Семен Бабаевский - Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 2

• Название: Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 2
• Автор: Семен Бабаевский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1979

Удостоенный Государственной премии роман «Свет над землей» продолжает повествование о Сергее Тутаринове и его земляках, начатое автором в романе «Кавалер Золотой Звезды». Писатель рассказывает о трудовых подвигах кубанцев, восстанавливающих разрушенное войной сельское хозяйство.

Содержание повести «Сухая Буйвола» — приключения двух мальчиков, пускающихся в далекое путешествие к чабанам по степной речке Егорлык, с открытием Невинномысского канала она становится полноводной рекой, что заставляет юных героев преодолеть много непредвиденных ими опасностей и трудностей.

---

— Привез сводку роста поголовья? — спросил Хворостянкин. — Как там движутся вверх цифры? Какой процент заскирдованных трав?.. Чего же ты молчишь?

— Эх, Игнат Савельевич! Давно я приглядываюсь к тебе и не могу понять: есть у тебя в груди сердце или его уже там нету?

— Ишь чего захотелось! — Хворостянкин рассмеялся. — Для каких данных тебе потребовалось это знать?

— Для процентов, — с усмешкой сказал Кнышев.

— Давай будем говорить без шуток, — насупя брови, сказал Хворостянкин. — Выкладывай сводку и в разную поэзию не кидайся…

— Что сводка? — Кнышев вынул из нагрудного кармана лист бумаги. — Вот она… Возьми! В ней все в порядке. А только тебе бы нужно не сводкой, а жизнью поинтересоваться. Ты тут сидишь, сигналами звенишь, а в степи что делается? Не знаешь?

— А что там такое? — насторожился Хворостянкин.

— Эх, ты бы только посмотрел, что там происходит! — блестя глазами, заговорил Кнышев. — Куда ни глянь — травы в цвету, зелень такая, что без радости и смотреть на нее невозможно. А сколько разной птицы! А какие песни! А по утрам трава в росе, искрится каждая травинка, а по той росе, как по воде, носятся жеребята, — красиво!

— Когда это ты сделался таким на природу чувствительным? — спросил Хворостянкин.

От рождения… Эх, Игнат Савельевич! А видел ли ты восход солнца на сенокосе? Нет, должно быть, ты его не видел! В траве блестят косы, темнеют валки, пахнет земляникой, звенят сенокосилки, — это же такая песня!

— Ну, ты мне тут стихи не сочиняй и в поэзию не кидайся, — сердито перебил Хворостянкин. — Говори сурьезно: какие непорядки ты заметил в степи?

— И еще солнце не взошло, — все так же мечтательно продолжал Кнышев, — а в третьей полеводческой бригаде, как раз посредине двора, появилась бедарка, и стоит на той колеснице Татьяна Николаевна и держит речь, а вокруг — истинный митинг!.. И вот сходит на землю Татьяна Николаевна, а на ее место подымается Варвара Сергеевна Аршинцева — и тоже задает речь…

— Митинг? — вырвалось у Хворостянкина.

— Похоже на то.

— С кем согласовано?

— Про то ничего не знаю.

— Аршинцева! Знаю ее! Это же не баба, а черт в юбке!

Тут уже Хворостянкин не мог сидеть спокойно. Его рука сама потянулась к сигнализации, и палец быстро нашел нужную кнопку. Через секунду в дверях показался Бородулин.

— Тачанку! — крикнул Хворостянкин. — Да чтобы в один миг!

Бородулин исчез, а Хворостянкин подошел к окну — отсюда была видна конюшня, где стояли выездные лошади.

— Игнат Савельевич, — проговорил Кнышев, — а здорово у тебя техника действует!

Хворостянкин смотрел в окно и молчал.

— Значит, уже митингует? — спросил он, ни к кому не обращаясь. — И без всякого на то согласования… А может быть, она в райкоме согласовала? Как ты думаешь, Андрей Васильевич? Согласовала?

— Про такое дело не могу знать, — ответил Кнышев. — Я тоже остановил коня и послушал. Очень даже интересные речи, молодчина!

Хворостянкин барабанил пальцами по стеклу и ничего не слышал, а возле конюшни уже бегал Бородулин, и кучер Никита спешно запрягал в тачанку лошадей.

30

Не первый раз летней порой Татьяна проезжала холмистой степью, и издавна знакомые места всегда поворачивались к ней своей повой стороной. Там тянулась ложбина в таком ярком убранстве трав и цветов, что ее уже невозможно было узнать, — нет, нет, такой красочной ложбины здесь не было! Там, по низине, под синим и безоблачным небом протянулись тени, и хотя Татьяна знала, что это были вовсе не тени, а кукурузные массивы, а поверить этому было трудно. Там подымался курган, серый, с белесой макушкой, — тот самый курган, который стоит здесь с незапамятных времен, а вокруг него вдаль и вширь разлились колосья пшеницы под цвет мутной воды; смотришь — и кажется, что не курган маячит перед глазами, а островок на море. Там росли подсолнухи, помнится, еще весной Татьяна приезжала сюда и показывала женщинам, как применять подкормку, — теперь же подсолнухи поднялись в рост человека и так пышно и сочно расцвели, что издали казалось, будто по зеленой листве разлит пчелиный мед.

