Аксель Сандемусе - Былое — это сон

• Название: Былое — это сон
• Автор: Аксель Сандемусе
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1984

Роман современного норвежского писателя посвящен теме борьбы с фашизмом и предательством, с властью денег в буржуазном обществе.

Роман «Былое — это сон» был опубликован впервые в 1944 году в Швеции, куда Сандемусе вынужден был бежать из оккупированной фашистами Норвегии. На норвежском языке он появился только в 1946 году.

Роман представляет собой путевые и дневниковые записи героя — Джона Торсона, сделанные им в Норвегии и позже в его доме в Сан-Франциско. В качестве образца для своих записок Джон Торсон взял «Поэзию и правду» Гёте, считая, что подобная форма мемуаров, когда действительность перемежается с вымыслом, лучше всего позволит ему рассказать о своей жизни и объяснить ее. Эти записки — их можно было бы назвать и оправдательной речью — он адресует сыну, которого оставил в Норвегии и которого никогда не видал.

---

Тут я, разумеется, не ошибся, но мне этого было мало: кто же из шестерых сидящих здесь мужчин в свое время пробуждал Сусанну?

Писатель, которого не успели принести в жертву, сорвал со стены банджо, настроил его и затянул:

Weep no more my lady, weep no more to-day…[42]

Гюннер отобрал у него инструмент и запел что-то с середины:

…the days go by, like a shadow o’er the heart,
with sorrow where all was delight…[43]

Потом швырнул банджо под диван и выпил еще рюмку. Теперь он был уже так пьян, что временами забывал, где находится. Я вспомнил свою веранду, жаркое солнце, покой, кивающие головки роз, ронявшие на пол желтые и красные лепестки. Если б по желанию можно было перенестись в другое место и пробудиться там от звука упавшей на пол книги…

Я собрался уходить, но Сусанна попросила меня остаться. Гости откланялись. Гюннер поднялся, но тут же опять рухнул на диван. Сусанна подсунула ему под голову подушку, он пробормотал:

— Кто все это знает, тому уже ничем не поможешь.

Он спал тяжело и беспробудно. В прихожей послышался страшный шум, я хотел выйти туда, но Сусанна меня не пустила.

В Копенгагене мы остановились в отеле на Конгенс-Нюторв, и Сусанна навещала своих знакомых, не скрывая, что приехала сюда с мужчиной. Обычно мы рано выходили из дому, посещали музеи или зоологический сад, а однажды катались вдоль берега на машине. По вечерам мы сидели в ресторане, где играла музыка, и, случалось, Сусанна танцевала. После полуночи, усталые, мы возвращались в отель, но часто лежали и разговаривали до трех-четырех утра. Как хорошо, когда не боишься разоблачения. Мы жили, как очень счастливые супруги, и при воспоминании о той поре мне становится и грустно и радостно. По улицам мы ходили, слегка касаясь друг друга плечами, словно были одним существом. Если я раньше чего-то не рассказал ей, то, когда мы снова вернулись в Норвегию, у меня не осталось тайн от нее… кроме, кроме… одной весьма существенной, которую я не открыл и не мог бы открыть ей.

Я человек осторожный и очень расчетливый. И потому не забывал, как безжалостно она выставила на всеобщее осмеяние и извратила все, что за долгие годы делал и говорил Гюннер. Не он же был причиной ее несчастья! Но тогда я почти не думал об этом. Не знаю, откуда у меня нашлось мужество бежать от нее, да и называть это мужеством не очень-то красиво с моей стороны.

Неужели все опять повторилось бы? Появился бы новый мужчина, и она говорила бы про меня дружелюбно, но в то же время снисходительно-свысока, чтобы, когда я взорвусь, извратить все прекрасное, что нас объединяло?

О нет, я был и остался последним мужчиной Сусанны Тиле.

Я понимал это, потому и бежал.

Я теперь нарочно стараюсь посильнее устать перед сном, иначе мысли о ней не дают мне уснуть, но я получил то, что хотел, и не жалуюсь.

Я уже писал, — привязываешься к вещам или к месту, где пережил что-то приятное, где был счастлив. С нашей стороны было подлостью жить вместе в домишке Гюннера в Аскере и в его квартире в Осло, где он был счастлив с Сусанной. Глупо, жестоко, но обезумевшие не ведают, что творят.

Я подошел к камину и вытащил скомканную бумажку, которую незадолго до того бросил туда. Пусть и она попадет в мою книгу:

«Мне хотелось победить Гюннера именно потому, что он ценил меня, был моим другом. Наконец хоть кто-то оказался в моей власти, и я не мог не воспользоваться этой властью, я должен был его победить. К этому примешалось и многое, что я пережил в юности, — наконец, наконец! Я разделю торжество с Сусанной, именно с ней. Мы вместе увидим его в грязи — наконец, наконец! Я обезумел от счастья, когда Сусанна выбрала меня, я загорелся мечтой. Он должен пасть! Самое главное заключалось в том, что я получил ее от него. Наконец-то по-настоящему пригодились мои деньги — я заплатил за нее наличными этому доверчивому дураку, и она допустила, чтобы ее продали, но и она тоже восторжествовала, — и мне было приятно видеть ее триумф, — восторжествовала над ним в моих объятиях. Гюннер неожиданно и по моему желанию оказался альфонсом собственной жены.

