Тимофей Гнедаш - Воля к жизни

• Название: Воля к жизни
• Автор: Тимофей Гнедаш
• Издательство: Воениздат
• Жанр: О войне
• Год: 1960

Поздним вечером с прифронтового аэродрома под Липецком поднялся самолет и, взяв курс на запад, скрылся в темном небе. Над линией фронта самолет обстреляли немецко-фашистские зенитки, но вреда ему не причинили.

Под покровом ночи краснозвездная машина долго летела над безмолвной настороженной землей и наконец совершила посадку при свете партизанских костров в краю густых лесов, тихих озер и говорливых рек.

Так весной 1943 года был доставлен в партизанское соединение дважды Героя Советского Союза А. Ф. Федорова врач-хирург Тимофей Константинович Гнедаш. В тяжелой боевой обстановке оперировал он раненых партизан, лечил жителей оккупированных деревень на Волыни, спас от смерти и вернул в строй сотни мужественных советских людей, преисполненных воли к победе, проникнутых волей к жизни.

«Волей к жизни» Т. К. Гнедаш и назвал книгу своих воспоминаний о суровых днях героической борьбы партизан против немецко-фашистских захватчиков. Живо и красочно написанная, изобилующая волнующими эпизодами, эта книга привлечет внимание самого широкого круга читателей, найдет путь к их сердцам.

Литературная запись Николая Вигилянского

---

— А как вы представляете себе в наших условиях медицинского работника? — спрашивает Дружинин.

— Понимаю, Владимир Николаевич, работа ответственная, но…

— А как вы представляете себе партизанского медика? Как повара в обозе или как помощника смерти?

Девушки засмеялись.

— Мы послали вас сюда не потому, что тут легче, а потому, что тут труднее, — говорит Дружинин. — В отряде вы находитесь в небольшой группе хорошо знакомых товарищей, а тут на виду у всех, среди местных людей. Вот вы утром выйдете на крыльцо, встретитесь с хозяйкой и по тому, что вы ей скажете или сделаете, селяне будут составлять свое впечатление о советских партизанах. Да и не только тут, в Березичах. Слух о том. что вы сделали, в тот же день облетит все соседние села. Тут каждая новость разносится, как по радио. Люди очень интересуются нами! Меня сегодня многие селяне спрашивали — кто эти девушки, что они у вас делают?

— А мне казалось наоборот, что народ здесь совсем другой и ничем не интересуется, — говорит Аня. — Не то что у нас. У нас как появится на селе новый человек — сразу же его окружат: «Кто, откуда?» А тут только поклонятся издалека: «Добрый день!» — и идут мимо, глаза в сторону.

— Да, люди сдержанные, но не безучастные. Они жили в таких условиях, что редко решались проявлять свой интерес. А война еще больше научила их осторожности. Но видели, как они несли все, что имели, нашим раненым? Тут народ… Вообще, товарищи, что вы знаете с местных людях?

И правда — что мы знали о местных людях? Должно быть, не очень много. Когда соединение шло в рейд с Черниговщины на Волынь, политотдел напечатал в походной типографии брошюру о западноукраинских селянах, о быте, экономике и политическом прошлом этого края, в котором мы находимся сейчас. Брошюру эту прочитал каждый боец. Политические руководители проводили беседы. Но до этого времени нам не часто приходилось бывать по селам. Я помнил, прочитавши книгу, изданную политотделом, что селяне здесь, в западных областях, довольно религиозные, очень почтительны к старикам. Кое-что я видел и наблюдал, когда пробирался селами, но можно ли сказать, что я уже знаю народ?

— Тут очень бедно живут, — говорит Аня. — Сразу бросается в глаза, что не только дети, молодежь, но и старые люди ходят босиком.

— Тут мало земли, кругом леса, — говорит Нюра.

— И земля плохая…

— Дело не только в том, что она плохая. И такой земли они не имели.

— Всюду панские имения, — вспоминаю я рассказ Стефана.

— Да, — говорит Дружинин, — у помещиков были тысячи гектаров, а у селян одна четвертая, даже одна шестая гектара на всю семью. Многие из хлеборобов были совсем безлошадные и без земли. Некоторые имели одну лошадь, один воз да плужок на деревянных колесах на два — три хозяйства.

Когда в 1939 году Красная Армия впервые пришли сюда. — продолжал комиссар, — и распределила панские поля между селянами, люди падали на землю, плакали и целовали ее. Они веками ходили по чужой земле, рождались на чужой земле, собственно, не на чужой, а на той, которую у них отобрали. Жили словно в воздухе. И когда советская власть вернула им родную их землю, они боялись поверить своему счастью. Пахали оглядываясь. А тут фашистское нашествие, и снова помещики. Но вот приходим мы, партизаны, опять возвращаем землю селянам, восстанавливаем советскую власть в тылу у врага, справедливость. Как же народу не интересоваться нами? Как только приезжаешь в село, на тысячи вопросов приходится отвечать. И вас, когда ближе познакомятся, будут расспрашивать обо всем. И на все вам придется отвечать.

Дружинин внимательно посмотрел на девушек.

