Андрей Иванов - Копенгага

• Название: Копенгага
• Автор: Андрей Иванов
• Издательство: КПД
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-9985-899-78-6

Сборник «Копенгага» — это галерея портретов. Русский художник, который никак не может приступить к работе над своими картинами; музыкант-гомосексуалист играет в барах и пьет до невменяемости; старый священник, одержимый религиозным проектом; беженцы, хиппи, маргиналы… Каждый из них заперт в комнате своего отдельного одиночества. Невероятные проделки героев новелл можно сравнить с шалостями детей, которых бросили, толком не объяснив зачем дана жизнь; и чем абсурдней их поступки, тем явственней опустошительное отчаяние, которое толкает их на это.

Как и роман «Путешествие Ханумана на Лолланд», сборник написан в жанре псевдоавтобиографии и связан с романом не только сквозными персонажами — Хануман, Непалино, Михаил Потапов, но и мотивом нелегального проживания, который в романе «Зола» обретает поэтико-метафизическое значение.

«…вселенная создается ежесекундно, рождается здесь и сейчас, и никогда не умирает; бесконечность воссоздает себя волевым усилием, обращая мгновение бытия в вечность. Такое волевое усилие знакомо разве что тем, кому приходилось проявлять стойкость и жить, невзирая на вяжущую холодом смерть». (из новеллы «Улица Вебера, 10»).

---

С подоконника истопник казался совсем маленьким. Мы звали его чертом — этот человек был нашим чертом, потому что он топил котел, и там было жарко как в аду, — сказал Мишка и назвал его чертом, потому что он весь в саже.

Из-за занавески я видел сады, старшие пацаны рвали яблоки, которые еще не поспели, они их рвали, чтобы кидаться.

Видел женщину с арбузом, она шла очень медленно; я очень долго на нее смотрел, мне казалось, что это никогда не кончится, она никогда не пройдет, она все шла, шла, шла… и мне становилось грустно.

Сквозь зубы я торопил тетку с арбузом; я почему-то вообразил, что она препятствует появлению моей мамы, я так хотел на том месте увидеть маму!

Пробегали машины, они были, как насекомые, они были совсем другие…

Закрою глаза и вижу: улицы были другими, город был совсем не таким…

Поезд прострочит горизонт и затихнет, оставив стынущее в груди эхо…

Мамы все нет, и день не кончается, светит яркое холодное солнце, ползут облака, по лицу бегут слезы, и бегут они, как моча по бедрам, горячие…

* * *

Теперь я тоже где-то на краю, на самом дне.

Подхожу к окну. Распахиваю. Сырость туманным облаком входит в комнату. Отсюда, сверху, можно смотреть на лес и чувствовать его дыхание. Тревожное ощущение.

Теперь я за шторой от всего мира. И никто не знает, где я. Почти как тогда, на подоконнике…

Я стоял, смотрел на улицу, вглядывался в улицу и ждал, когда там, в начале дороги, из-за поворота появится знакомая фигурка мамы. В своем чехословацком костюме с причудливыми рисунками, которые были разбиты на фрагменты: цари, замки, пламя, деревья, тучи, рыцари, кони, люди, драконы — все это было перемешано, словно костюм был сшит из множества лоскутков. Ее я узнавал сразу. Мама всегда была с большой холщовой сумкой и книгой в ней.

Книга называлась Табак, какого-то польского автора,[41] мама говорила, что книга была о большевиках, революции, подполье. Книга была тяжелая, огромная; в ней было больше тысячи страниц, на каждой странице, должно быть, было не меньше ста строк, в каждой строке по тридцать слов, никак не меньше! Она ее читала годами. Начала задолго до моего рождения. Когда она мыла электрички в депо. Она садилась с книгой в электричке и читала: по пути к бабушке с дедушкой, по пути в садик со мной, из садика, на работу, с работы, на пляже на Штромке, на пляже в Пирита, на пляже в Клоогаранд, она лежала, читала, перелистывая раз в полчаса, не чаще. Книга мелькала там и тут дома, и, казалось, чтение никак не подвигалось.

До сих пор не знаю, закончила она книгу или нет, может, просто бросила. Я не могу понять, зачем она ее вообще читала. Я часто ее спрашивал: «Интересно?», и она отвечала серьезно: «Да, это важно!»

Да, это было не так и важно, интересна книга или нет, главное, чтобы книга была «важной». Я склоняюсь к мысли, что она не дочитала и сдалась. Интересные книги всегда дочитывают, а «важные» не дочитывают никогда.

Думаю, для нее читать такую необычайно громоздкую историю было своего рода вызовом. Она, должно быть, пыталась доказать что-то, или таким образом отдавала дань своим кумирам. Когда работала на стройке маляром и была беременна мной, в обед она поднималась на крышу высокого дома (в том доме, где работала), смотрела в небо, в даль, открывала книгу и читала…

Ей нужно что-то такое в жизни. Какая-нибудь стройка гидроэлектростанции в Нарве, куда она убежала от родителей на целый год. Потом она даже вынашивала планы уехать на Амур или Байкал, и только беременность ее остановила. Когда отец с головой погрузил нас в кромешный ад, она часто говорила мне о том, что можно было бы поехать куда-нибудь в Заполярье, на Камчатку, или вообще…

Вообще, она могла бы стать одной из жен декабристов, если бы жила в те дни; подорваться на собственной гранате под колесами кареты какого-нибудь безобидного губернатора; найти себе место в братской могиле для пятисот тысяч солдат и санитарок; ее могли забить шомполами казаки, изловить в ночной копоти с кипой листовок в сумке и замучить в охранке — все что угодно… вообще…

В ней есть это: бороться до последней капли крови, жертвовать собой во имя идеи, не понятой до конца (да и имеет ли это значение?), замерзшими руками из последних сил тянуть два оголенных проводка со смертельно искаженной гримасой ради одного единственного — возможно, бесполезного — взрыва, но все равно, все равно, она будет, будет тянуть…

И почему?..

