Михаил Казовский - Евпраксия

• Название: Евпраксия
• Автор: Михаил Казовский
• Издательство: Астрель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2005

О жизни и судьбе Евпраксии, дочери великого киевского князя Всеволода Ярославича, ставшей германской императрицей Адельгейдой, рассказывает новый роман современного писателя М.Казовского.

---

МЕСТЬ АДЕЛЬГЕЙДЫ

ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН

Москва

Астрель

Транзиткнига

2005

Из книги В. В. Богуславского, В. В. Бурминова «Русь Рюриковичей. Иллюстрированный исторический словарь». М., 2000 г.

Евпраксия Всеволодовна (1069 - 1109) — германская императрица, дочь великого князя Киевского Всеволода Ярославина. Просватанная еще девочкой (1083) за маркграфа Штаденского (в Северной Саксонии) Генриха Длинного, юная Евпраксия Всеволодовна прибыла в Германию и до 1086 года воспитывалась в монастыре. Достигнув брачного возраста, была обвенчана с маркграфом, но вскоре овдовела и вернулась в монастырь. В молодую вдову влюбился император Генрих IV, и в 1089 году она вышла за него замуж, став императрицей Адельгей-дой. Этим браком Генрих IV преследовал двоякую цель: найти поддержку в лице могущественного киевского князя и примириться с саксонскими маркграфами. Расчеты Генриха не оправдались, что вызвало его ненависть к Ев-праксии Всеволодовне. Она подверглась оскорблениям и издевательствам со стороны мужа и его придворных, стала причиной ссоры Генриха с сыном Конрадом, осуждавшим насилие отца над мачехой. Не выдержав атмосферы германского двора, Евпраксия Всеволодовна бежала к Папе Урбану II. Дело Евпраксии Всеволодовны было передано на рассмотрение церковных соборов в Констанце и Пьяченце. Соборы осудили поведение Генриха IV, что ускорило его поражение в борьбе с Папой. Оправданная, Евпраксия Всеволодовна развелась с мужем и уехала (1097) в Венгрию, а оттуда — на родину. В 1106 году постриглась в одном из киевских монастырей.

Михаил Казовский ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН

Киев, 1106 год, лето

Весть о смерти тысяцкого1 Яна Вышатича прибыла с монахом, посланным от игумена Печерской обители. Инок, стоя во дворе, потный, жалкий, кланялся и крестился, а великая княгиня, сидя на крыльце за столом и потягивая прохладный кумыс, подставляла лицо дуновениям, шедшим от опахала, слушала бесстрастно. Да чему ж удивляться? Удивительно не то, что Вышатич умер, а, наоборот, как ему посчастливилось дотянуть до своих девяноста лет! Прямо-таки библейский возраст. При его-то жизни, полной войн, погонь и опасностей! Человек был неглупый, сильный, не слезал с коня до последних дней. Царствие ему Небесное!

Вестник, поклонившись, спросил:

— Что сказать их высокопреподобию? Ожидать ли тебя, свет мой, матушка, на похоронах?

А великая княгиня ответила с сильным половецким акцентом:

— Нет, не ждать-пождать, голёва болеть. Плякать не хотеть. — И, подумав, добавила: — Я Опраксушке повелеть сказать. Может приходить.

— И на том спасибочки. Мы княжну Евпраксею свет Всеволодовну любим всей душою, страстотерпицу нашу. Мученицу, голубушку...

— Замолкать, чернец! — отмахнулась от него бархатным платочком княгиня. — Вон ступать!

Продолжая кланяться, нарочный попятился к выходу.

Этот разговор состоялся во дворце вдовствующей великой княгини в Вышгороде — в нескольких верстах к северу от Киева. Дочку половецкого хана Осеня, о пятнадцати годах от роду, выдали ее за великого князя Киевского Всеволода Ярославича и, крестив, дали имя Анна. Родила от супруга княгиня трех детей. Прожила среди русских больше полувека, но язык в совершенстве так и не осилила. Да и многие ханские обычаи сохранила: поднималась поздно, била холопок по щекам за малейшую провинность, обожала кумыс и катык, конные прогулки верхом и протяжные половецкие песни, исполняемые под комуз2 специально обученной девушкой. Говорила всегда с некоторой брезгливостью, выворачивая и кривя нижнюю губу. И практически никогда не плакала, даже на отпеваниях мужа и сына, что произошли тринадцать лет назад, чуть ли не одно за другим.

После смерти князя Анна переехала из Киева в Вышгород. И жила здесь со своей старшей дочерью — Евпраксйей (в обиходе — Опраксой, или просто Ксюшей). Та была затворницей, появлялась на людях редко и всегда опускала черный плат на глаза, чтоб ее меньше узнавали. Но народ узнавал всегда и показывал пальцами. Говорил вполголоса: «Ишь, пошла, пошла — сука-волочайка!» И смеялся зло. А когда кто-нибудь незнающий, из приезжих, недоумевал: «Да за что же вы хулите столь пригожую молодую скромницу?» — киевляне скалились: «Скромницу? Конечно!» — и подмигивали похабно. Страшную историю Ев-праксии знали многие. Но, как всякие россказни, от бесчисленных повторений обрастала она несуразицами и бреднями. Даже повторять совестно.