— Вообще вам, медицинским работникам, чаше придется встречаться с населением, чем, скажем, подрывникам. Глядя на вас, селяне будут судить: кто такие партизаны, советские люди? Вы тут, на селе, политический авангард соединения. А разве это маленькая ответственность?

Воля к жизни

Не было часа, когда я смог бы заставить себя не думать о раненых и больных, оставшихся в госпитале под наблюдением Свентицкого.

К тому времени у меня окончательно определилось отношение к нему и как к человеку, и как к врачу. Он действительно ненавидел гитлеровцев и, насколько мог, добросовестно работал в нашу пользу. Преодолевая усталость, шел к раненым и больным, внимательно выслушивал и осматривал их. Но даже в самой этой внимательности было нечто чуждое нам — советским людям. Каждый больной может очень много рассказать о своих болезненных ощущениях. Свентицкий, как никто из нас, умел слушать рассказы о недомоганиях. Он не только внимателен к раненым партизанам, он любезен, я бы даже сказал — изысканно любезен. Там, где надо было бы сказать: «Ничего страшного у вас нет, через две недели будете на ногах» — Свентицкий осматривает больного с глубокомысленным, многозначительным видом, и на лице его написано: «О, да! Это сложный, серьезный случай!» Прикосновения его к больному настолько деликатны, словно больной — хрупкое создание, вроде комара, и его можно смять одним неосторожным движением пальца. Слушая больного, старик кивает головой с соболезнующим видом: «Так-так!» И в этом «так» слышится: «Ах, какое несчастье!»

Эта манера нянчиться с болезнью, преувеличенное «уважение» к болезни вызывает неловкость и у меня, и у Кривцова. Раненые вначале живо откликаются на вопросы Свентицкого, радуясь случаю наговориться досыта о своих недомоганиях. Но скоро становятся угрюмыми, несловоохотливыми, им становится стыдно за себя, за свою слабость, и, вместе с тем, тревога их растет. Мысли их сосредоточены на болезни. А Свентицкий, слишком подробно поговорив с двумя — тремя ранеными, не успевает заняться остальными, и нам с Кривцовым приходится брать на себя его долю работы.

Откуда эта преувеличенно-слащавая любезность и неумение спланировать свою работу? От излишней чувствительности, от мягкости характера? О, нет! Я видел впоследствии такой стиль работы и у других врачей капиталистических стран. Они привыкли быть врачами для немногих. Они привыкли к мысли, что главное — не излечить болезнь, а угодить больному, бесцеремонно и любовно сосредоточенному на своих страданиях. Вместо того чтобы яростно ополчиться против болезни, эти врачи цацкаются с нею! Даже у лучших из них есть нечто лакейское, торгашеское в стиле их работы. Они привыкли не торопиться возвращать в строй своих больных. Наоборот! Ведь, чем больше «визитов», тем больше «гонорара». Этот стиль работы входит в кровь, становится привычкой, второй натурой, и дает себя чувствовать даже тогда, когда сам врач уже хочет от него освободиться.

Раздражали меня и консерватизм, научная робость Свентицкого. Я часто применял в нашем партизанском госпитале глухую гипсовую повязку в случаях тяжелых ранений с огнестрельными переломами бедра. Мы накладывали гипс непосредственно на рану, без всяких ратных прокладок, и я не снимал повязки до тех пор, пока кости не срастались. За все время моей работы у партизан не было ни одного случая, когда глухая гипсовая повязка не сыграла бы своей положительной роли в лечении раненых. Она спасала людей, уменьшала их страдания. Но Свентицкий испытывал неистребимый страх перед гипсовой повязкой.

— Это колоссальный риск! — говорил он. — Вы не можете видеть, что делается под гипсом. Нужно хотя бы прорезать окно в повязке, чтобы следить за раной…

— Зачем же лишний раз тревожить рану? И чего вы опасаетесь? Развития инфекции под гипсом? Но чтобы этого не случилось, надо тщательно обрабатывать рану, удалять из нее все посторонние предметы, омертвевшие ткани, а затем внимательно следить за самочувствием раненого.

— А откуда у вас может быть абсолютная уверенность, что в ране ничего не осталось? — возражает Свентицкий.

— Выдающийся советский хирург Сергей Сергеевич Юдин и его ученики применяли и применяют сейчас глухую гипсовую повязку во множестве случаев с огромным успехом, — отвечаю я.

— В заграничных клиниках этого нет.

— Но, Леонид Станиславович, почему вы уверены, что эти клиники лучшие в мире?

Свентицкий обиженно замолкает. Он врач с долгой практикой, с хорошей памятью, умело ставит диагнозы, и все же я тревожусь, когда приходится хотя бы на час оставлять на него раненых. Тем более на несколько дней! Чувствую большое волнение, подъезжая к нашему лесному госпиталю. Как будто целую вечность я уже не был здесь! Словно в дом родной возвращаюсь наконец.

Перехожу от койки к койке, от воза к возу. Все в порядке! Верило, Орлов, Полынь, Зубков, Москальцов, Стройнов — раненые, поступившие в госпиталь с тяжелыми осложнениями, с отеками, остеомиелитами, после тщательно проведенных операций чувствуют себя с каждым днем все лучше и лучше. Лица их свежеют, питаются они прекрасно, аппетит хорош на чистом лесном воздухе.