Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 1. За горами - за морями

• Название: Кольцо Сатаны. Часть 1. За горами - за морями
• Автор: Вячеслав Пальман
• Издательство: ОАО «МАОБТИ»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001

Почему автор так назвал свое произведение? Мы не узнаем никогда, ибо В.И.Пальман ушел из жизни в 1995 году, так и не увидев опубликованным свой главный творческий труд. Но хотел увидеть, и был согласен на публикацию хотя бы отдельных глав в различных московских изданиях и в Магадане. Но жизнь, и не только жизнь, распорядилась иначе… «Кольцо Сатаны» состоит из двух частей: первая «За горами, за долами» повествует о колымских лагерях 30-40-х годов, вторая — «Гонимые» рассказывает о жизни автора на Колыме после освобождения, и опять же о лагерях. В.И.Пальман был реабилитирован Военной коллегией Верховного суда СССР 17 июня 1958 года (справка о реабилитации № 4н-2719/58). Книга «Кольцо Сатаны» вышла в свет в том виде, в котором была тайно написана автором еще в 70-80-е годы, без каких-либо изменений и дополнений со стороны издателя. Издание осуществлено Ягоднинским обществом «Поиск незаконно репрессированных» при финансовой поддержке Фонда Гражданских Свобод.

---

Три следующих дня случилась непогода, валил такой промороженный и плотный снег, что раскрыть инструмента не представлялось возможным. Бычков нервничал. Любимов молчком правил пилу, вострил топоры.

— Кто со мой в лес? — спросил он. — Разыщем сухостой и сделаем лыжи, без них не работа. Ты, Серега? И ты Петро-первый? Пошли, погреемся.

Бычков снарядил Петра-второго в лагерь за продуктами, послал записку Пышкину. Палатка опустела, лайка выскочила первой. Ее метель не пугала.

Трое углубились в лес, поднялись выше. Здесь оказались в зарослях стланика, прилегшего под снегом, через который продирались, то и дело проваливаясь в пустоты до пояса. Когда Сергей в очередной раз провалился и сел в полутьме на землю, он увидел под ногами множество шишек. Поднял, пошелушил, в рукавице остались с десяток мелких орехов. Попробовал — вкусно, живое масло. Передвигаясь на коленях, он набил шишками карманы. И тут услышал, как к нему пробирается, фыркает Зоя. А сверху уже кричал Любимов:

— Куда пропал, Сережа!

И увидел вылезающего из-под снега Морозова. Нет, здесь не работа! Они пошли к крупному лесу, где вскоре и отыскали сухую, стройную лиственницу. Ее спилили, разрезали на двухметровые поленья и потопали вниз, оставляя за собой глубокую колею, которую почти сразу же стало заметать колючим снегом.

Петр-второй к ночи не пришел. Побоялся непогоды. Любимов разделывал тесины, а Сергей положил на горячую печь десятка три орешек и стал поджаривать их, то и дело переворачивая. Раскусил несколько горячих орешков, протянул Бычкову:

— Попробуйте, Алексей Михайлович. Дополнительный паек.

— Я сибиряк родом, — сказал Бычков. — Орешков этих прел предостаточно. Но там они крупнее. Будем знать, что колымский стелющийся кедр способен выручить.

На другой день, хоть метель и продолжалась, вернулся Петр-второй, скинул с плеч перевязанный вдвое мешок.

— На неделю отхватил. Жадюга-каптерщик выдал с точностью до грамма. Но пособил старик Кузьменко. Я зашел к нему привет передать, а там сидит продавец из магазина для вольняшек, лук забирал. Тепличник и спроси его — не может ли чего отпустить для полевой партии? Я помог торговцу отвезти лук, отдал две десятки, а он положил мне в мешок двадцать банок консервов, у него все полки ими забиты. Во, красавцы какие!

Бычков так и ахнул: крабы в собственном соку! Деликатес…

— Сказано мне, что этими банками все магазины в Магадане завалены. Целый корабль одних крабов привезли, аж с Камчатки. Дают без карточек, сколь хошь. Во, жизнь!

Крабы в собственном соку не очень понравились поисковикам: пресные, с особенным запахом. Но все же еда. Попробовали жарить их с солью и луком. Получилось прямо ресторанное блюдо!

Чуть полегчало с морозом — вышли на съемку. Жгучий ветер путался по долине, обжигал щеки, руки, приходилось все время держать костер. Сергей брал в неглубоких шурфах пробы, нумеровал мешочки, откалывал ломом пласты для осмотра монолитов в тепле. Возвращались в палатку стылые, дрожащие, но никто не унывал. Поисковая партия, не обремененная лагерными правилами, вносила в жизнь что-то творческое, вольное. Никто не жаловался, не стонал, скорее, радовался вот этому вольному труду, возможности распоряжаться собой.

Отсюда, со стороны, Сергей увидел многое из того, что способно привносить из лагеря в нравственную чистоту человека: надо быть очень сильным и стойким, чтобы переносить подневольный труд годами, и не возненавидеть этот самый труд, превышающий возможности, вытягивающий все силы. Непомерный труд, голод, надругательства вымывали из человека достоинство, гордость, честь; что-то менялось в его психике и он падал все ниже и ниже, превращаясь в угодливое, покорное существо, пытаясь этой угодливостью получить для себя хоть какое-то послабление. Нередко шли на постыдные поступки, даже на подлость, чтобы спасти себя от смерти. Такие люди становились доносчиками, попадали в подручные оперативникам, писали под диктовку заявления, зная, что предают такого же, как ты сам, на верную смерть. Получив донос, оперчек отправлял оклеветанного в тюрьму вроде «Серпантинки» или «дома Васькова», где он исчезал без следа. А оперчек получал награду за бдительность, звездочку на погоны, оказывался на более высокой должности у того самого Сперанского, который возглавлял секретный отдел НКВД… И множились подлецы.