Да потому что если делать каждый день гимнастику навсегда сохранится гибкость суставов, а это самое главное в теле важна гибкость и тогда старость не приходит, а старость начинается с утраты гибкости поэтому нужно все время тянуть суставы и делать наклоны… Потому что если сидеть сложа руки то никогда ничего не выйдет и волны точат камни и надо хотя бы по три новых слова учить и в году 365 дней и это уже больше тысячи слов в год будет так за несколько лет весь английский можно выучить и Гагарин вот так же начинал, и Толстой, и Ленин, и Брежнев, и Камо… Потому что если солнце в глаза светит нужно не щуриться, а смотреть вниз под ноги опустив веки вот так, а не щуриться потому что если будешь щуриться то появятся морщины… Потому что телевизор надо не смотреть по три фильма подряд, а делать перерыв так глаза спортитъ можно и не читать книги лежа, а прерываться и смотреть вдаль в небо из окна чтоб глаза отдыхали или гимнастику для глаз делать вращать глазами вот так вот так… Да потому что она вырезала в тетради статьи из газет потому что собирала «умные фразы» и афоризмы… Да потому что выписывала такие журналы как Наука и Религия, Наука и Жизнь, Роман-газета, читала книги вроде Табак, Сердце Бонивура, Молодая гвардия, Тихий Дон, Поднятая целина, Будьте счастливы! Лягушонок на асфальте… и другие.

Отец пил и издевался над нею, поэтому мы прятались от него в подвале или на чердаке, убегали от него, съезжали пятнадцать лет, слова человеческого не слышали, дрожали каждый день в ожидании вечера, благословляли каждое дежурство, когда его не было дома. Она ходила в общество по борьбе с алкоголизмом, записывалась на семинары, слушала лекции по психологии алкоголиков, занималась самолечением, покупала справочники: медицинские, травники, сонники, а позже стала ходить в рериховское общество, читать альманах АУМ, употреблять слова «абсолют», «прана», «асана», «спасение», «учитель». У нас завелся колокольчик, какие-то странные запахи… Встречалась с какими-то блаженными бабульками, которые бойко, чуть ли не нараспев, рассуждали о Лемурии и зачитывали наизусть из Разоблаченной Изиды, Упанишад, Говинды, советовали ей читать Успенского, Гурджиева, Бейли, Папюса, Кардака, Майринка… давали целые списки! Они все ходили в общество какой-то Знаменской, которая читала им лекции и заставляла рисовать какие-то лишенные смысла картины, даже не картины, а просто «освобождать космическое Я» посредством подсознания; для этого надо было отключить логику будничного сознания, то есть водить рукой по бумаге, как обезьяна, или складывать из разноцветных фигурок странные аппликации, как сумасшедшие в клиниках. Вот поэтому; вот поэтому…

Еще потому, что в детстве у нее было такое богатое воображение, что, не успев уснуть, она начинала с открытыми глазами видеть сны наяву. Она видела себя идущей по шоколадной улице, обсаженной магнолиями и банановыми деревьями, вместе с ней браво шел дядя Степа, неся на плече стремянку. С ними шла ее любимая игрушечная собачка с покусанным носом, шагала кукла с одним стеклянным глазом и большим синим бантом, но тут в комнату входили либо мама, либо отец и били ее по голове, заставляли закрыть глаза и спать, а не дурью маяться. Но у нее снова приключались сны наяву, вокруг нее парили арбузы, тыквы, дыни, сосед шагал по облакам, пошатываясь и горланя: Где эта улица, где этот дом…

Ее водили к врачу; врач сказал такое бывает, это пройдет. Но у нее снова это приключалось, она боялась, что родители «это» заметят, и тогда она притворялась, что спит. Она закрывала глаза и делала вид, что спит, как люди, что ей, как и всем, снится сон, хотя и не понимала: ни что такое сон, ни что такое спать, но потом потихоньку научилась, и видения прекратились. Она боялась родителей, она всегда от них получала тумаки и упреки, всю жизнь.

Даже взрослую, уже при мне, ее уводили на кухню, закрывали дверь, дед уводил меня в комнату, где беседовал со мной или смотрел телевизор, а на кухне два-три-четыре часа бабушка давала наставления матери, а потом бабушку сменял дед, и давал новые и новые наставления.

В детстве она была грязнулей, она всегда успевала запачкаться, даже не дойдя до улицы, когда они только выходили из подъезда, у нее все лицо уже было в саже, которую она успевала собрать пальцем. В пионерском лагере ей дали флажок почетной замарашки. Бабушка ее била, когда она приходила с улицы вся в грязи. Она была рада остаться на улице, на обед не приходила, питалась на улице, лазила по садам, собирала бобы, яблоки и ягоды…