Давид Константиновский - Яконур

• Название: Яконур
• Автор: Давид Константиновский
• Издательство: Западно-сибирское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1982

Тема романа остра и современна - это взаимоотношения человека с природой. Действие романа происходит в Сибири, на берегу озера Яконур, где построен химический комбинат. Чтобы озеро не погибло от ядовитых стоков, возведены дорогостоящие очистные сооружения, однако они себя не оправдывают. И тут возникает конфликт. Персонажи романа разделяются на две противоборствующие группы, они отстаивают свои научные, идейные, жизненные позиции.

---

— Ничего, что…

— Что баба? Ничего. Такая семерых мужиков стоит. Увидишь. Ну, счастливо тебе сегодня, ни пуха…

— Тебе — ни пуха. Чтоб получилось.

— А я паровоз вызвал для подкрепления. Вытянем репку…

Столбов подмигнул Борису. Он и сам был взвинчен, только виду не подавал. Про репку зря разговорился, не сглазить бы…

Он пошел вдоль эстакады трубопроводов. Это был ствол комбината; здесь все эти трубы — желтые, белые, синие, красные, больших диаметров и малых, в теплоизоляции и без — тянулись вместе, мощным стволом; он ветвился, трубы разбегались по сторонам, и на них гроздьями были цеха, как крупные плоды.

Столбов заходил в цеха и видел, что он там не нужен. Это был хороший признак. Давно отданы все распоряжения, каждый не один раз проинструктирован, всякая мелочь проверена. И если бы Столбов кому-то сейчас понадобился — это означало бы, что все полетело к чертовой матери.

От всего этого скопления газгольдеров, ректификационных колонн, градирен, цехов грязных и с пальмами, железнодорожных путей, цистерн взвивались в сумерки разноцветные дымы и туманы, ползли запахи миндаля, нефти и тухлых яиц, поднимался ровный гул. В этом огромном котле шел процесс. Иногда с ревом приоткрывался где-нибудь клапан, ухал и замолкал. Горели предупреждения: «Стой! Загазованность». У пультов сидели аппаратчики, следили за температурой, давлением и прочим, писали в своих журналах, рядом висели их каски и противогазы. Шел процесс. Столбов был не нужен. Он подготовил это, теперь все шло само собой, — люди, механизмы, реактивы взаимодействовали без него, независимо от него. Притом Столбов был частью всего, что происходило. В этом процессе он был частью всего, что делалось людьми, всего, что делалось в механизмах, всего, что делалось с реактивами.

Это чувство общности и это ощущение, что твое дело — в твоих руках…

Разве они там, на том берегу, могли его понять!

А у него были уверенность, правота и сила главного инженера. И они крепли в нем.

Все, чем он жил, росло с пуском каждого нового цеха, как росла его отрасль, умножая свои предприятия.

Плавление, варка, гидрирование, добавление щелочи и кислоты, подача водорода, нагрев, перекачка в промежуточные емкости, загрузка катализатора, окисление, ректификация, промывка, сушка, перемешивание, резка, полимеризация, обработка сероуглеродом, фильтрация, удаление воздуха, отбеливание, высаживание из раствора… все это происходило сейчас вокруг.

Столбов отогнул рукав куртки и посмотрел на часы. Пора.

Он пришел в цех точно вовремя.

Остановился за спиной наладчика, деда, которого сам переманил с прежнего своего комбината.

Дед посветил карманным фонариком, и Столбов увидел: на сплошной, казалось, поверхности сегмента проступила едва заметно желтизна, будто медом помазало, — мельчайшие капельки только что приготовленной смолы, идущей под давлением через фильеры. Секунда — и легкий белесый туман повис под сегментом. От него шел жар. Дед ловко оборвал клубок, смял его, отбросил. Обдал сегмент аэрозолем, зачистил ножом… И вот — потекли нити. Каждая была как тонкий луч… Дед направил их рукой, бросил лучи книзу, чтоб не переплелись. Выпрямился. Включил сигнализацию для нижних этажей. Перешел к следующей секции.

Вот и все.

Столбов нагнулся и поднял клубок, отброшенный дедом. Волокна сварились между собою.

Поднес ладонь к сегменту. Жар от нитей. Повел рукой вниз, в поток охлаждающего воздуха; жар становился меньше.

Да, вот и все.

Там уж детали…

Пусть попробуют напороть.

Столбов вышел из цеха, глотнул свежего воздуха.

Светили прожекторы, народ собирался перед трибуной. Столбов шел не спеша.

Загудели громкоговорители.

— Товарищи!.. — выдохнул на трибуне Кирилл.

С гольцов тянуло холодом, там еще лежал снег. Столбов застегнул куртку.

Серебристая металлическая труба комбината возвышалась перед Главным как космическая ракета на старте. Огромная, перехваченная оранжевыми поясами, сверкающая в свете прожекторов. Два ряда огней.

Ее было видно отовсюду. Она высоко поднималась над округой.

Главный задирал голову, ведя взгляд по трубе вверх, задирал голову и улыбался.

* * *

— Нет! Нет!..

Я слышу ее крик.

