Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник)

• Название: Юрий Долгорукий (Сборник)
• Автор: Дмитрий Ерёмин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-87994-055-1

Юрий Долгорукий известен потомкам как основатель Москвы. Этим он прославил себя. Но немногие знают, что прозвище «Долгорукий» получил князь за постоянные посягательства на чужие земли. Жестокость и пролитая кровь, корысть и жажда власти - вот что сопутствовало жизненному пути Юрия Долгорукого. Таким представляет его летопись. По-иному осмысливают личность основателя Москвы современные исторические писатели.

---

- Да. Воскреснет твой воевода.

- Не собирается умирать, ещё и тебя переживёт.

- Вот уж! Может, и ты переживёшь?

- Поболтай мне ещё языком, и я тебе покажу!

- Думал я: дружить с нами станешь. Обидел Долгорукий и тебя и нас. Нас в поруб, а тебя с глаз прогнал за того боярина Кучку. Ужели такой ценный человек был этот боярин?

- Замолчи, - попросил Петрило, - голова болит от твоей болтовни. Занудливый ты вельми человек, а на вид вроде бы и не таким должен быть. Расскажи лучше про Суздаль. Что там видел да как был со своим лекарем?

- Вот уж! Почему я должен тебе рассказывать! Были, да и всё. Видишь, каким я стал, а каким был.

- А скажи мне такое, - Петрило снова подошёл к Иванице. - Вот тогда вы должны были у меня обедать, а не приехали, как это вышло?

- Есть не хотелось, - засмеялся Иваница.

- Ты мне не крути, а говори правду. Куда пропали?

- Сказано же: в Суздаль. А перед тем у князя Изяслава были. Он как раз Бохмач дожигал. Горело долго. Потому что был дождь, а князь Изяслав присматривался. Глаза грел. Ну, а мы тогда двинулись дальше, прямо на Суздаль, за убийцами. Хотя вышло, что и не убийцы никакие ни Кузьма, ни Силька.

- Кто же погнал вас в Суздаль?

- Совесть.

Петрило побродил малость по гриднице, вышел на свет, присмотрелся к Иванице.

- Совесть гоняет человека по свету, когда она нечиста. Ты же да твой лекарь имеете совесть чистую, или, скажешь, не так?

- А так.

- Тогда зачем же вам понадобилось в Суздаль? Да ещё и к грозному Долгорукому.

- Не такой он и грозный. Князь добрый и славный.

- Добрый, а в поруб вас бросил.

- Куда же должен был бросать? Притащились из самого Киева: ты, княже, убийца! Радуйся и веселись.

Петриле, однако, почему-то очень хотелось вернуться снова к тому, с чего начинал.

- Так ты так и не сказал, кто же послал вас в Суздаль?

- А Войтишич, - беззаботно сказал Иваница.

- Войтишич? - даже подпрыгнул Петрило. - Смеёшься надо мной? Спрашиваю - так говори, а не хочешь, так скажи: не хочу. Болтаешь пустое.

- Вот уж! При тебе Войтишич об убийцах сказал. Игумен Анания тоже поддержал. Да и ты.

- Я молчал.

- Может, и молчал. Поддакивал молча.

- Но ведь не посылали вас никуда.

- Не посылали, так мы и сами догадались.

- Заплачу тебе хорошенько, - пообещал Петрило. - Ещё не знаешь меня. Я всё могу в Киеве. Лишь бы держался за меня.

- Вот уж! Имею Дулеба, вот и всё. А плату свою спрячь. Пригодится.

Иваница уже и не рад был, что наткнулся на Петрилу. Видно, ему зачем-то крайне нужно было выведать, кто и как спровадил их тогда в Суздаль, а получалось, - как ни верти, - сделала это Ойка. Ещё получалось, никто об этом не знал. Всё сходилось на ней, всё тогда началось, теперь должно было закончиться, по крайней мере так хотел Петрило, да и ещё, может, кто-то. Ну, так не дождутся же!

- Знаешь, - сказал Иваница, - ты ко мне не цепляйся, а то возвратится князь Изяслав, я и скажу ему, кем ты был у Долгорукого, - вот тебе и конец. А может, ты и до сих пор ещё тут доверенный человек князя Юрия? Для него и выпытываешь?

Петрило плюнул и отошёл от Иваницы.

- Не попадайся мне под руку, - посоветовал с неприкрытой угрозой, ибо кто Петриле перейдёт дорогу, то…

Замолкли оба, прислушиваясь то ли к тому, как шипят тоненькие огоньки свечей, то ли к отзвукам из воеводской ложницы, хотя за дубовой дверью умирали все звуки.

А там, разметав пуховики и мягкие собольи покрывала, с обнажённой грудью лежал на возвышении, будто настоящий князь, воевода Войтишич и проклинал свои несвоевременные хворости (ибо хворости всегда несвоевременны), свои высокие лета (ибо чем выше они, тем тяжелее), четырёх Николаев-бояр (ни один из которых не проведал его сегодня), Петрилу (о приходе которого он ещё не знал) и вообще всё на свете, ибо если подумать, так будь оно всё проклято!