Она любовалась красками поля, а двухколесный шарабан катился мягко и совсем неслышно. Над дорогой в жарком воздухе мелькали шмели, и конь, не видя их, но близость их ощущая всем телом, бил между ног хвостом, вздрагивал, часто вскидывал голову и бежал рывками, отчего рессоры то клонились вперед, то пригибались назад. Кажется, всегда вот так покачивался шарабан и отбивал поклоны конь; кажется, постоянно вот так не гремели, а только шуршали колеса и в воздухе точечками рябели шмели; кажется, всякий раз степь радовала взгляд пестротой красок и цветистым нарядом, — все вокруг казалось обыденным и привычным, а только на сердце у Татьяны сегодня было неспокойно.

И в самом деле, отчего бы это? Может быть, оттого и болело сердце, что в этот день Татьяна проезжала по своим полям не только как агроном, но и как партийный руководитель и она еще не знала, как же лучше и как правильнее совместить в работе эти две разные должности? «Ты будь и агрономом и политическим деятелем», — поучал Илья Стегачев после собрания, провожая ее домой… «Но легко сказать — будь агрономом и политическим деятелем. Агрономию я изучала пять лет в институте, а в новом деле не имею никакого опыта…»

Обычно, бывая в степи, Татьяна интересовалась ростом посевов, структурой почвы, влажностью отдельных участков земли, завязью кочанов кукурузы, цветением пшеницы, а если разговаривала с колхозниками, то опять же больше всего об агротехнике. Теперь же ко всему этому прибавились новые обязанности, и были они для нее необычными: необходимо было с таким же уменьем, с каким она осматривала почву и растения, присматриваться к людям, знать их желания, настроения… «Теперь мне все нужно уметь», — думала она.

Ее волновало и то, как она будет проводить беседы, разговаривать — и не вообще, а по душам, — так, как советовал ей Кондратьев; а особенно ее волновала мысль: как ей жить и работать, чтобы служить для всех примером… А тут еще Хворостянкин не давал покоя. И хотя она нарочно не зашла к нему и одна рано утром уехала в степь, но думать о нем не переставала… «Ты должна поставить его на правильный путь», — вспомнила она слова Кондратьева. «Трудно, Николай Петрович…» — «А ты возьми его в руки…» — «Да какие ж у меня руки? Женские…» — «А женские тоже бывают и проворные, и умелые, и сильные…»

Так мысленно разговаривая с Кондратьевым, Татьяна незаметно подъехала к полевому стану. Из-за деревьев виднелись черепичные крыши и доносились шутки, говор, смех. Люди только что собрались на завтрак: кто умывался у кадки, кто давал корм лошадям, кто хлопотал у котлов. Григорий Мостовой, — тот самый Григорий, который не пришел домой в ту ночь, когда Татьяну провожал Стегачев, — голый до пояса, наклонился к бочонку, стоявшему на бричке, и вода из чопа тонкой струйкой сочилась ему на шею, текла по спине и по упруго согнутым рукам. Русый чуб был мокрый, волосы спадали на лоб, закрывали глаза и нос.

— Гриша, Татьяна Николаевна едет, — шепнул ему паренек и убежал.

Григорий выпрямился, сбил рукой волосы и, вытирая спину и грудь полотенцем, торопливо ушел в дом.

А Татьяну уже заметили все, и женщины направились ей навстречу. Ее окружили посреди двора и заговорили все сразу;

— Танюша, милая, кто ты теперь? Агроном или еще кто?

— Татьяна Николаевна, правда, что тебя выбрали?

— Тю, баба! Понятие нужно иметь. Не выбрали, а избрали, — сказал бригадир Прокофий Низовцев.

— Да, я теперь и агроном, и секретарь партийного бюро — это верно. Было у нас собрание, и меня избрали или выбрали — это все едино… И вот я приехала…

В это время на стан въехал верховой, — это и был Андрей Васильевич Кнышев. Он остановился в сторонке и старался понять, что здесь происходит.

Татьяна спрыгнула на землю, ее обняла молодая женщина и что-то шепнула на ухо. А на шарабан, подобрав подол широченной юбки и блеснув загорелыми икрами, взбиралась грузная, высокая и сильная женщина, — это была Варвара Сергеевна Аршинцева. Под ее тяжестью рессоры согнулись так, что ящик шарабана лег на ось. Она поправила косынку, подобрала ладонью спадавшие на лоб волосы и стояла молча.

— Пропали рессоры!

— Куда там, тяжесть какая!

— Тетя Варя, начинай, а то пружины не выдержат!

— Ти-и-ше!

— Интерес тут у нас такой, — начала Варвара, — хотя я, как парторг в бригаде, уже докладывала, но люди зараз от тебя хотят все знать: скажи им, Танюша, в самом деле уже нет у нас Ивана Ивановича?

— Да забудь ты о нем!

— Человек тоже старался.

— Знаем, старался, только не в ту сторону.

— Нет, не забуду, — продолжала Варвара Сергеевна, обведя всех гневным взглядом. — А почему не забуду? Потому что хоть он и был Иваном Ивановичем, а отличить его от Хворостянкина было невозможно.