств, принадлежавших к разным сословиям, бок о бок куховарили и стирали, о, здесь хватало персонажей и перекрёстных сюжетов для толстого семейно-бытового романа с плотной социальной подкладкой. Пролетариев представляли грузчица Дуся и вполне славный патриархальный клан престарелого вислоусого бригадира мойщиков вагонов на Балтийском вокзале Георгия Алексеевича, будто бы навсегда вошедшего в образ положительного потомственного рабочего, хотя… хотя немеркнущий образ этот обладал живой червоточинкой – по воскресеньям, после бани, Георгий Алексеевич в начищенных сапогах и синей косоворотке отправлялся с полуторалитровым бидончиком к серо-голубому, кое-как обшитому фанерой ларьку на углу Кузнечного и Марата за «Жигулёвским» пивом, потом, умиротворённый, раскрасневшийся, почему-то именно на кухне, прилюдно, распивал под шумные прибаутки заветную чекушку водки на своём шкафчике, к полуночи уже во весь голос буянил – когда б имел златые горы и реки полные вина… Наконец, Георгия Алексеевича под руки уводили спать родичи, для чего им самим приходилось слезать с высоких кроватей – в длинных и грубых, привезённых из деревни домотканных ночных рубашках-балахонах, подштанниках с пуговицами или болтавшимися завязками у пяток, они, сонно натыкаясь на затемнённые угловые выступы, эпически-неспешно вели разудалого старикана сквозь вскрики, храпы, скрипы матрацных пружин; если кто-то из соседей заболтался по телефону, ориентиром поводырям могло служить лишь бра у входа в квартиру, над телефонным столиком, с незапамятных времён накрытым потемневшей салфеткой с вышитыми мулине экзотическими цветами… так вот, пролетариев представляла ещё и незамужняя, то злобная, то ласковая и смешливая до дураковатых прысканий грудастая грузчица Дуся с той самой кондитерской фабрики имени Крупской, которой в проклятом прошлом владел эксплуататор-Борман; Дуся, пропитанная удушливым ароматом пота, ванили, корицы, если её не терзал приступ мизантропии, щедро одаривала соседей «Грильяжем», «Белочкой». Ох, социальный срез не получится, всех соседей не перечислить! – двери, высокие и низкие, с индивидуальными лампочками, свисавшими с невидимого потолка, и опять-таки индивидуальными накладными электрическими выключателями… к ним, крепясь на фаянсовых роликах, спускались толстые сплетённые провода в ворсистых, обросших пылью обёртках, собственными выключателями имели право щёлкать только хозяева комнат, когда отпирали или запирали свои замки, – итак, бессчётные двери тянулись вдоль тёмного коридора с двумя коленами и двумя же, азартно преодолеваемыми на детских велосипедах, порогами; коридора, чуть расширявшегося этаким раструбом перед комнатой доктора Соснина. Если свернуть налево, можно было попасть в перпендикулярный, с прогнившим дощатым полом, освещаемый коллективной, постоянно горевшей лампочкой коридорчик, где у уборной утром и вечером томились страждущие, а в торце белела филёнчатая дверь в комнату Раисы Исааковны, пожалуй, лучшую в квартире, с балконом на Большую Московскую, её Раисе Исааковне чудом удалось сохранить после ареста мужа, директора флагмана рыбной промышленности, где она, жена врага народа, опять-таки чудом получила после войны ответственную должность технолога. Напротив уборной располагался сырой гибрид постирочной с холодильником – вокруг чугунной, с там и сям отбитой эмалью и ржавым затёком под краном ванной, полной навечно замоченного белья, громоздились в цинковых корытах с холодной водой банки солений, кастрюли, благоухавшие вчерашними и позавчерашними борщами и щами. Хотя главным источником запахов, конечно же, была большущая кухня с двумя давным-давно немытыми окнами и выходом на чёрную лестницу – в кухню вёл из другого торца коридорчика проём с заросшей паутиной фрамугой: дверь спалили в блокаду, новую так и не навесили… из-за освобождавшихся конфорок на дровяной плите – на плите в вёдрах кипятилось бельё – враждовали две-три коалиции, состав их менялся по ситуации… готовили обеды и жарили яичницы на примусах и керогазах, отчаянное гудевших, как в горячем цеху.