Мысли эти возникали чаще всего ночью, когда он просыпался от холода в палатке и тихо, стараясь не разбудить товарищей, подкладывал в печку дрова. Лишь лайка Зоя поднимала голову и с удивлением смотрела на него. Сергей ложился, слушал треск разгорающейся лиственницы и долго не мог уснуть, взбудораженный совсем не мальчишескими мыслями о странности жизни.

Конечно, хотелось поделиться с друзьями, ведь это так понятно. Но тотчас же отталкивал от себя эту мысль. Нельзя. А почему, собственно, нельзя? Значит, и в нем уж укоренился страх? Не просто поумнел, пройдя приисковый ад, а заражен вирусом страха, во власти того самого чувства, про который сказано: «Держи язык за зубами».

Вспомнилось: когда ехали от Волги через Сибирь и уже перезнакомились, его сосед по нарам железнодорожник Супрунов, с которым их развела пересылка в Магадане, однажды ночью с какой-то страдальческой интонацией прошептал ему на ухо:

«Забудь, откуда вышел родом,
И осознай, не прекословь:
В ущерб любви к отцу народов —
Любая прочая любовь…
И душу чувствами людскими
Не отягчай, себя щадя,
И лжесвидетельствуй во имя,
И зверствуй именем вождя».

Сергей тогда же повторил про себя ЭТИ удивительные В своей прозорливости стихи. Не удержался, спросил:

— Откуда эти стихи, Иван Алексеевич?

— Известного поэта, он почти так же молод, как ты. Вместе с отцом был сослан в Сибирь и всего там хлебнул. Стихи эти ходили по тюрьме.

Вот так… Не один он размышлял и переживал. Понятие добра, чести и достоинства неугасимо в человеке, даже, если смерть ходит по пятам того, кто пишет: «и лжесвидетельствуй во имя, и зверствуй именем вождя…»

Катились короткие зимние дни. Работа шла, понемногу открывались таинства скудной земли за Дальним полем. И здесь земля пригодна для огорода! В пойме больше, чем на склонах илистых и гумусных частиц, темно-серый слой под вейниковым дерном показывал урожайную способность поймы. К сожалению, долину во всех направлениях оконтурили бессточные и заболоченные низины, придется обрабатывать семь островов по пять-двадцать гектаров каждый.

Его пробы и монолиты, его записи осматривал Руссо, высказал «добро» и отправил пробы на Колымскую опытную станцию для более подробного анализа. Он дружески похлопал Морозова по плечу, еще раз сказал, что Колыме нужно много новых пашен, народу здесь все время прибавляется. И, оглядевшись, добавил совсем уже тихо:

— С первыми теплоходами прибывает новая партия заключенных женщин.

Сергей с трудом подавил грустную улыбку. Приглушенный голос этого уверенного, опытного человека показал ему, что и Руссо испытывает власть страха. Ужасно!

Шагая из центральной усадьбы на Дальнее поле, он подумал: а нет ли в сообщении почвоведа еще и завуалированной мысли — предупреждения об опасности, которая всегда, как говорится, на плечах у совхозных заключенных, — опасности отправки на прииски, поскольку совхозы получат замену? У него еще почти четыреста дней впереди, окажись на прииске — десять раз можно оказаться мертвым.

В следующий свой поход к Руссо Морозов заглянул и в лагерь, сказав, что ему нужно повидать кого-нибудь из учетно-распределительной части — попросить одного механизатора для весенне-полевых работ. Это прозвучало убедительно, у Сергея на руках был пропуск и он вошел в барак, где жил первые дни.

Тревожная атмосфера чувствовалась здесь едва ли не с порога. Плотники, механизаторы, скотники, конюхи выглядели удрученными. Переговаривались, сгрудившись вокруг печки, — и только о возможности этапа. Кто-то видел списки в УРЧ, кому-то проезжий шофер рассказал о фанерных будках, уже приготовленных на автобазе. Его бывший сосед по нарам попросился к Сергею в полевую партию. Словом, опасность охватила всех. К концу зимы на приисках всегда начинается аврал: надо, во что бы то ни стало, очистить от торфов площади для летней промывки золота; за зимние месяцы этот план повсюду остается невыполненным из-за высокой смертности, инвалидности «наличного состава». План под угрозой… Все на борьбу!..

До первого домика на Дальнем поле Сергей пришел к полуночи. Затопил печку и, когда избушка нагрелась, лег, не раздеваясь, и уснул в одиночестве и голодный.

Чуть свет поднялся и побежал по едва заметной тропе к палатке. Все, конечно, были на работе, печь остыла, Сергей выпил кружку холодного чая с куском хлеба и побежал по лыжному следу к своим товарищам. Издали видные средь белого поля поисковики как раз готовились переносить треногу на новое место. Топографическая съемка шла уже на границе долины, далее начинался ред-колесный подъем, негодный для совхозных целей: он был обращен на север.