Янка Брыль - Повести

• Название: Повести
• Автор: Янка Брыль
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1979

Янка Брыль — видный белорусский писатель, автор многих сборников повестей и рассказов, заслуженно пользующихся большой любовью советских читателей. Его произведении издавались на русском языке, на языках народов СССР и за рубежом.

В сборник «Повести» включены лучшие из произведений, написанных автором в разные годы: «Сиротский хлеб», «В семье», «В Заболотье светает», «На Быстрянке», «Смятение», «Нижние Байдуны».

Художественно ярко, с большой любовью к людям рассказывает автор о прошлом и настоящем белорусского народа, о самоотверженной борьбе коммунистов-подпольщиков Западной Белоруссии в буржуазной Польше, о немеркнущих подвигах белорусских партизан в годы Великой Отечественной войны, о восстановлении разрушенного хозяйства Белоруссии в послевоенные годы.

---

«А что, если Зимин не зря, не по догадке сказал, что нас тогда обстреляли они — представители вот этих ясновельможных?»

На шее, под заскорузлым бинтом, Леня ощутил горячий шрам; след покуда еще не его пули. И вспомнил лицо, искривленное презрительной гримасой, — Зигмусь…

«Ха, черт побери!.. Не с таким же настроением браться за это задание, входить сюда своим человеком!..»

За стенкой, оклеенной рваными обоями, послышался старческий кашель.

— Пани, видно, нездорова? — с почти искренним сочувствием спросил Хомич.

— Старая, ужо, чаго ж вы хочаце? — отвечала Чеся, совсем как угловская девка.

«Как все-таки быстро и здорово схватывают люди чужой язык, когда нужда заставит! Даже тот язык, который когда-то, в свое время, они, папы, открыто презирали. Да, конечно, презирают и сейчас…»

Хомич явно собирался что-то сказать, но вдруг еще более явно насторожился. Прислушавшись, и Леня различил за стеной тихое шлепанье мягкой обуви…

Но вот отворилась дверь, и в ней, как в раме, жмурясь от света, появился человечек. В старых калошах на босу ногу, в каких-то задрипанных брюках и столь же «неприкосновенном» из-за непригодности для партизан пиджачке, давно небритый, лысый.

— Мое почтение, — поклонился он с достоинством и представился: — Щуровский.

— Добрый вечер, — буркнул Леня.

Хомич даже всем корпусом повернулся к двери. Не предусмотренный планом действий смех пробежал по губам румяного партизанского краснобая.

— Вот оно что, — сказал он. — Сходи ты, пан Щуровский, коли так, подбрось чего-нибудь нашим коням. Командирова Муха очень любит клевер. Сызмалу. Ну, а мой Комендант — что уж она, то и он при ней…

— Але ж, проше, проше бардзо, — засуетился человечек.

Это был муж Ядвиси, пан Францишек, бывший домовладелец в воеводском городе. Немцы разбомбили его дом в первые дни войны, и пан Щуровский, уже не так важно покашливая, перебрался к теще. И тут было несладко. Потомки гербовой шляхты, временно ушедшие из-под большевистской власти, все же вынуждены были работать сами на себя. Пан Францишек, единственная теперь мужская сила в имении, ковырялся по хозяйству с одной дохлой лошаденкой.

Иногда ходил он в Горелицу, где, между прочим, учились в школе его дети — мальчик и девочка; они жили там на квартире и домой, в Устронье, приходили только на праздники. Нередко ездил он и в Новогрудок, недалеко от которого тоже, между прочим, жил в своем фольварке его старший брат. Об этих его прогулках знал уже кое-что молчаливый Зимин. О самом Щуровском и о Зигмусе. От Зимина узнал кое-что и Леня.

Беседу, которая не очень клеилась, оживил приход Ядвиси. Полная, еще довольно свежая и привлекательная, она выплыла из кухни, со сладкими приговорами неся стандартное в те партизанские времена угощение: сало, хлеб, соленые огурцы и запотевшую бутылку самогона.

«Как они здорово вошли в новую роль!» — думал Леня, чокаясь с этими когда-то недоступными для него людьми. С каким-то чувством внутренней гадливости он пил холодный приторный самогон, который они гнали не только для себя, и все в нем сжималось от некой невидимой капли, от которой не уйти, которая холодным прикосновением вот-вот обожжет его, как та легионистская пуля… Ей нельзя было верить — их простоте, порожденной жаждой пережить лихолетье, уцелеть в этом потопе, где грозно встают и то и дело в кровавой схватке сшибаются одинаково враждебные для них волны. Ну нет! Панам не просто хочется пережить, уцелеть: они конечно же мечтают вернуть свое. Щуровский? Этот не представляет загадки. Старуха и Ядвися? Бог с ними. А как же она, ведь только через нее он может добраться до Зигмуся — до самого клубка! Какое участие принимает в их деле она?

«Понятно, многого мы сегодня тут не добьемся. Довольно, если проложим хотя бы первый след.

Так не сиди же ты, Живень, как пень, не береди свои раны…»

И он, встряхнувшись, включился в пустую, но необходимую им и даже веселую болтовню, которую умело завел с «паненками» и небритым паном Францишеком взбодренный чаркой Хомич.

7

Мартын был недурным помощником. Но в следующий раз, дня через три, Леня сказал ему, что поедет в Устронье один.

