Абрам Терц - Суд идет

• Название: Суд идет
• Автор: Абрам Терц
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Для прекрасной цели,- говорит,- нужны прекрасные средства.

- Глупый мальчишка! - кричит ему Владимир Петрович.- Я же объяснял тебе, куда эта доброта приводит. С твоими прекрасными средствами можно только погибнуть, а мы должны победить, победить во что бы то ни стало. Судите его, граждане судьи, если считаете необходимым! Судите и меня вместе с ним за проявленную мягкотелость! Пусть лучше пострадают десятки и даже сотни невинных, чем спасется один враг...

Когда прокурор Глoбов представил себе эту картину и на суде собственной совести взвесил все аргументы, обвинительная речь была уже готова. Не написанная на бумаге и даже не произнесенная вслух, она звучала в ушах исполненным приговором и просилась наружу - в слово. Тогда Владимир Петрович выпрямился и, пристально глядя в круглоголовый герб, украшающий судейскую спинку, громко, так чтобы слышно было во всех концах зала, отчеканил:

- Мы не позволим никаким Рабиновичам подрывать наше общество в самой его основе! Мы не дадим врагам уничтожить нас, мы сами их уничтожим!

Потом он обошел пустое здание, медленно, по всем коридорам. Каждый закоулок осматривал - нет ли кого? Взобрался на второй этаж и тщательно, по-хозяйски проверил все двери, все запоры. В этом доме он - хозяин, потому что обвиняет здесь - он.

И слышит Владимир Петрович, как внизу, в оставленном зале, продолжается церемония, пущенная им в ход.

- Суд идет!

- Суд идет!

- разносится повсюду: по его обвинениям ведут дела, выносят решения, кого-то привозят и кого-то увозят.

А кто обнаружил Рабиновича, открыл эту цепь процессов? - Прокурор Глобов. Кто в трудную минуту заменил и судью и присяжных? - Опять же - он и никто другой. Первый, когда другие молчали, он встал и обвинил. Все думали: Рабинович - пустяк, анекдот, жалкий смешной человечек, а он обвинял, не слушая ни свидетелей, ни адвокатов. Еще ничего, ничего не было. А он уже обвинил. С этого все и началось.

Когда Владимир Петрович обходил второй этаж, он заглянул между прочим в дамскую комнату, какая бывает в любом учреждении - есть она и в горсуде. Зашел он туда не из любопыт-ства, а для проверки - нет ли кого? Там было пусто, и только надписи на стенах задержали его внимание. Он прочел, усмехнулся, подумал, что надо сказать вахтеру, чтоб завтра же стерли, и забыл про них. Но я эти надписи помню. В общей уборной, запершись в маленькой тихой кабинке, ты, наконец, остаешься один на один с самим собой. Здесь ты можешь делать, что хочешь. Никто не увидит, не помешает. Мужчины обычно в таких случаях пишут одни непристойности. Женщины оказались лучше нас, они пишут слова любви и негодования.

Коля, береги себя.

Твоя мама.

Петр! Ненавижу тебя!

Твоей не буду.

Милый Федя, я Вас люблю.

Вспомни, где будешь.

И десятки других фраз, все про любовь и разлуку. Тот, к кому обращены эти слова, никогда о них не узнает. Да и написано все это не для читателя. А просто брошено в пространство, на ветер, в самые дальние дали. Только Бог или случайный чудак-любитель может подобрать эти молитвы и заклинания.

Я хотел бы так же верить в слово, как верят эти женщины. И сидя в своей комнате, похожей на туалетную кабинку, глубокой ночью, когда все спят, писать слова, короткие и прямые, без задних мыслей и адресов.

Вначале было слово. Если это правда, то первое слово было таким же прекрасным, как надписи в женской уборной городского суда. Когда оно произнеслось, мир начал жить наподобие прейскуранта. Всюду висели дощечки с названиями - "елка", "гора", "инфузория". И каждая вещь была вызвана своим словом, и слово было делом.

- Судебным делом,- поправляет меня Хозяин.- Ты слышишь, сочинитель! Уж если слово - так обвинительное слово. Уж если дело - судебное дело. Слово и дело!

Я слышу.

Суд идет, суд идет по всему миру. И уже не Рабиновича, уличенного городским прокурором, а всех нас, сколько есть вместе взятых, ежедневно, еженощно ведут на суд и допрос. И это зовется историей.

Звенит колокольчик.- Ваша фамилия? Имя? Год рождения?

Вот тогда и начинаешь писать.

Глава IV

На собрание у зоопарка явилась одна Катя.

- А где остальные? - спросил Сережа.- Неужели струсили? Ведь мы еще в колхозе обо всем договорились.

- Парамонов не придет, у него сегодня в институте семинар по марксизму.

Катя спрятала в рукава озябшие пальчики.

- Квалифицирую это как заурядную трусость. Вот вы, Катя, вы же пришли. У вас в школе тоже, небось, утреннее расписание. А вы не испугались.

