Георгий Баженов - Хранители очага: Хроника уральской семьи

• Название: Хранители очага: Хроника уральской семьи
• Автор: Георгий Баженов
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Георгий Баженов издал уже несколько книг повестей, его рассказы неоднократно публиковались в центральной периодике.

Издательство «Современник» знакомит читателя с новой книгой молодого писателя — «Хранители очага». Произведение представляет собой хронику жизни большой уральской семьи. Автор исследует сложные человеческие взаимоотношения в наиболее острые жизненные ситуации.

---

Да и сказать ничего нельзя при чужих. В последний раз упросить тоже нельзя. В последний раз убедить. В последний раз умолить.

Нельзя.

Вместе с тоской Яша чувствовал иной раз наплывы неожиданной бешеной злобы; и злоба эта, конечно, относилась не к ним, тем более — не к Ане, а к жизни, к несправедливому ее устройству. Много он понимал или мало, но одно понимал с губительной ясностью: происходит что-то такое, что они еще сами не в силах до конца осознать, осознают — поздно будет. И кого тут упрекнешь, кого обвинишь — хоть головой о стенку автобуса бейся.

Аня не поднимала к нему глаза, не могла, чувствовала себя виноватой, но, господи, как быть-то, когда не только перед ним, перед собой виноватая из виноватых, а уж перед Кольшей, перед матерью с Алешкой — тут и слов не сыщешь, какая за ней вина. Это уж если виновата перед всеми, то нельзя же с виной такой жить, надо же что-то делать, и плохо ли, хорошо, но она уже делает это что-то, уезжает, порывает с Севером…

Ладно, теперь бы проститься, а там и забыть все.

И на этом конец.

…Пока еще регистрировали билеты, еще какая-то надежда теплилась в нем, еще была тайная мысль: схватить ее, не отдавать, упрятать, не пускать. Но уж и регистрация позади, и объявляется посадка…

Они стоят рядом, у стойки. Она, маленькая, будто усохшая, дрожит мелким ознобом; ей страшно; так страшно ей сделалось, дрожит — ничего поделать с собой не может, потому что вдруг ясно услышала в себе: никуда ей не хочется, не то что не хочется, а трудно и подумать, что ждет ее впереди.

Но уж надо идти на посадку. Потянулись друг к другу как мертвые, как чужие, притронулись холодными губами. «Аня! — хотелось ему кричать. — Аня, что же ты делаешь?! Не уезжай! Навсегда не уезжай! Зачем?!»

Но уж надо идти. Надо.

— Гражданин, не мешайте… Отойдите, отойдите, не мешайте пассажирам…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Праздник не праздник, а принарядилась Петровна, когда пошла получать ордер. Надела новую черную юбку, блузку вишневого цвета, подаренную еще Кольшей, Аней в их первый приезд с Севера, надела шерстяную вязаную кофту, не темную и не светлую — тоном в синюю сыроежку, или в синявку, как говорят на Урале; на голову накинула синий же, с белой окантовкой, новый платок. Улыбнулась задумчиво.

— Мам, ну чего же нас-то не хочешь взять? — не понимая старуху, на разные лады переспрашивала Аня.

— Да уж ладно, дай я одна схожу, — все отговаривалась Петровна. — Чай, теперь ругаться не надо, получу — и все тут.

— Ну, смотри. И что у тебя за настроение такое…

А настроение у Петровны было сходить поначалу на кладбище, Гаврилу попроведать. Не жаловаться, не ругать судьбу, просто посидеть рядом с ним на скамейке, одной, без Ани, без Алешки, чтоб не травить их, чтоб не думалось им бог знает чего; мало ли, она хоть и старуха, а тоже может своего захотеть, вот хоть одной побыть, посидеть у Гаврилы в изголовье. Так или иначе, а будет у нее теперь новое жилье, и жить ли там, не жить — но уж без него теперь, без Гаврилы, о том сказать ему надо, поведать хоть словом.

Кладбище старуха любила, потому что там ей становилось спокойно; одним здесь страшно, другим — горько, с третьими вообще непонятно чего творится у могил, а ее умиротворение берет здесь, да и тишина такая, нетревожность вокруг, что гул жизни кажется далеким, почти не существующим.

Пришла и на этот раз, как всегда успокоенная, умиротворенная, но в малую долю все же другая; сама от себя не ждала — сопротивлялась сколько могла, сколько сил и выдумки хватало, отбивалась от этой комнаты, а вот настал черед получать ордер, владелицей становиться нового своего, может, последнего жилища — разволновалась, что ли, верней — непокой какой-то почувствовала в душе, будто вдруг соблазн появился, да какой великий минутами — плюнуть на всю жизнь, какая она ни есть, забраться в свою келью, спрятаться от всех, в саму себя спрятаться и исчезнуть для жизни. Она знала — она не могла такого, не способна, но все же с оторопью немалой чувствовала в себе брожение этих мыслей, чуждых ей, злых, несправедливых, не по ней, не по ее душе, да вот были же они как были, и оттого захотелось побыть одной, у Гаврилы посидеть, понять себя, может, а заодно и от него чего услышать, вдруг да услышится.