— Ты оставайся здесь, в Углах.

Хомич догадывался, что Живень начал ездить туда неспроста. «Спроста» — ради Чеси — он мог бы как-нибудь собраться заглянуть к ним и раньше. А теперь ведь у него есть другая, все равно что жена, Алеся… Однако Мартын молчал, маскируя свою догадку по привычке грубоватым смачным словом.

— Что ж, — приглушенно басил он с коня, когда они остановились за крайними хатами родной деревни. — Что ж, поезжай, коли надо, один. Там уж и за мое здоровьечко… Кабы не этот Ядвисин лысый сморчок, так и я…

— Ну, ну, вояка! Кому что, а кошке — сало. Жди меня через час.

…Был морозец в ту ноябрьскую ночь — луна и первый морозец.

Отворила Лене опять она.

— Ах, это вы, — сказала и даже как будто обрадовалась, что он один. — Добрый вечер… товарищ Леня!..

Этой маленькой паузы между словами «вечер» и «товарищ» ей было довольно, чтобы кокетливо улыбнуться.

— Добрый вечер. Я, панна Чеся, хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз. Дело очень важное. И для нас и — еще больше — для вас…

Его серьезность передалась и ей. Даже плечи заныли под свитером, точно от холода. Если б не это «и для нас и — еще больше — для вас», она подумала бы: он попытается вернуться к тому, что началось у них… ах, как давно! Как ползет это тоскливое и страшное время!.. А началось у них тогда так неожиданно и забавно, как в романе. Как у панны Юстинки и деревенского Янека из «Над Неманом»[42]. Даже интересней, с такой… ну, очень уж занятной, заманчивой необычностью. Но сейчас этот милый, даже интеллигентный и, видимо, отважный юноша заговорил о чем-то другом. Что ж, и она уже не та девочка, сорванная войной со школьной скамьи, и ее уже кое-чему научила беда.

— Прошу в комнату. Тут холодно. Я сегодня одна дома, только с мамусей.

От этих слов Леню против воли залило трепетным жаром. Когда в пустой большой комнате они присели к столу, разделенные только лампой, он сперва просто не мог говорить. Даже совсем по-мальчишески, подумалось ему, спрятался за лампу, чтоб не видеть ее лукавых, манящих, солнечных глаз, ее горячих, не слишком — только для сладости — полных губ…

Но тут он снова вспомнил предсмертный хрип и теплую кровь у себя на руках, увидел глаза — другие, полные бездонного горя, почувствовал их слезы на сухих горячих губах… И он точно кинулся грудью вперед — под портупеей и серым армейским сукном шинели, — спокойно, но властно протянул руку и отставил лампу.

— Панна Чеся, где Зигмусь?

Она молчала, даже не опустила глаз.

— Что ж, можете и не говорить. Вы меня знаете, я вас тоже. Вы паненка, а я, не приди Советы, я был бы захудалым хозяишкой, если б повезло, или просто батраком. Может быть, даже и у вас, у вашего брата. Лешек добился бы своего. Кажется, был такой план: «влюбиться» в неудачницу Яню, дочку Струмиловских? Еще гектаров пятьдесят. Да я не о том. Наша власть не причинила вам зла. Живите, работайте. Помните наши вечеринки после освобождения? Как старательно мы вытирали ноги, заходя к вам в дом? А кто кого-нибудь из вашей семьи обидел хоть словом? Мы любили слушать игру вашей матери, но отказались от этого: не хотели видеть брезгливость и ненависть, написанные на ее лице. Макар Бохан, ваш бывший батрачок, оттого и ложился, в пику вам, на рояль, покуда мы ему не сказали, что хватит, что дело не в этом. Мы не могли поступить иначе, ведь мы шли, стремились к свету еще тогда, когда вы, ваша панская власть, заслоняли его от нас… Но что вам до того?! Вы нас только терпите, как терпят, скажем, мороз, грозу… Но и это… бог с вами!..

Она смотрела на него, точно застыв в настороженной позе. И ее всегда гордо поднятая голова, выражение ее лица, похолодевшие глаза и губы говорили о чем-то новом, подозрительно не схожем с тем, что видел Леня раньше. Вспомнил вдруг, что почти так же глядел на них когда-то на вечеринках угрюмый Зигмусь.

«Ясновельможная проснулась!..» — подумал Лепя и еще дальше отодвинул ее от себя, ее — женщину, уже не желанную; он видел только паненку, помещицу, должно быть все ж таки связанную с теми, кто убил Сережу и Стася, кто искалечил Адама, кто заставил так горько плакать Алесю, кто… «Спокойно, Живень, спокойно!..»

— Панна Чеся, вы, наверно, слышали уже, что был Сталинград, была Курская дуга, что наша армия в Гомеле, в Киеве?.. Как бы там фашисты и разные их прихлебатели ни брехали о нас, вы знаете, что и мы, партизаны, делаем немало. Вы помните Стася?.. Его уже нет. И больше нет в нашей бригаде поляков. Но разве мы полякам враги? Мы хотим вместе бороться с фашизмом. И там, на польской земле, есть, панна Чеся, не только АК, которая хотела бы старое вернуть, но и Гвардия Людова — наши товарищи, польские красные партизаны. И это не всё. На днях под Могилевом вступила в бои первая польская дивизия имени Костюшко.