Вера Кобец - Сладкая жизнь эпохи застоя: книга рассказов

• Название: Сладкая жизнь эпохи застоя: книга рассказов
• Автор: Вера Кобец
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-94278-905-3

Рассказы, вошедшие в эту книгу, возвращают читателя в недавнее, но уже так далеко отодвинувшееся прошлое. Лирические фрагменты и смешные, с горчинкой, истории складываются в картину эпохи, становясь своеобразными «свидетельскими показаниями». Блестящий прозаик и тонкий стилист, Вера Кобец рисует свою картину мастерски и проникновенно.

Как известно, история повторяется дважды. Впервые потерянным поколением были названы сверстники Хемингуэя. Полвека спустя похожая участь выпала на долю опоздавших к оттепели и не вдохнувших в юности «глотка свободы». Это наше потерянное поколение… Чего больше в их жизни — трагедии или фарса? Как справлялись они с остановленным «бегом времени»? Книга «Сладкая жизнь эпохи застоя» — своеобразная попытка ответить на эти вопросы.

Вера Кобец — прозаик, переводчик, востоковед по образованию, печатается с конца 80-х гг. По словам критиков, в ее прозе чувствуется «давно забытый набоковский и бунинский аромат… радость прикосновения к подлинному, охватывающая с первых страниц и не отпускающая уже до конца».

---

Но, слава богу, пережили, отрыдали. И появилась возможность как-то по-новому этот город обнюхать, ощупать, обойти, слепо на памятники и людей натыкаясь. Тянет, да, тянет снова на кладбище наших надежд, и, кажется, появилась уже возможность приехать без груза обид и протухших желаний, без мерзостного щекотания: скандал хоть устроить. Появилась возможность просто приехать и посмотреть: а какой он, Париж, обыкновенный город, в котором живут обыкновенные люди.

* * *

Страдания, может быть, и очищают. Воспоминания об унижениях подтачивают силы. Рождая страх перед действием, они в зародыше губят любую попытку начать строить снова.

* * *

Белый свет — мой противник. Не враг — противник. Разница очень большая. Врага можно простить и забыть. Противник все время зовет на бой, и когда ты, устав, поднимаешь вверх руки и говоришь: «Все, сдаюсь», кричит: «Нет, дорогая моя, не согласен! Посмотрим еще, кто кого» — и снова идет в наступление.

Время от времени мы с ним садимся за стол переговоров. Это своего рода отдых, для обоих приятный. Растягиваем его, сколько можем. И вот уже ткань начинает трещать — рвутся нити.

* * *

Устала. Ужасно хочется к тетке. Не в глушь, в Саратов, а в Ярославскую. Почему? Наверно, реминисценции с «Вишневым садом». Милый мой сад, стук деревьев по топору. Смотрите, как удивительно цветут вишни, говорили мы, показывая на пни.

Так вот. Хочется в Ярославскую. Старик лакей в шерстяных чулках дремлет в прихожей. Дальше мне, собственно, и не нужно. Только б до той прихожей добраться — не отрываясь смотреть на дремлющего старика. Слушать, как капает воск со свечки.

Свеча в латунном подсвечнике, дом старый, бедный, щелястый. Тетка во вдовьем чепце пьет кофе. Чем-то похожа на матушку Тургенева. Нет, дальше прихожей мне и в самом деле не хочется. Крепка надежда, что дремлющий старик — не Фирс, а Савельич, который, конечно же, все устроит, в ноги кому надо бросится и — спасет.

* * *

Они страшные, они злые. Их горячее дыхание доносится со всех сторон. Они все время напоминают о себе. То рыком, то стоном, то страшным гиеньим смехом. Уйти от них некуда, спрятаться — тоже. И есть только один способ выжить: начертить мелом круг, встать в самую середину и молча поклясться никогда-никогда-никогда за черту не ступать. Если клятва дана всерьез, меловая граница становится неприступной — и никому из них ее не пересечь.

Но наступает момент — утро, день или вечер, — когда ты понимаешь: жизнь в клетке круга — это давно не жизнь, и лучше уж быть растерзанной на куски, чем провести весь свой век в скрытой от посторонних глаз темнице. И ты пытаешься стереть волшебную черту, но договор анти-Фауста с квазидьяволом пересмотру не подлежит.

* * *

На многих изображениях Рождества Христова живописцы, тщась точно выписать обстановку хлева, в котором увидел свет Сын Божий, показывают нам не только людей, но и четвероногих.

На одной из картин, посвященных означенному сюжету, выполненной второстепенным немецким художником и висящей в маленьком захолустном музее, корова, присутствующая при таинстве рождения, выписана как-то особенно четко и ярко и привлекает внимание (во всяком случае, так было с моим вниманием) больше, чем все остальные действующие лица.

Младенца разглядеть очень трудно. Он затоплен светом, падающим волей Божественного провидения сквозь прореху в крыше. И все же корова, отчаянно напрягая мускулы шеи, упрямо, изо всех сил тянется, пытаясь разглядеть, что ж это там за диво.

Невольно приходит на ум: вот бы и людям так вглядываться в новорожденных — всматриваться в них терпеливо и благоговейно, стараясь прочесть послание.

* * *

Чти отца своего и матерь свою. Начав с этого, тут же, наверно, надо и остановиться. Чтить и пытаться разгадать, чтить и анализировать — уживается плохо. Сыновья Ноя отводили глаза, чтобы не видеть наготы отца своего, и только Хам смотрел и смеялся.

И все-таки нужно ли бороться с неотступно преследующим желанием разодрать маскирующие покровы и узнать, кто по сути своей мужчина и женщина, избранные для того, чтобы душа вошла в тело и на какой-то срок приобщилась земному существованию?