Дулеб растёр воеводе грудь, размял межреберье, чтобы высвободить сердце от сжатия; Войтишичу стало легче дышать, появилась сила для проклятий, он снова почувствовал, что живёт, что будет жить долго и упрямо, как жук-древоточец; посмеивался над игуменом Ананией, который тихо сидел у белой стены (Войтишич любил белые стены и терпеть не мог ни украшений на них, ни икон), чистенький, в новёхонькой шёлковой рясе, с драгоценным крестом наперсным, сухой и ехидный даже в своём молчании.

Дулеб застал его у Войтишича, когда пришёл к больному воеводе. Сказать по правде, не ждал его там, не очень хотелось видеть ещё раз это чванливое ничтожество, из-за которого, если толком разобраться, изрядно настрадались они с Иваницей, но шёл к Войтишичу - следовательно, должен был быть готовым ко всему.

Воевода лежал среди шелков, мехов и вышитых паволок, светил могучей голой грудью, дышал тяжко, прерывисто, вокруг него суетились подхалимы и льстецы, смехуны пробовали рассмешить его, две девки хлопали по голым ногам, будто хотели смягчить боль, свалившуюся на старика, быть может, впервые за всю его долгую жизнь.

- Вон отсюда! - прогнал всех Войтишич, как только увидел Дулеба, который тихо вошёл в ложницу. - Сгиньте, будь вы все прокляты!

И зашипел от боли, застонал, перекосился весь и на короткое время словно бы впал в забытье.

Сначала Дулеб подумал: хотят его разжалобить. Долго, видимо, советовались, как позвать его к себе и какую повести речь, пока вспомнили, что он ведь лекарь и лучше всего было бы позвать его к больному. И вот сошлись эти двое, свидетелей нет, всё сказанное здесь и умрёт. А для того, чтобы лекарь был откровеннее, решили его разжалобить.

Но сразу же и отбросил своё предположение, когда внимательнее присмотрелся к Войтишичу и прислушался, как бьётся его сердце. Оно колотилось неровно, то рвалось из груди, то залегало, стискиваемое какой-то силой, замирало зловеще и угрожающе, поэтому Дулеб тотчас же принялся за своё привычное дело. В его руках возродилось давнишнее умение, пальцы стали чуткими и внимательными к каждой мышце, к каждой жилке, он забыл, что лежит здесь враг не только его, но всей земли, жестокий себялюбец, старый негодяй, забыл и о том задиристом ничтожестве, которое, прикрываясь крестом, творило свои отвратительные и чёрные дела, - он был лекарь, и этим всё сказано.

За полчаса Войтишичу полегчало, он ожил, снова принялся за свои проклятия, и лишь тогда Дулеб убедился, что с воеводой в самом деле было плохо и никто не имел намерения прикидываться немощным, никто не хотел разжалобить лекаря, и позвали его сюда прежде всего как лекаря, а не как человека, имевшего дело с расследованием убийства Игоря.

И всё-таки в ложнице царила какая-то настороженность, чувствовалась она в упорном молчании игумена и во всех этих слишком уж торопливых и оттого словно бы нарочитых проклятиях Войтишича.

- Полежи спокойно, воевода, - посоветовал ему Дулеб. - Не надо суетиться беспричинно. Да и проклятия оставь, хотя бы из-за своей болезни. Игумен скажет тебе, что грех проклинать всё сущее. Я не разбираюсь как следует в священных книгах, однако ведомо мне, что проклятия - это заклинание духа к помощи в том несчастье или зле, которое желаешь причинить кому-то. Тебе же, воевода, лучше всего нынче могут послужить спокойствие и доброжелательность, чем злые намерения.

Дулеб обращался к Войтишичу, а имел в виду Ананию. Хотел хоть краешком зацепить зловещего игумена, с которым они рано или поздно должны были столкнуться, - может, и не так мирно, как сегодня, может, ещё суждено это впереди, но уже и тут нужно было непременно вынудить игумена заговорить, сломить его упрямое и высокомерное молчание. Ясное дело, Анания знал, что Дулебу всё о нём стало ведомо после того, как нашёл он в Суздальской земле Сильку и Кузьму. Дулеб тоже знал, что игумен если не ведает обо всём подробно, то догадывается, по крайней мере, и уже записал лекаря в число своих первейших врагов.

- Грех напрасно проклинать, - повторил Дулеб и не удержался, повернулся к игумену: - Отец Анания подтвердит мои слова.

- Когда я был на соборе в Царьграде, - зашевелил тонкими губами игумен, - то среди постановлений собора было и об этом. Проклятия - оружие верных. В псалмах Давидовых благословение и проклятье чередуются и переплетаются так же неразлучно, как день и ночь. При проклятиях затихают людские страсти.

- Хорошо, игумен, я сказал ведь уже, что в священных книгах не очень разбираюсь, однако помню, что сказано у святого Иакова о языке: "Им благословляем бога и отца и им проклинаем человеков, сотворённых по подобию божию. Из тех же уст выходят благословение и проклятие. Не должно, братия мои, сему так быть".

Но разгореться спору не дал возможности тот, кто послужил тому причиной. Войтишич прервал обоих, слабость уже покинула его, казалось ему, навсегда, он даже сел на своём пышном ложе, воскликнул повеселевшим голосом: