Аксель Сандемусе - Былое — это сон

• Название: Былое — это сон
• Автор: Аксель Сандемусе
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1984

Роман современного норвежского писателя посвящен теме борьбы с фашизмом и предательством, с властью денег в буржуазном обществе.

Роман «Былое — это сон» был опубликован впервые в 1944 году в Швеции, куда Сандемусе вынужден был бежать из оккупированной фашистами Норвегии. На норвежском языке он появился только в 1946 году.

Роман представляет собой путевые и дневниковые записи героя — Джона Торсона, сделанные им в Норвегии и позже в его доме в Сан-Франциско. В качестве образца для своих записок Джон Торсон взял «Поэзию и правду» Гёте, считая, что подобная форма мемуаров, когда действительность перемежается с вымыслом, лучше всего позволит ему рассказать о своей жизни и объяснить ее. Эти записки — их можно было бы назвать и оправдательной речью — он адресует сыну, которого оставил в Норвегии и которого никогда не видал.

---

Не знаю уж по какой причине, может, потому, что снова крикнула сова, но только мне довелось в первый раз познакомиться с темпераментом твоей матери. Она вдруг вырвала у меня из рук Кристофера Янсона, стукнула меня им по голове и перевалилась через меня на пол. Одно мгновение она яростно шуровала в очаге, а потом за несколько минут все перевернула вверх дном. Скамья, приколоченная к стене, довела ее чуть не до исступления, и я никогда не забуду, как она взглянула на меня, когда я засмеялся. Меня рассмешила не скамья, а охотничий ремень. Дело в том, что, вскочив с кровати, Йенни схватила зачем-то охотничий ремень и нацепила его прямо на голую талию — на ней не было ни нитки. Я был так ошарашен, что сразу даже не засмеялся. Но перед тем как наброситься на скамью, Йенни, собираясь с силами, покрепче затянула ремень. Тут уж я не выдержал.

Некоторое время она металась по комнате и наконец занозила ногу. Тогда она села, вытащила занозу и, как ни в чем не бывало, снова вернулась ко мне.

Ты, наверно, понимаешь, я уже в тот раз подумал, что нас с ней разделяют двадцать три года. В сорокасемилетней женщине жизнь еще может бить ключом, а мне, бедняге, тогда будет семьдесят.

Я не взял с собой ружья, когда малиновка в два часа позвала нас. Слишком давно я не держал его в руках. Видел бы ты свою мать в эту ночь! Человеку моего поколения трудно было представить себе, что девушка может ходить на глухаря. Скажу сразу, вернулись мы с добычей.

Йенни целеустремленно шагала вперед, ни на что не обращая внимания. Несколько раз мимо пролетали глухарки, и потом мы слышали их кудахтанье.

Снежный наст держал великолепно, мы остановились в густой чаще и сразу же услышали токованье. Я остался на месте, а Йенни побежала к месту тока.

Теперь охоту на глухарей запретили, и, собственно говоря, это странно. Ведь смягчили же суровые и неразумные законы, каравшие некоторые человеческие страсти. Закон уже не вмешивается в сексуальные причуды, если они никому не приносят вреда — это частное дело, и в то же время непоследовательно запрещает охоту на глухарей. Наверно, люди, издающие законы, считают, что без охоты на глухарей легко обойтись.

Странно, как мало охотников смеют признаться, что охота, в сущности, заменяет убийство. Ничто не доводит до такого экстаза, как убийство из-за угла, а глухариная охота ничем от него не отличается. Помимо прочего, она дает охотнику дополнительное удовлетворение — он убивает самца в тот самый миг, когда тот приближается к своей избраннице.

Стояло серое тоскливое утро, мы возвращались домой по хрустящему насту, ели кропили нас влагой, и уже у самого дома Йенни сбила еще двух вальдшнепов. На время охоты она совершенно забыла обо мне, я был только носильщиком, освободившим ей руки. Чтобы попасть на сетер, нам предстояло перевалить через гору, отвесно поднимавшуюся над лесом. Алел восток, где-то неистовствовал тетерев, множество птиц присоединили к нему свои голоса. Загон на сетере, где снег растаял уже давно, был покрыт инеем. Крыша домика тоже была белая, но с деревьев, под которыми мы стояли, падали капли. Долина, скрытая туманом, была похожа на море.

Мы пришли домой и выпили кофе. Вещи, притихнув, как всегда по утрам, ждали нас. На полу валялись вальдшнепы и глухарь, их оперение переливалось сочными и яркими красками, на клювах застыла кровь.

С кофе мы выпили по большой рюмке коньяку, глаза у нас слипались. Никогда я не спал так сладко и безмятежно, как в то утро в Грюе-Финнскуг, голова Йенни покоилась у меня на плече.

Сейчас в Норвегии ведут другую охоту.

Мы проснулись после полудня счастливые и разбитые, поели и снова легли. До следующего утра мы почти не вставали, поднимаясь только затем, чтобы немного поесть или подбросить в огонь смолистых корней. Мне кажется, наше тихое бормотание еще и теперь звучит на сетере Йенни — мысленно я всегда его так называл. Я заболел, узнав, что немцы, прочесывая лес, протопали через сетер Йенни, спали на наших кроватях и, может быть, нашли ее дорогое ружье.