* * *

Давно уже, со смехом: «Люблю встречаться с новыми реками и погружаться в их воды».

— Имейте в виду: в Рейне купаться нельзя.

— А в Шпрее?

— Тоже. И в Майне, и в Одере.

А как прекрасна все-таки жизнь. Давайте спасем ее. Давайте все вместе попробуем. Может быть, и получится.

* * *

Лет десять назад возникла перед глазами и с тех пор все преследует простенькая цветная картинка: высокой травой заросший, ромашками и колокольчиками покрытый луг. Над травой — светлый затылок с двумя аккуратными косичками, завязанными белыми бантиками. Кажется, девочка собирает ромашки (разглядывает их? обрывает головки?). Ясно видно только одно: она медленно двигается, уходит, ни разу не обернувшись, все дальше и дальше. «Эй, — кричу я, — эй, подожди!» Слабо покачивается перед глазами море травы.

* * *

Чтобы иметь возможность любить домашних, нужно было от них уйти. Но это представлялось невозможным. Казалось: скованность одной цепью — закон.

Такими странными альпинистскими связками живут многие. И в результате взрослые дети убивают родителей или родители убивают взрослость детей. Цивилизованные разводы бывают редко. Намного чаще — мирное кровосмесительное сожительство.

Если б я вовремя прочитала Евангелие, знала бы еще в юности: враги человека — домашние его.

* * *

Чувство вины. Оно всегда рядом. Маленький сгорбленный старичок с клюкой. Смотреть на него нет сил и не смотреть невозможно. К нему все время приходится наклоняться, а далеко ли уйдешь так, внаклонку?

Но почему чувство вины должно быть безобразным и жалким? А если вытянуть и распрямить его? Жалкий старичок сделается тогда высоким и стройным юношей, на которого, если трудно, можно и опереться.

* * *

Сидя среди обломков, пытаешься собрать хоть самую простенькую конструкцию. С каждым разом собранный механизм все нелепее и примитивнее. Скорее всего, наступит день, когда и вообще ничего собрать не удастся. Что тогда? Тогда и подумаем. А пока гораздо важнее летним днем задрать голову и смотреть, как плывут по небу слоистые, кучевые и перистые облака.

* * *

Верность тексту. Необходимость ее. Изменяют по разным причинам (неблагородные отбрасываем). Иногда уводит в сторону стремление следовать правде (или правде в кавычках) жизни. Есть и другие виды правд, оказывающиеся болотными огнями.

Текст — ребенок, по отношению к которому мы акушеры. Единственная наша задача — не искалечить его, принять таким, какой есть.

Удача

Он брел шатаясь, потому что был полумертв от жажды. Почему это случилось? Неважно. В жизни случается разное. На него разве что пальцами не показывали. И в самом деле. Здоровый и молодой, не смог найти пару глотков любви, ходит черный. «Стерва какая-нибудь душу выпила», — прокомментировал кто-то. «Эй ты, приятель, — выкрикнул другой прохожий, — а что, если тебе приспособиться? Верблюды же приспособились. Прут, не пивши, через пустыню, и ничего». Весельчак рассмеялся жирно и смачно. Видно было, его хорошо поили. Ну, не любовью, конечно, но чем-то вполне ее заменяющим. Женщины были участливее. Они вздыхали, глядя, как он бредет в своей курточке с капюшоном, они и помочь бы хотели, но слишком уж был он измучен, и страшно было не справиться, зря только силы потратить. Да и сухой жар шел от него, прямо как от больного. Не ровен час заразишься. Нет, лучше уж мимо, хотя жалко, конечно же, жалко.

Дорога, которая поначалу казалась, в общем-то, ровной, была теперь вся изрыта колдобинами. Он спотыкался. Обувь разваливалась — пришлось ее выбросить. И теперь вид его был совсем странный: в курточке с капюшоном, босой. Думал ли он о чем-нибудь? Да, конечно, сначала о многом. Но потом мысли спеклись. Осталась одна: глоток, дайте глоток любви. «Глоток, — шептал он, — один…» И встречные ускоряли шаг, чтобы скорее уйти от него. Ведь ясно же, сумасшедший. Глоток…» «Сядьте сюда, — сказал вдруг женский голос. — Сядьте, передохните. Смотрите, какая хорошая тень. Вам голову напекло. Хотя вы в капюшоне… Ну, может быть тепловой удар. Куртку снимите — и вам станет легче». «Глоток, — сказал он. — Мне очень неловко просить вас, — он улыбнулся, и все лицо передернулось судорогой, — но, чтобы двигаться дальше мне, нужен глоток любви. Прошу вас, я очень прошу вас…» «Господи, — женщина от изумления даже всплеснула руками. — Ну если бы раньше! Ведь у меня ведро любви было. И никто даром не брал, а теперь — ну ни капли, совсем ни капли. Вы понимаете?» Она смотрела очень участливо, ей очень хотелось помочь ему. «Я могу принести вам ботинки, — сказала она. — Хотите? Ведь босиком идти трудно, у вас раны на ногах. Я принесу, хорошо?» Но он не слышал ее. Сейчас, когда он сидел, прислонившись к стволу огромного старого дерева, ему, конечно же, было чуть легче, но он понимал: еще минута, и жажда начнет мучить снова. Нужно собраться с духом и встать. Идти — отыскать хоть какой-нибудь водоем. Не озеро, так болотце. Он накрыл голову капюшоном и встал. После прохлады жар на дороге казался еще нестерпимее. Колеи, ямы, ухабы. Значит, никто не поможет, никто, даже если случится самое страшное. В голове снова спеклось все в какой-то липкий комок. «Глоток…» Сдвинув свой капюшон на затылок, он осмотрелся. Нигде, ни с какой стороны не было ни ручейка, ни источника, который мог бы его напоить…