Фаина Оржеховская - Всего лишь несколько лет…

• Название: Всего лишь несколько лет…
• Автор: Фаина Оржеховская
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

Человек, создающий художественные ценности, всегда интересовал писательницу Ф. Оржеховскую. В своих книгах «Шопен», «Эдвард Григ», «Себастьян Бах», «Воображаемые встречи» автор подчеркивает облагораживающее воздействие искусства на людей. И в романе «Всего лишь несколько лет…», рассказывающем о судьбах наших современников, писательница осталась верна своей любимой теме. Главные герои романа — будущая пианистка и будущий скульптор. Однако эта книга не только о людях искусства — она гораздо шире.

---

Каждый вечер, в конце, я спрашиваю себя, доволен ли я прошедшим днем. Если все сделал, что наметил, и день прошел удачно, то, разумеется, доволен. А если нет… все-таки доволен. Отчего у меня всегда хорошее настроение?

Сегодня собирали лом. Ольшанский нашел какой-то помятый подсвечник и сказал, что сдаст его в музей. По-моему, подсвечник такой безобразный, что музей не примет. А бронзы много и могла бы пригодиться.

Ни в чем мы с ним не сходимся, решительно ни в чем. А Коля говорит, что он славный парень, развитой и глубокий. Не знаю. Может быть…

Со мной за партой сидит белокурая румяная девочка — Лариса Таврина. У нее загнутые ресницы, родинка на щеке; все уверены, что я должен в нее влюбиться. Но не выходит. Она держит себя так, будто красота ее специальность, что ли.

Серафима Павловна ее хвалит:

— Вот умница, кофточку себе сшила. Девушка должна все уметь: и шить, и стряпать.

— Отчего же так мало? — спросил я. — И почему только девушки?

— Что же ты — на себя шить будешь?

— Портные шьют же.

— Так это в мастерской, а не дома.

— Какая же разница?

Пока Серафима придумывала ответ, Лора взмахнула ресницами и замяукала:

— Я не могла бы полюбить человека, который занимается женскими делами. Даже пуговицу и то не он должен пришивать.

Она не могла бы! А я тоже не могу любить дуру.

А Витька Грушко все интригует, чтобы пересесть на мое место. Пожалуйста. Мне не жалко.

Витька не глуп. Но меня злит в нем это постоянное любование собой. Нельзя сказать, что мать его балует, напротив. Но он всегда выставляет себя напоказ.

Был с ним такой анекдотический случай (это ребята рассказывали): в пятом классе он разослал им всем каллиграфически выписанное уведомление, что после уроков, ровно в три, он повесится в физическом кабинете. Девочки, конечно, донесли. Классная руководительница прибежала ни жива ни мертва и видит картину: Витька карабкается на стол с веревкой в руках, потом взбирается на стул, поставленный сверху. Ребята толпятся вокруг, подбадривают, дают советы, как укрепить веревку, девчата визжат; Витька упивается общим вниманием и… медлит. Учительница стащила его со стула, и все разбежались. А жаль: следовало остаться, посмотреть, как он выпутается.

Нечто подобное было и с Колей, только он был маленький, во втором классе. Он никому из ребят ничего не сказал, а приготовил записку: «Прошу в моей смерти никого не винить, кроме учительницы арифметики». Учительница была одна — добрая, но на уроках арифметики он видел другую — злюку.

Прежде всего он показал записку отцу, которому доверял. Тот спросил: «А мама видела? Покажи ей». Но Коля не мог это сделать. Тогда отец сказал: «Значит, затея никуда не годится — то, что нельзя открыть матери, плохо». И Коля поверил.

Мне кажется, что самолюбование у Витьки пройдет, если не потакать ему. Но есть у него и другая скверная привычка: обо всем говорить с насмешкой. Я думаю, это такое защитное средство; брякнул глупость и оправдывается: я же пошутил! Это очень удобно. Я ему это сказал, он обиделся:

— Значит, тебе и Чацкий не нравится?

— Чацкого как раз все задевает за живое. А тебя — нет. И потом, Чацкий — лирик. Вспомни его отношение к Софье.

— А почем ты знаешь мое отношение к Софье?

— Знаю. Видал. Ты ведешь себя с девочками так, будто между вами вечный поединок.

— Так всегда было между мужчиной и женщиной. Испокон веков.

— Не все, что было, должно остаться!

— И девочкам так нравится. Подойдешь к ним как друг, и они тебя же запрезирают.

— А ты попробуй.

— Чепуха! Лорка сама сказала, что ей нравятся нахалы.

— Нашел, на кого сослаться!

— Да они все такие, уверяю тебя.

Он, конечно, неправ. Но девочки во многом нас воспитывают. И одна такая, как Лорка, может наделать немало зла.

Я помню знаменитую парашютистку Тамару Иванову, которая погибла в полете. Она бывала у нас в доме. Я смотрел на нее во все глаза: пятьдесят прыжков! В чем тайна? А на вид — девушка как девушка.

