Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут

• Название: Те, кого мы любим - живут
• Автор: Виктор Шевелов
• Издательство: Картя Молдовеняскэ
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1964

Книга включает лучшее произведение автора - роман "Те, кого мы любим, - живут", написанный в последние годы жизни, а также ряд повестей, рассказы для детей и юношества.

---

— Петр Иванович, вернись.

— Чего тебе? Что такое? — испуганно прозвучал его голос.

— Вернись!

— Куда еще вернуться?

— Тебе нездоровится. Вернись!

— Ты чего мне, товарищ лейтенант, приказываешь? Теперь ты такой же командир, как и я, — разжалован­ный. Не надо было вступаться за меня, — сердито заго­ворил он. — Небось, жалеешь: близок локоть, да не уку­сишь! Впрочем, если ты, мил человек, воюешь не за страх, а за совесть, то жалеть не о чем. А ежели — наоборот, тогда так тебе и надо: меньше одним шкур­ником станет.

— Петр Иванович, не дури. Давай обратно.

— Отчепись, хороший, и так тошно, — он зло дернул плечом и рванулся вперед.

По возможности я старался не выпускать Захарова из своего поля зрения. Он же, наоборот, всячески норо­вил уйти от моей опеки. У самой вершины, где по склону были густо разбросаны ерши и рогатины, топорщились шипами мотки колючей проволоки, он приостановился, плотнее прижался к земле. Еще третьего дня саперы сделали проход в проволочном заграждении, и Захаров спешил найти эти «ворота», чтобы войти в них первым. Но не успел проползти и десятка метров, как оглуши­тельный взрыв сотряс передовую. Кто-то из наших сол­дат наскочил на мину. Стало ясно — атака, рассчитанная на внезапность, опять провалилась. Когда же этому бу­дет конец?

Внезапно разбуженные, перепуганные насмерть нем­цы открыли по нас беспорядочный огонь. Все спуталось, перемешалось. В воздухе стоял треск и вой, грохот и взрывы. Ракеты во всех направлениях полосовали хму­рое небо.

Воспользовавшись суматохой, Захаров прошел в «ворота» проволочного заграждения и стал откалывать­ся от нас, забирая вправо. Он быстро полз, прячась среди не убранных после предыдущих боев трупов. Не обращая внимания на сильный огонь, упрямо пробирался в на­правлении к дальней немецкой траншее, расположенной в южной части Лудиной горы. Я едва поспевал за ним, смутно догадываясь о его намерении. А расчет у Заха­рова был прост: немцы, занятые отражением атаки — атакующие действовали слева, — не заметят его, и он сможет осуществить то, что замыслил и обдумал до мельчайших подробностей. Он ворвется к ним в окопы. Он вырвет эту «кость из горла...» Он все обдумал. Но, решив действовать в одиночку, Захаров обрек себя на гибель. Он и сам это уже понял. Оставалась одна воз­можность спасти жизнь — вернуться назад. Эх, ему бы сейчас двух-трех солдат, и все можно осуществить почти без риска. Но с ним никого нет. «Вернуться, вернуться, вернуться», — убеждал внутренний голос. Да только Захаров уже был не властен отказаться от задуманного. Им руководило теперь нечто такое, что заставляло умол­кнуть чувство самосохранения. Он должен! И он спешил. В запасе не было ни одной лишней секунды. Оглянув­шись, он заметил, что товарищи его, попытавшиеся во­зобновить атаку, вынуждены залечь; атака опять, и те­перь уже окончательно, захлебнулась. Он так и знал, так и знал, что опоздает. И он полз, полз, выбиваясь из сил, полз уже напрямик, без предосторожностей. Вдруг впереди него разорвалась мина. Как струны на ветру, запели осколки. Захаров не придал им значения, и толь­ко спустя минуту, как молнией, обожгло сознание: в осколках — смерть. От испуга до боли уткнулся лицом в жесткий снег.

Когда-то Захаров уже испытал нечто похожее. Было это в финскую, у линии Маннергейма. Впервые его под­няли в штыковую атаку. Действовал он, ничего не помня и не соображая, точно был кем-то заведен заранее. Ему было невыносимо страшно, и он, чтобы заглушить в себе этот страх, истошно кричал «ура». Потом жизнь научила его сознательно относиться к опасности, и в этом состоял подлинный героизм. И вот здесь, на Лудиной горе, опять вернулось то, прежнее ощущение. Лишь внешне он оста­вался Захаровым, в остальном — был другим, незнако­мым себе человеком. Что-то остро сверлило мозг. Один среди убитых, чужой среди всего чужого, он ощутил смертельный холод страха и все-таки пробирался впе­ред, утратив вдруг всякое представление о том, что он делает. Он чувствовал, что не властен над собой, хотел кричать, чтобы заглушить в себе страх, но знал, что ему нельзя кричать. И он спешил. Во всем существе властно звучало одно слово: «Скорей! Скорей!..»