Мы живем здесь уже несколько дней, и мне делается не по себе при мысли, что скоро этому конец, хотя, конечно, я понимаю: лучше уехать, пока мы не устали.

Йенни ушла на прогулку одна. Что ж, значит, ей так хотелось. Сегодня такой светлый вечер. Завтра первое мая.

Нынче между нами что-то произошло. Она стояла и расчесывала щеткой волосы, и вдруг мне показалось, что я уже видел ее когда-то, и одновременно я почему-то подумал о своей покойной сестре.

Йенни не похожа на мою сестру, у них совершенно разный тип.

Странное чувство: я уже видел Йенни, не знаю где, но однажды темным вечером я видел ее через окно. То, что этого не могло быть в действительности, явствовало из самой картины: Йенни склонилась над креслом, а в кресле сидел я сам. Такого, разумеется, я не увидел бы, если б заглянул в окно.

Наши глаза встретились в зеркале, перед которым она стояла.

— Почему ты так странно на меня смотришь? — спросила она.

Я стал объяснять:

— Мне вдруг показалось, что я тебя уже видел. Ты стояла, наклонившись над кем-то, сидевшим в кресле у вас дома в Йорстаде. В руках ты держала… я понимаю, это звучит дико, но в руках ты держала длинную стеклянную трубочку.

Под глазами у нее выступили белые пятна. Глаза сделались большими и испуганными. Она проговорила заикаясь:

— Когда ты это видел?

— Никогда. Это сон или что-то в этом роде. Потому что в том кресле сидел я сам. Мне казалось, что всю сцену я вижу через окно. Я пришел к нашему дому, чтобы повидаться с сестрой, она умерла, ты знаешь. Я пришел повидаться с ней, но сначала подошел к окну. И вместо сестры увидел тебя.

Только теперь я заметил, что она вдруг изменилась в лице.

— А стеклянная трубочка? — спросила она. — Ведь я действительно держала ее в руках… а в кресле сидел Карл Манфред… я стояла и вертела в руках эту трубочку, такими трубочками подпирают цветы.

Я посмеялся над ней. Она снова отвернулась к зеркалу. Через секунду она сказала:

— Это было в тот вечер, когда убили Антона.

История становилась неприятной. Мне хотелось безобидно поболтать, но вдруг выплыло то, чего мы избегали касаться.

Джон, надеюсь, у тебя не создалось впечатления, что я слишком привязан к родным? Ну, разве что чуть-чуть. Ведь мне уже пятьдесят, прошло столько лет…

Я и не вспоминал о семье, пока не встретил Йенни в доме моих родителей. Мне все стало сразу гораздо ближе.

Теперь, когда на сетере прозвучало имя Карла, вся моя давняя жизнь, детство и юность, сразу встала в памяти, будто и не было всех лет, прожитых в Америке, я увидел в перспективе всю мою жизнь вплоть до той минуты, когда я прочел о человеке, убитом на пороге моего отчего дома.

Сейчас я один, и на сердце у меня тяжело. Почти весь день Йенни молчала, а к вечеру ушла в лес. Может, она ждала, что я тоже пойду с ней? Не знаю. Так же любила уходить и Мэри Брук. И всегда возвращалась притихшая. Я и тогда не знал, следовало ли мне ходить вместе с ней. Это были самые невеселые минуты в моей жизни. Хочешь помочь, но не знаешь, может, лучшая помощь — ни во что не вмешиваться. Сусанна тоже несколько раз так уходила.

Большой белый дом, луна — что это, сон о небесах?

Иногда мне кажется, что это сон про ад.

Почему Мэри исчезла? Разве я плохо к ней относился? Наверно, я совершил непростительную глупость, выпустив из рук самое лучшее, что у меня было? Мэри, Мэри!

Мне всегда делается тоскливо, когда я думаю о ней. Почему она меня бросила? Что я такого сделал? Чего я не сделал?

Только б не думать о ней и об этом белом доме. Она стоит передо мной бледная, как привидение.

Сусанна сказала:

— Гюннер ничего не понимает. Он так и не понял, что все началось, когда мы встретились с ним.

Я тогда подумал, что не такая уж я блестящая ему замена.

Мэри воспитывалась в монастырской школе в Новом Орлеане. Она рассказывала, что они мылись в бане в маленьких хорошеньких фартучках с бретельками и поясом, который завязывался на спине изящным бантом. Меня передернуло при мысли о таком целомудрии. Я бы не мог быть аббатисой.

Когда я вернусь в Сан-Франциско, я постараюсь найти тот белый дом с садом. Если он существует.

Был в Лос-Анджелесе один человек, который много лет выписывал фальшивые счета и подделывал подписи. В конце концов он не выдержал и сам на себя заявил. Целый год, пока длилась ревизия, он сидел в тюрьме. Газеты кричали о его дерзких миллионных махинациях.

В кассе оказались все деньги до последнего цента. Он все это проделывал, чтобы прикрыть то, чего никогда не делал.

Когда я в последний раз видел Мэри, на ней было узкое темное платье с белыми кружевными манжетами и воротничком. Такой я вижу ее и здесь, на сетере. Вижу на фоне окна ее чуть индейский профиль.