Я вижу, как бьет она рукой по стене, Маша-Машенька, бьет изо всей силы, в кулаке — смятая пачка сигарет.

Прижимает руку к стене. Роняет на нее голову. Табак на ее руке. Как веснушки.

Говорила ведь она ему, говорила… И сегодня, когда он позвонил. Говорила… Да он сам чувствовал, что кончается, в этот раз приехал — совсем плохо выглядел… Вспоминал, как тогда сказали ему: «Что-то вы помолодели на десять лет!» — а он засмеялся: «Это неплохо!» — и покрепче взял ее за локоть, а она смутилась. На лыжах много ходили; бассейн, теннис. Спортивный был. Хотя ноги навыворот!.. А потом врачи сказали, что первый приступ у него был давно, еще до переезда сюда. Она видела у него старую фотографию, для какой-то очередной поездки снимался, спросила — почему у него там такое лицо; оказалось, как раз тогда фотографировался… Потом — второй. А он шутил, что в пинг-понг переиграл… Но стал осторожен. Брал с собой таблетки. Погоду начал чувствовать, чуть ветер — жаловался. Однажды сказал ей: знает, что недолго… Господи, о чем она думает!.. Это ощущение, что он — ребенок, которого надо охранить, защитить, спрятать… Как он только не тратил себя! Она пыталась по-своему, по-бабьи руководить им. Совет Дома ученых, — ну это-то зачем? Поездка в Америку, — может быть, отказаться?.. Ему надо было бы гулять и читать хорошие книги, и ведь он так любил это; она бы его вкусно кормила, бегала бы на базар; укладывала бы его спать в свежую постель, простыни и наволочки она бы сушила в лесу, чтоб спалось ему сладко; а его на части разрывали дела и обязательства; разве для него такая жизнь; все от него чего-то хотели, чего-то от него ждали, он уставал, нервничал и считал, что так и надо; всем что-то от Элэл требовалось, и ребятам, и Старику, и жене, всем; она бы пошла еще и в машинистки, брала бы работу на дом, все бы сделала, все бы смогла, лишь бы он ни о чем не думал, не заботился, гулял бы и читал книги; она бы не навязывалась ему, была бы только при нем, пусть бы он был сам по себе, один или с друзьями, она бы ему не надоедала, пряталась бы и ждала, когда он сам ее позовет… Говорила же она ему, говорила! Чувствовала, что с ним делается. А он отвечал — не могу оставить ребят, буду до конца… Видно, одного толчка не хватало, последнего, и тут приехал человек его забрать, видно, этого не хватало Смерти… О чем она думает, о чем!

Достала из пачки сигарету, расправила. Закурила. Держись, Маша-Машенька. Держись! Черт, вся эта больничная обстановка кругом… Куда они пропали, почему так долго не возвращаются?..

Он спрашивал, любит ли она его. Каждый из них успел прожить целую жизнь, и теперь они хотели знать точно, что с ними происходит. Любит ли! Он для нее… Еще раньше, давно, он был для нее необыкновенным, необычным, необычайным, она думала о нем; это еще с самого начала, всегда. Он спрашивал: «В самом деле, думала?» Да, отвечала она, думала о нем, будто знала, что произойдет. «А потом?» А потом он для нее стал единственным. И все было теперь вместе — то, что она испытывала к нему прежде, и то, что пришло потом. Она считала, что это больше чем любовь. Если женщина говорит о чем-то, что это больше чем любовь… Она была счастлива, она знала: счастье ей выпало в жизни. «Ты для меня…» — говорил он. И она пугалась. Что я тебе, отвечала она, тебе нужен друг… помочь… а что я? Он качал головой. «Я всю жизнь шел к тебе, но почему только теперь пришел?..» Очень мало было их времени, совсем ничего, да и не всегда они часто виделись; кто может знать, как что будет, если будет долго. Мы с тобой разные, говорила она, я боюсь, что мешаю тебе в твоей жизни, я же вижу, тебе нравится твоя жизнь; скоро все коситься начнут… Он останавливал ее: «Нет, я всю жизнь шел тропой к тебе. Это путь мой. Ты еще не понимаешь… Мы будем жить как написано, это для нас написано, так мы и будем жить: хорошо-хорошо, долго-долго и умрем в один день…»

* * *

Приехал Шатохин поздно, — не очень-то все это ему надо, есть дела поважнее. Прошагал коридорами, поднялся по старинной лестнице, оглядывая панели, потолки, люстры. Приоткрыл узкую створку высокой резной двери и вошел.

Вроде все говорили одновременно. Никто даже не повернулся к нему… Шатохин оглядел зал. Так, так. Знакомые все лица. Этот, конечно, здесь. Непременный участник. И без этого тоже не обойдется. Как же! А там кто? Вот это да! Замминистра приволокли!

Шатохин сел с краю и вытащил свой блокнот. Положил ногу на ногу, приладил блокнот на колене, снял с ручки колпачок.

— Прошу тишины! — сказал председатель, знакомый Шатохину по прежним сборищам бездельников. — Зачитываю текст письма, которое предлагается отправить…