«Зачем мне комната-то? — спрашивала себя. — А значит, надо. Значит, надо, иначе бы зачем и шла получать ордер этот? Отвяжусь от дела-то разом, авось и комната когда сгодится. Слышь, Гаврила? Гаврила? Не слышит…»

День стоял как по заказу — березы светло горели на солнце, лист истончался, прозрачнел от света, и хоть на кладбище было немало ели, сосны, особенно ели — темной и на солнце, — все вокруг будто налилось пронизывающим теплом, струилось светом, отдавало солнечной игрой. Напротив ограды, совсем рядом, на кусте акации, которую кто-то посадил в память о ком-то, на самой вершинке куста сидела, слегка покачиваясь, лесная зарянка, маленькая, юркая, с малиновым подбрюшком, и веселыми черными глазами оглядывала вокруг пространство, в которое летела ее цвиркающая-тренькающая песенка. Казалось Петровне, будто зарянка нарочно прилетела сюда, к ней, к старухе, чтобы показать себя и похвастаться пеньем и нарядом, и Петровна невольно улыбалась, боясь шелохнуться, спугнуть неожиданную подружку. Веселая была зарянка, смелая, пела и пела себе; видно было, как тонко, пульсирующе бьется ее шея, когда из горла с посвистом и с теньканьем вырывалась песенная музыка.

Посидела Петровна еще, посидела, и как улетела зарянка, напоследок смешно дернув хвостом, так поднялась и пошла в ЖЭК.

Встретила ее Яновская, будто и не было между ними ничего, будто не прерывался давешний разговор.

— Вот здесь, Александра Петровна, и распишитесь, — показывала Яновская, и было видно, что делала она это с удовольствием, — и вот здесь еще. Так. А теперь еще здесь. Та-ак… Ну, Александра Петровна, разрешите наконец от всей души поздравить вас с получением ордера! — Яновская встала и крепко, по-мужски пожала старухе руку. — Можете хоть сейчас пойти к себе домой. Вот ключи. — И Яновская протянула два ключа — один общий, от квартиры, другой от комнаты. — Соседи у вас, по-моему, порядочные, думаю, уживетесь. Да и кто в наше время теперь непорядочный? Смешно и говорить…

Петровна вышла из ЖЭКа и, благо это было недалеко, решила уж заодно посмотреть свою комнату. Раньше и смотреть-то отказывалась, зачем ей, а теперь и смотреть можно не смотреть — живи. Да все ж посмотреть охота. Оказалось, дом на самом краю поселка, но хороший дом, кирпичный, вокруг сквер зеленый разбит, а совсем рядом — стадион, там и совсем хорошо, лес рядом. Этаж не первый и не последний, третий — тоже неплохо; хоть и запыхалась, да не так же, если б на пятый забираться. Позвонила Петровна в дверь, открывать своим ключом не решилась — напугаешь еще соседей.

— Кто там?

— Откройте. Соседка ваша новая.

Загремели цепочкой, замком, засовом.

— Здравствуйте вам, — улыбнулась даже как-то виновато немного старуха. — Извините, не знаю, от дел, может, оторвала. Соседка я ваша.

— Вы? — Перед ней стоял заспанный мужчина, в майке, босой. — А-а… соседка. — Он зевнул. — Ну да, проходите. Маша! — крикнул он в комнаты. — Слышь, Мария!

Петровна вошла в коридор, со свету еще плохо видя; споткнулась.

— Как звать-то, мать? — уже веселей спросил мужчина. — Я — Антон. Антон Михалыч. Можно и запросто, по имени.

— А я Петровна, Александра Петровна. В молодости меня больше Шурой звали, а теперь уж — Петровна да Петровна.

— Ну, добре, Петровна. Давай проходи, чай, не в чужую квартиру пришла. Марья! — уже совсем повеселевшим голосом прокричал он в комнаты.

Вышла наконец и Марья; роста небольшого, худая, в халате, простоволосая. Испуганной она какой-то показалась Петровне.

— Вот, знакомься! — совсем как свой показал на Петровну Антон. — Александра Петровна! Соседка наша. А это — Маша, жена моя, значит.

— Очень приятно, — как-то забито, что ли, кивнула Маша. — Мы уж думали, к нам никто не приедет. Как-то нет никого и нет, — простодушно призналась она.

— А вы и живите, живите спокойно, — поспешила Петровна. — Это я так — получила и получила, а жить-то со снохой буду, с внуком.

— У-у, да ты, мать, видать, богатая! — совсем развеселился Антон. — Дети у тебя есть, внуки. Завидую!

— Чего ж завидовать? — махнула рукой Петровна, хотя, скрывать нечего, обрадованно выслушала его слова. — Будет и у тебя в свое время. Богатство-то это.

— Будет, будет, мать. Ох, не без того! — И рассмеялся. — Маш, ну, ты там накрой пока на кухне, слышь! Это дело надо отметить, а как же… — Маша, кивнув, пошла на кухню. — Ну, а ты, Петровна, пока на хоромы свои взгляни. А хочешь — посмотри вначале, как мы живем. Мы, мать, нормально живем. Не хуже других. Но и вперед не рвемся. Жизнь-то — она не космос, она на земле держится. Так, нет, говорю?