- И вы, Сережа, вы.

Она задохнулась от этого "вы", интимного и почтительного. Ей все говорили "ты" - учителя, подруги, кондуктора троллейбусов и трамваев. И вдруг, точно они влюбленные,- "Вы, Катя", "Вы, Сережа". А Сережа все нажимал: вы, вы. Дело предстояло опасное, от детских привычек пора отвыкнуть.

- Вы посмотрите, Катя,- он показал в сторону зоопарка.- Это похоже на планету Марс. Там, говорят, вся растительность красная, а не зеленая.

Осень была в самом разгаре. Деревья в парке переменили расцвету. Они покачивали фантасти-ческой, не по-земному красной листвой. И хотя Катя ничего не знала о других планетах, она радостно закивала своими большими очками.

- Да, вы правы, совсем как на Марсе.

В кассе зоопарка они купили билеты по два рубля - для взрослых - и вошли.

Все бежали смотреть зверей, а здесь, в начале марсианской аллеи, у пруда, где уже перевелись слишком южные пеликаны, почти никого не было. Только пара молодых людей в одинаковых демисезонных пальто и одинаковых шляпах. Один из них совал прутик сквозь решетку, стараясь привлечь внимание диких уток, дремавших на берегу. Время от времени он даже крякал по-утиному. Но, видно, его кряканье было недостаточно натуральным, потому что умные птицы не откликались.

- Присаживайтесь,- сказал Сережа.- Здесь вполне безопасно. Предлагаю обсудить программу нашего общества.

- А как будет называться это общество? - спросила Катя и тут же предложила: - Давайте ему придумаем красивое, звучное имя, вроде "Молодой гвардии". Например, "Свободная Россия".

- Видите ли, Катя, из достоверных источников нам известно: за границей уже есть такая шпионская радиостанция - "Свободная Европа". Могут решить мы с ними заодно. Необходимо отделить себя от всех врагов. А то империалист воспользуются.

Сережа воодушевился. Он снял кепку, не боясь простудиться, и размахивал ею в такт словам. Перед Катей открылся мир, коммунистический и лучезарный.

Самую большую зарплату получали уборщицы. Министры же для пущего бескорыстия находились на скудном пайке. Денежную систему, пытки, воровство - отменили. Наступила полная свобода, и уж так хорошо получалось, что никто никого не сажал, а каждый имел по потребностям. На улицах были расклеены плакаты Маяковского. И еще другие, сочиненные Сережей: "Остерегайся! Ты можешь оскорбить человека!" Это на всякий случай, чтоб не забывались. А кто забудет - расстрел.

Впрочем, в Сережином изложении все выходило куда более стройно и Кате оставалась неясной только одна деталь, сейчас же силой оружия свергнуть правительство или, может, повременить, пока другие страны не покончат с капитализмом? Сережа советовал подождать мировой революции, но признавал, что потом, как это ни печально, придется все-таки свергнуть.

Катя попросила внести в программу еще один пункт о совместном обучении юношей и девушек в старших классах средней школы. И, тронув Сережину кепку, робко добавила:

- Раз уж мы все равно в зоопарке, давайте посмотрим тигра.

Сережа недовольно нахмурился.

- Это для пользы дела, для конспирации,- пояснила Катя.

- Ну что ж,- разрешил он, подумав.- Для конспирации - можно.

- Старики-фламандцы писали нагое тело, как груду всяческой снеди. Вы посмотрите, в этих фламандских дамах есть и сливочное масло, и свежие булки, и свой дамский изюм.

Карлинский скосил глаз на Марину. Та слушала его с независимым видом. Будто все, что он говорил, было ей хорошо известно. Она делала одолжение, позволяя водить себя по музею.

Вокруг висели женщины и натюрморты. На пышных задах морщинилась чуть заметая рябь. Так бывает с чаем на блюдце, если легонько подуть, чтобы он простыл побыстрее. Или - когда потрогаешь слишком спелое яблоко. Сквозь бледно-желтую кожуру проступят теплые пятна -следы прикосновений.

Среди этой разнузданной плоти Марина была самой одетой. Карлинский начал издалека.

- Почему мы так говорим: "познать женщину"? Что общего между познанием и любовью? По какой такой причине первородный грех случался не где-нибудь в кустах малины, а под яблоней познания?

Марина лизнула кожу над верхней губой. Кожа была нежна и сладковата на вкус. От этой заграничной мастики лицо становится гладким, как паркет.

- Всякое познание состоит из двух, я бы сказал, элементов: связь и различение. Не правда ли, познавая любую вещь, мы, во-первых, связываем ее с другими, во-вторых, отличаем от других вещей, как нечто оригинальное. В половом акте,- извините меня за вульгарное выражение,- и заключены первоэлементы познания. Адам и Ева слились в любовных объятьях и тут же поняли разницу где мужчина, а где женщина. Связавшись, они различились, а различившись, связались. И таким образом, познав себя, принялись познавать остальное.