А когда мать-княгиня за вечерней трапезой сообщила дочери о кончине Яна Вышатича, та чуть слышно охнула и нечаянно пролила на колени щи. Подняла глаза, полные тоски и страдания:

— Господи, помилуй! Как сие прискорбно! Я его любила. — Вытащив платок из левого рукава, промокнула закипевшие слезы. Тяжело вздохнула: — Помнишь, маменька, он возглавил свадебный поезд мой в Неметчину?

— Помнишь, помнишь, — подтвердила княгиня.

— И к подружке моей, Фекле-Мальге, собственной племяннице, относился по-доброму. Разрешил нам поехать вместе.

— Помнишь, помнишь, — повторила родительница. — Как там есть Мальга? Жив ли, нет ли?

— Сказывали, в здравии. Родила четверых детишек. И совсем онеметчилась, с нашими купцами-гостя-ми знаться не желает.

— Вах, вах, вах, это непорядок. Род свой забывать плёх. Я не забывать. Я куманка есть, половка-куманка. Мой народ велик! Киевский народ тож велик! Забывать плёх.

Евпраксия слушала мать невнимательно, думая о своем. Вспоминала прошлое. Столь уже далекое, но всплывавшее в памяти отчетливо, словно это было вчера. Ян Вышатич, свадебный поезд, незнакомые города и веси, страх в душе и веселое щебетание Феклы-Мальги над ухом... Да, подруга теперь — маркграфиня3 фон Штаде. А она, Опракса, брошенная всеми, жалкая и не нужная никому, кроме близких женщин — матери, сестры и приемной дочери, — прозябает в Вышгоро-де. Дома — как в изгнании. Никаких надежд. Никакого проблеска впереди.

Черные ее думы перебила Анна:

— Ты пойти на отпевание Ян Вышатич?

Ксюша сдвинула брови, возвращаясь мысленно к матери, утвердительно покивала:

— Да, конечно, надо бы сходить, попрощаться.

— Ну, сходить, сходить. От мене поклёниться тож. Я дружить с Ян Вышатич. А с его брат не очень дружить. Хитрый, как лиса.

Евпраксия поднялась к себе в терем. Заглянула в светелку, где кормили Васку — Вассу, восьмилетнюю сироту, что была у княжны на попечении. Та вскочила и поклонилась.

Ксюша усадила ее на место и погладила нежно по головке. Ласково спросила:

— Как ты поживаешь, голубушка? Сытно ли тебе?

— Слава Богу, не жалуюсь.

— Кушай, кушай. Я с тобой посижу, попотчую. Как же ты похожа на свою несчастную маменьку, Царствие ей Небесное!

Девочка спросила, продолжая уплетать ложкой кашу:

— А какая она была, маменька моя?

Женщина задумчиво улыбнулась:

— Шустрая, веселая. Спорая да ловкая. На язык острая. Настоящая немка.

— И отец мой — из немцев?

— Нет, отец — бургундец. Лыцарь и маркиз. Великан ростом. Ну а маменька — маленькая, кругленькая...

— Не из благородных?

— Маменька-то? Нет. Из простых горожанок.

— А отец, стало быть, вельможа?

— О, еще какой!

— Получается, родители мои не были обвенчаны?

Евпраксия смутилась, помолчала немного, но таиться не захотела:

— Да, выходит...

— Получается, что я — плод греха? — Васка смотрела на княжну не мигая изумрудными, пронзительными глазами, совершенно такими, как у Паулины-по-койницы.

Опекунша взяла воспитанницу за руку:

— Для чего бросаться хлесткими словами? По закону — греха, а по справедливости — плод любви. Ведь любовь всегда праведна.

— А твоя любовь к императору Генриху?

Изменившись в лице, Евпраксия ответила строго:

— Сей вопрос не для твоего разумения.

Девочка, поняв, что зашла слишком далеко, залилась густой краской. И, уставившись в миску с кашей, стала бормотать:

— Извини меня, матушка, мой свет, не подумавши брякнула...

Взрослая, смягчившись, вновь дотронулась пальцами до ее расчесанных на прямой пробор светло-русых волос:

— Ладно, ладно, не сержусь боле. Кто тебе напел про мою любовь к Генриху?

Девочка пожала плечами:

— Дык ведь все, кому не лень, бают...

— Вот ведь балаболы, ей-богу! Делать людям нечего, кроме как перемывать мои косточки. Ты не слушай их.

— Хорошо, не буду.

— А начнут говорить — не верь.

— Ничему не поверю, матушка, мой свет.

— Я одна знаю правду.

— Мне ея поведаешь? — Васка посмотрела на княжну снизу вверх, с любопытством.

Евпраксия произнесла твердо:

— Нет. — А потом пояснила: — Это никого не касается.

— Никого-никого?

— Совершенно. — Опекунша встала. — Заруби сие на своем маленьком носу. — Наклонилась и поцеловала девочку в лоб. — Доедай, допивай, и пойдем помолимся. Чтоб Господь наш Иисус Христос сжалился над нами. И над теми, кого мы любим. — Осенила ее крестом и вышла.