Василий Катанян - Прикосновение к идолам

• Название: Прикосновение к идолам
• Автор: Василий Катанян
• Издательство: Захаров, Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-7027-0419-3

Видный кинодокументалист и блестящий рассказчик Василий Катанян написал эту книгу не столько о себе, сколько о своем интимном знакомстве с великими современниками — от Маяковского до Марлен Дитрих и от Эйзенштейна до Аркадия Райкина.

Причем написал с редким юмором и еще более редкой откровенностью, которая уже никого не шокирует, зато всех захватывает. Основной объем книги составляет первая на русском языке интимная биография великолепной и загадочной Лили Брик — она была его мачехой; откровенный портрет великой и неприступной Майи Плисецкой — он дружит с нею уже сорок лет; проникновенное жизнеописание гения и чудака Сергея Параджанова — автор был рядом с ним со студенческой скамьи до последних лет жизни.

---

Родители ее тоже не вышли из тюрьмы.

Однажды отец пришел сильно взволнованный и сказал, что «в Ленинграде арестовали Виталия». (Виталий Маркович Примаков, крупный военный, в то время — муж Лили Брик.) Родители были потрясены, — ведь Примаков был наш хороший знакомый, он бывал у нас в доме, даже я его помню. С отцом они что-то вместе писали (кажется, редактировали рассказы о гражданской войне.) Вскоре взяли Уборевича, Якира, Тухачевского — с ними тоже общались родители, мама, например, очень дружила с Ниной Уборевич, женой «шпиона».

Мы снимали дачу в Кратово, и утром меня послали на станцию за газетой. Я купил «Правду», там был опубликован приговор — расстрелять! Те, кому газета не досталась, окружили какого-то дачника в пижаме — дело происходило на платформе, — он читал вслух приговор. А из толпы раздавалось: «Правильно!», «Так им, собакам!», «Смерть шпионам!». Что было — то было. Я прибежал, испуганный, и рассказал об этих криках. Мы все были потрясены и, прочитав приговор, мама от страха и отчаяния заплакала: «Бедная Мирочка» — это была маленькая дочка Уборевича.

Арестовали родителей у четырех ребят в нашем классе. В «Пионерской правде», которую я регулярно читал, постоянно сообщали о вредителях и врагах народа, а в школе нам задавали сочинения о пограничниках и шпионах. И дети репрессированных тоже писали всю эту лабуду.

Посадили композитора Бориса Фомина. Мама с ним делала репертуар, дружила, и он бывал у нас чуть не ежедневно. Через какое-то время его выпустили, говорили, что он «сознался и подписал». «Сознаешься, когда бьют по печенкам», — сказала одна наша знакомая. Я, пионер, посмотрел на нее испуганно. Бьют? «Да, да, а ты что — думаешь, им там делают перманент?» Я всегда теперь вспоминаю это «бьют», когда слышу романсы Фомина, которые нынче в большой моде. Особенно «Дорогой длинною», которую недавно пел Паваротти перед космической телеаудиторией, на весь мир.

Оборванная жизнь

Вот так всегда бывает — начнешь перебирать семейные фото, и воскресает судьба полузабытая, жизнь оборванная, человек, которого вспоминают все реже и реже, а потом и вовсе забудут. Есть у меня фото-визитка, какой-то мой тифлиский родственник, в офицерском мундире, лицом — вылитый Сталин. Кто он? И хочется поэтому написать, передать историю тех, кого помню, бумаге, она долговечнее памяти.

Это я о моем дяде Диме, младшем мамином брате. Красивый, молодой, любимец семьи. Нет, не дожил он до 37-го, который косил всех налево-направо. Но разве не было у нас начала тридцатых годов, которые тоже губили людей ни за что, ни про что?

…Процесс Рамзина. Дочь Рамзина училась и дружила с Димой в одном институте. И вот там устраивают комсомольское собрание, где ее заставляют отречься от отца. Она отказывается. Бурные дебаты. Дима встал на ее сторону, и их исключили из комсомола. Когда он провожал ее домой, какие-то парни напали на них. Он защищал ее, и тут подоспела милиция. После суда его высылают в Казахстан — на поселение. Он там работает в шахте, но вскоре, все бросив и презрев, бежит в Москву, в отчий дом.

Все очень обрадовались Диме, а потом испугались — шутка ли? Вскоре беглеца обнаружили, и дедушка ходил в милицию утрясать неприятность, что ему и удалось. Такие еще были времена, хотя уже вспыхивали зарницы большого террора.

Словом, Дима снова отправился в Акмолинск. Вскоре он женился на казашке, чем бабушка была обескуражена. Шел 1932 год. Потом пришло письмо, что у них родилась девочка. Я очень радовался — у меня есть двоюродная сестра-казашка!

Наконец кончился срок ссылки, и бабушка получила телеграмму, что такого-то числа, таким-то поездом Дима возвращается. Напекли пирогов, накрыли стол, пошли на вокзал, но никого не встретили. Я помню, какие все вернулись растерянные. Мне дали кусок пирога с капустой, остальное оставили на завтра — с едой было плохо, карточная система. В какие-то важные повороты жизни забываешь нужное, а кусок пирога с капустой застревает (слава Богу не в горле, а в памяти.)