Случайно я услыхал разговор — мама говорила подруге про Тамару:

— Нет, не говори: у нее короткий век. Все они — летчики — обреченные люди. У меня всегда сердце не на месте. Но я молчу, молчу. А детей иметь больше НИ за что не буду.

Так вот почему для меня не взяли испанскую сестру.

Отца я редко вижу. Он как некое божество у нас в доме. В воскресенье он посмотрел на меня поверх газеты и сказал:

— Так ты, оказывается, уже вырос. Сколько же тебе лет?

— Четырнадцать.

— Ого! Когда же это произошло?

Он отложил газету и стал меня рассматривать.

— Скажи, — спросил я, осмелев, — как совершается подвиг?

— К этому надо готовиться, — сказал отец. — Очень упорно, как ты готовишься к экзамену… Но, разумеется, дольше.

— Но ведь подвиг — это порыв!

— Без сомнения. Но в основном — это уменье.

Вот оно что!

Вчера был скандал в Третьяковке. С Колей. Горячка он все-таки.

Пришли мы в зал Перова и стоим у картины «Тройка». А экскурсовод, бойкая такая, не дает всмотреться, все время говорит.

— Вот перед нами картина мелкобуржуазного художника Перова.

Колька и раньше что-то подергивался. Вдруг спрашивает:

— Значит, это плохо, что мелкобуржуазный?

У той глаза поострели. Молчит, соображает. А Колька — срывающимся голосом:

— Зачем же вы показываете плохое да еще пропагандируете?

Крик, шум. Та побледнела. Кольку, конечно, из зала вытолкали. Когда мы выходили, он уже смеялся.

— Послушай, а тебе ее не жалко? — спросил я.

— Ничуточки. Пусть не порет чепуху. Или пусть отвечает за это.

Я ценю Колю за его глубокую внутреннюю честность.

А вот Ольшанского я активно не люблю.

Опять внутренняя дискуссия. Мне кажется, это нехорошо, что в нас воспитывают честолюбие. Все хотят быть такими, как Чкалов, Байдуков, Шмидт, Папанин. Всех прельщает их слава, портреты, почести. А если без портретов и почестей? Если только подвиги? «Так ты хочешь, чтобы о выдающихся людях даже не знали?» — «Да нет, знать должны, но…» — «А ученые, а писатели как же?» — «Мне кажется, что героизм — это поступки человека, а не звание, это свойство, а не обозначенность, ну, я не знаю…» — «Как же ты себе это представляешь?» — «Не знаю, я только говорю о своем ощущении. Мне кажется, мы начинаем хотеть именно славы, мы хотим быть знаменитыми — и это прежде всего. А я… мне, вероятно, было бы неловко».

Не знаю, откуда у меня эти мысли. Может быть, из-за мамы. Она так гордится нашим знакомством со знатными людьми, так показывает это… И кроме того, месяц назад я видел сон. Иду я, и на груди у меня звездочка, и я будто бы доволен. Вдруг навстречу двое. Один косится в мою сторону: «Смотри». А другой спрашивает: «А за что, не знаешь?» Нет, первый не знал. И мне стало очень стыдно. Зачем люди на улице, не зная меня, должны знать о моих наградах?

Может быть, я неправ. Но что меня гнетет? Если я выскажу это мнение вслух, то прежде всего рассердятся. Серафиму, например, родимчик хватит. А я хотел бы, чтобы на меня не кричали, и не смеялись надо мной, и не сказали бы «молчи», а объяснили бы спокойно и толково.

Вчера устал ужасно. Проходил мимо флигеля и слушал музыку. И как будто усталость прошла.

У меня чертовский аппетит. Что делать? Девочки это осуждают. А по-моему, они ханжи.

Странно: я не понимаю музыку, а люблю. Когда слушаю, счастлив, а отчего счастлив, не могу сказать. А вот другие так ловко объясняют: тут одиночество, там борьба. Да еще закат видят!

Когда она играла (уж я знаю кто; во всяком случае, не Лорка), мне ужасно нравилось. Но когда кончила играть, и посмотрела на меня, и я должен был что-то сказать, ничего не пришло в голову. Только в смущении взял кусок хлеба из хлебницы и стал жевать. Потом вспомнил, что девочки считают меня обжорой, и насилу проглотил. И весь вечер был испорчен.

Вчера после музыки разговор. Слушали вместе по радио «Лунную сонату».

— Почему она называется «Лунная»? — спросил я.

— Н-ну, не знаю.

— А ты здесь видишь луну?

Она говорит:

— В общем, да. Я чувствую. А ты? Нет?

— Я ведь не понимаю.

— А все-таки… Что ты думаешь?

— Да как тебе сказать? Мне кажется, здесь такие глубокие мысли, что луна и вообще пейзаж кажутся лишними. Конечно, я не имею права…

— Нет, не говори так. Мне еще не скоро играть это. Но я вспомню, что ты сказал.

Она не похожа ни на кого из девочек — не потому, что играет хорошо на фортепиано, а так, по всему облику.