Мы оба, и она и я, должны были отомстить за себя, и мы сделали это сообща. Мы должны были отомстить за себя — неважно, что наши обидчики теперь далеко или уже скончались, неважно, не все ли равно, кого поразит наша месть, лишь бы мы осуществили ее. Мы сошлись в этом желании, как двое капризных детей. Хорошо, что Гюннер не покончил с собой, потому что, если кого-то убьешь, он будет мертвый, и все».

Я переписал эту бумажку, не изменив ни единого слова.

Что, собственно, я делал в Норвегии? Я был всеми сразу, я был и Бьёрном Люндом, и Гюннером, и Трюггве, и моим камердинером Карлсоном, и Карлом Манфредом. Меньше всего я был, наверное, Джоном Торсоном. Но интересно, кем же я был в большей степени? Теперь, в Америке, мне кажется, что в самой большой степени я был Карлом Манфредом, моим неудачливым братом. Я помню его лицо, которое и после смерти сохранило удивленное и горькое выражение, он лежал в гробу с таким видом, словно рассуждал о квадратуре круга.

Мы с Сусанной хотели одного, и я презираю себя в той, которую люблю.

Я видел Бьёрна Люнда за несколько дней до того, как он утопился. Он был бледен словно полотно и, проходя мимо, процедил сквозь зубы:

— Несчастная сноска!

До меня не сразу дошел смысл его слов: я завоевал себе право на сноску в истории норвежской литературы, потому что слишком приблизился к Гюннеру. Честно говоря, сам бы я и не догадался, но какой-то пьянчуга однажды назвал меня Господином Сноской и запинающимся языком растолковал мне, что это значит.

В Копенгагене нам с Сусанной было так хорошо, что с тех пор этот город стал для меня прекраснейшим в мире. Я мог бы слагать гимны Копенгагену. Если я когда-нибудь еще раз поеду в Европу, то только в этот город на берегу Зунда, — впрочем, я не посмею туда поехать, ибо в каждой проходящей девушке, в каждом отражении в витрине мне будет мерещиться лицо Сусанны. Я увижу ее рядом, отчетливо услышу ее хрипловатый голос.

Гюннер рассказывал, что однажды она надолго уехала. Как-то раз, когда он возвращался домой, она окликнула его сзади: «Гюннер!»

Он чуть не упал от радости. Они не виделись несколько месяцев, а он без нее жить не мог.

Оказалось, другая женщина позвала другого Гюннера.

В Копенгагене все время было немного ветрено, торопливо бежали облака. Я узнаю ее в этом ветре, в бегущих над Копенгагеном облаках — Агнес, вернувшаяся Агнес.

Сегодня немецкие сапоги топчут и этот красивейший в мире город.

Я порвал с твоей матерью в середине марта, слишком поздно. Она уже знала о Сусанне и однажды позвонила ей, когда Гюннера заведомо не было дома, она искала меня. Теперь в неведении оставался один Гюннер, но Йенни Сусанна солгала, не знаю зачем, может, просто была застигнута врасплох. Ведь если б она дала Йенни понять, что имеет на меня право, это было бы вполне в духе той игры, которую она вела уже давно. Но, бедная, милая патологическая лгунья, Сусанна лгала невольно при любых обстоятельствах, даже во вред себе.

Итак, твоя мать ждала тебя. Мы, мужчины, не можем себе представить, что значит быть брошенной беременной женщиной. Когда бы женщины писали не по образцам, созданным мужчинами, мы, наверное, знали бы о них немного больше.

Если я несколько выгораживаю себя в этих записках, то не умышленно, и, конечно, мне еще многое можно поставить в вину. Тот, кто победил и уцелел, может подгонять историю, как ему вздумается. Тот, кто потерпел поражение или лежит в могиле, должен помалкивать. Представь себе, чему учили бы твоих детей в школе, если б Германия выиграла эту войну.

Твоя мать заслуживала лучшего, мне следовало перед отъездом хотя бы предложить ей выйти за меня замуж.

Разрыв состоялся, когда она, робея и нервничая, спросила, поедем ли мы этой весной на сетер. Я ответил, нет, я собираюсь жениться на другой.

Это было жестоко, но что мне оставалось делать? Продолжать так я не мог и тогда еще действительно собирался жениться на Сусанне.

Йенни ушла, не сказав ни слова, зато потом она дала себе волю. Долгое время она каждый день бомбардировала меня письмами и где только можно попадалась мне на глаза. Я чувствую мучительный стыд, она была кругом права.

Подозрительно часто сталкивался я и с Бьёрном Люндом. Несколько раз, безусловно, не случайно. Он был уже совсем не тот, что прежде, но это объяснялось отсутствием денег, дикими планами и страхом перед будущим. Он не упоминал о Йенни. Просить у меня денег ему было неловко, но не из-за моих отношений с его дочерью, а потому, что он предпочитал ограбить меня. Однако тогда я еще ни о чем не догадывался. Он был достаточно умен и понимал, что, занимая у меня по мелочам, ослабит себя перед решительной схваткой. Мелкие долги, безусловно, унижали его, да и история с Йенни тоже подспудно жила в его памяти. Я приобрел врага. Прежде он считал меня просто подходящим объектом для вымогательства. Теперь я стал его единственным шансом на спасение, и он готовился напасть на меня, — такие вещи не так-то легко забыть.