На другой день снова пошли встречать, думали, что путаница с поездами, тогда они ходили через пень-колоду. Но Дима снова не приехал. Бабушка несколько дней плакала. На телеграммы ответов не было. Все были встревожены и растеряны.

Наконец узнали — но что! Накануне отъезда Дима устроил прощальную вечеринку, позвал знакомых, родных жены. Сидели, пили-ели, смеялись — как это обычно бывает. Кто-то постучал в окно, Дима вгляделся в темноту, кивнул головой и вышел. Гости не обратили на это внимания, потом хватились, звали с крыльца, пошли искать в ночь… Тщетно!

Так исчез из жизни Вадим Дмитриевич Клепацкий, мой дядя, 23-х лет!

Толком никто не мог прояснить, что произошло. Говорили, что недруги вызвали его в темноту, убили, а тело бросили в отработанную шахту. Когда первое потрясение прошло, бабушка собралась ехать в Акмолинск. Ее все отговаривали, она страдала сердцем, путешествие трудное — и что она узнает, кроме того, что уже сообщили? Даже нет могилы, тело не нашли. Бабушка хотела увидеть внучку и невестку, но та не откликалась. Так мы ничего и не знаем о них.

Много лет бабушка плакала, как только называли имя Димы. А когда вскоре у тети Вали, ее дочери, родился сын, его назвали Димой — в память того, исчезнувшего с лица земли «в никуда и в никогда».

О приговоре, приведенном в исполнение

Дядя Ваня был младшим братом отца. Журналист, комсомольский работник, по натуре борец за справедливость и энтузиаст. Я его плохо, но помню. А свадьбу его в 1936 году помню хорошо. Он женился на Тасе Каплуновой, она была еще студентка. Высокая, белокурая, улыбчатая. Потом она всю жизнь преподавала марксизм-ленинизм.

Свадьбу праздновали в комнате бабушки (тоже коммуналка), было много народу, и угощали русскими блюдами (Тасин отец — повар), и грузинскими — бабушка хорошо их готовила.

В это время дядя Ваня работал ответственным секретарем газеты «Ударник Дзержинской» (железная дорога им. Дзержинского). Молодые прожили всего год, как 3 августа 1937 года Ваню арестовали. Тася в это время была беременна.

Вот как выглядели эти проклятые ордера (переписано мною 4 января 1995 года из дела, хранящегося в КГБ):

«Ордер № 449, выданный 3 августа 1937 года. Действителен двое суток.

Сотруднику Попову. Вам поручается произвести обыск и арест

Катаняна Ивана Абгаровича.

Либмана Соломона Абрамовича.

Проживающих ст. Малаховка, Ленинградской ж.д., 1-й Малаховский пер. 3, дача Королевых.

Всем органам Советской Власти и гражданам СССР подлежит оказывать законное содействие предъявителю ордера, при исполнении им возложенных на него поручений.

Начальник ДТО ГУГБ

Секретарь

(подписи).

Итак, его увезли, и про него ничего не было известно. Бабушка каждый день ходила на Лубянку, выстаивала длинные очереди и ей отвечали, что ничего не знают. Родился сын Гриша, но отцу некуда было дать знать. Долгие годы все родные надеялись, что о нем что-то станет известно, что он объявится, что он жив, но находится в строгой изоляции. Но Ваня бесследно исчез с лица земли, и только в 1957 году пришла его реабилитация — посмертная! Так он и не узнал, что у него остался сын. А сын тоже не узнал про голгофу отца, которая стала известна нам в подробностях лишь в 1995 году, когда Гриши уже не было. Он умер молодым, красивым и веселым, в сорок лет, на охоте, от разрыва сердца.

В деле арестованного дяди Вани находится протокол допроса от 19 ноября 37 года, он первый, который подшит в деле. Если учесть, что арест был 3 августа, то ясно, что были другие допросы, предшествовавшие этому ноябрьскому, но о них нет никаких следов. Наверно, в тех протоколах Иван Катанян все отрицал. В ноябрьском же протоколе в начале тоже идет полное отрицание и вдруг в середине:

«Я убедился, что следствие в отношении меня располагает неопровержимыми доказательствами моей виновности и что дальнейшее запирательство бессмысленно, а потому решил давать откровенные показания как о своей антисоветской деятельности, так и об антисоветской деятельности других лиц. <…>

Да, я встал на путь борьбы с советской властью и партией сознательно потому, что это соответствовало моим взглядам и настроениям».

Он называет «соучастников» — 22 человека. Называет и еще не арестованных — тех, кто бывал на даче у Костаняна, своего сотрудника. «Я забыл еще назвать» — и называет еще несколько человек.

По его показаниям, все эти люди, включая его самого, работая в Профинтерне, передавали за границу секретные материалы, срывали стачки за рубежом, саботировали связь с прогрессивными организациями на Западе и т. п.

Протокол записан как дружеская беседа, как откровенный разговор друзей. Все без сучка и задоринки — наводящие вопросы следователя, складные, ровные фразы подследственного. Нетрудно представить, что за этим стояло на самом деле.