И вдруг — туман в голове исчез. Стало легко, как после сна. Мгновение Захаров соображал, почему он один здесь, среди рытвин, перед бруствером чужого окопа. Пальцы коченели от холода. Спрятавшись за какое-то возвышение, чтобы не заметили немцы, он ощу­пал гранаты на поясе, пододвинул к себе автомат. Ры­вок — и он у цели. Из-за бруствера слышится непривыч­но лающая чужая речь. Немцы и не подозревают, кто у них под боком; продолжают палить по атакующим. Через голову Захарова летят трассирующие пули. Упор­но, на одних руках, он бесшумно подтягивает тело впе­ред. Вот уж он у самого бруствера. Справа — рукой подать, — как отбойный молоток, стучит крупнокалибер­ный пулемет. Горло точно клещами сдавило, не продох­нуть. Захаров рывком поднялся во весь рост, со стоном бросился к траншее. Вперед полетела связка гранат. Пулемет, захлебнувшись, заглох, и Лудина гора на се­кунду онемела. Никто ничего не понимал: ни атакующие, ни немцы. Захаров стоял над окопом, направив вниз автомат. Длинная очередь льет звонкую цепь. Захаров чувствует, что в диске патроны на исходе, и, чтобы вы­играть время, прыгает в узкую расщелину. Со всех сто­рон на него прут немцы. Краем уха Захаров ловит пере­катное «Ур-а-а-а-!»: поднялись с мест штурмующие.

Атака не захлебнулась! Она вскипела с новой, шкваль­ной силой.

А он стоит неуязвимый и непоколебимый, как утес, и все у него идет как нельзя лучше. Одно скверно: неудобно, тесно в траншее. В диске кончились патроны. Он перехватывает автомат за ствол и, как дубиной, гвоздит налево и направо. Лязг и звон, хрустящий удар в чью-то скулу. Стон. Вскрики. Вспышки выстрелов вы­хватывают из кромешного мрака чьи-то выпученные глаза, оскаленные зубы. Теряя равновесие, Захаров вы­ронил автомат, обеими руками схватился за голову, С него сбили каску. Тупая давящая боль стиснула вис­ки. Меж пальцев бежит теплая, клейкая струйка. Почему она окрашивает в черный цвет белый маскхалат, плечи, грудь?.. Вода? Он никогда не знал такой воды... И опять, теперь уже острая, ослепительная, боль. Зеленые, крас­ные, синие круги, бешено крутясь, обгоняя друг друга, смешались в один какой-то непонятный цвет. Как черный жернов, завертелась и стала уходить из-под ног земля. Он долго падал в глубокую, совсем без дна, яму. Кто-то жестокий и грубый навалился сверху. Кто-то острым каблуком наступил на руку... «Уа-а-а-а!» — донеслось глухо, как сквозь вату. Он узнает: это они, родные... Силится подняться навстречу этому крику, но чугунная тяжесть тянет вниз, не дает встать. Он очень устал, невы­носимо хочется спать. Скорей бы...

— Захаров! — кричу я ему в самое ухо, трясу за плечи. — За-а-а-ха-ров! — Нельзя, чтобы он уснул, за­былся. — Захаров!

Обезображенное, залитое кровью лицо кривится в беспомощной улыбке, ответить что-нибудь он не может. Только слабо шевелятся пальцы: на руке кровавым по­лумесяцем запекся след железной подковки.

Когда Лудину гору очистили, Захарова внесли в отбитый у немцев, жарко натопленный блиндаж; рас­стелили плащ-палатку, шинель и бережно уложили. Врач промыл глубокие раны, и толпившиеся вокруг в безмол­вии люди внезапно увидели, что у Захарова высокий красивый лоб, непомерно густые изогнутые, как нарисо­ванные, брови, ясно очерчен подбородок, красивое, ове­янное благородством и мудростью лицо, только губы — белые. Белые как мел.

Кто-то тяжело, надсадно вздохнул.

Захаров открыл глаза, но было видно, что плохо различал обступивших его людей. Он мучительно пы­тался понять, где находится. Едва слышно, с усилием выдохнул: «Братцы... я сейчас... умру», — и перехватил мой взгляд. Узнал, улыбнулся. Две большие, как горо­шины, слезы скатились во впадины щек. «Жить... жить!..» — беззвучно пошевелил белыми бескровными губами. Вновь обратил глаза ко мне: «Вот она и Лудина гора, а говорили — нельзя ее свалить с плеч. Плохо же мы о самих себе думаем... Беда, что мы не знаем самих себя...» — Дальше ничего нельзя было разобрать. Он заметался, застонал. Кому-то грозил, кого-то упрекал.

И вдруг присмирел. Что-то мальчишески нежное просту­пило в чертах его остывающего лица. «Знаю теперь, чего так ждал... —выдохнул Захаров и заспешил: — Да-а, дедусь, иду, иду к тебе... Погоди, не торопи... Вот они... Варя, Васильевна... Вот, вот... Ты правду, дед, мне нака­зывал: три дороги у человека — одна к солнцу, другая к девке, третья к людям... Выбирай последнюю: солнце за тучу скроется, девка обманет, а люди, хоть и злые, но и добрые, ради них стоит жить... Я выбрал к вам до­рогу, люди. Выбрал и не жалею...»

Захаров обвел нас чистым, ясным взглядом и отчет­ливо сказал:

— Поднимите меня, братцы.

Мы с врачом осторожно подняли его.

— Выше. Выше. Выше. Доченьке моей, Варе, покло­нитесь. Скажите, что ей не стыдно за отца: не зря на земле жил...