Михаил Голденков - Огненный всадник

• Название: Огненный всадник
• Автор: Михаил Голденков
• Издательство: Букмастер
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2011
• ISBN: 978-985-549-039-6.

Михаил Голденков представляет первый роман трилогии о войне 1654–1667 годов между Московским княжеством и Речью Посполитой. То был краеугольный камень истории, ее трагичный и славный момент.

То было время противоречий. За кого воевать?

За польского ли короля против шведского?

За шведского ли короля против польского?

Против московского царя или с московским царем против своей же Родины?

Это первый художественный роман русскоязычной литературы о трагичной войне в истории Беларуси, войне 1654–1667 годов. Книга наиболее приближена к реальной истории, ибо не исключает, а напротив, отражает все составляющие в ходе тех драматических событий нашего прошлого. Читатель не только узнает правду о самой неизвестной войне истории, но и окунется в удивительный и ныне уже исчезнувший мир, в котором жили наши соотечественники в XVII веке.

---

— Что он тебе сказал? — спросил у Юха Кмитич.

Юха нахмурил бровь:

— Дурной тюфенкчи!

— Что затюфякчи? — улыбаясь, переспросил Кмитич, полагая, что слово «тюфенкчи» оскорбительное. Но оказалось, что нет.

— Тюфенкчи — это стрелок, человек у тюфяка, — объяснил Юха, — тот, кто из тюфяка стреляет. Он за деньге, то есть за гроши, готов за любого воевать. Плохо думает о царе, а сам воюет. Я его ругал, сказал, что я, в отличие от него, настоящий хабит — воин-защитник своего отечества. Сам-то он волжский булгарин и Ивана IV ненавидит за разорение Казани, и нынешнего царя считает недалеким и неверным, а все равно воюет. Меня же ни за какие деньге не заставить воевать за того, кто мне не нравится. Вот Аллах его и покарал. Пусть теперь поработает за нас на валу, камни да землю потаскает.

— Чудеса, — качал удивленно Кмитич головой. Чуть ли не все пленные оказывались лютыми неприятелями московского царя, за которого, тем не менее, воевали. Хотя булгарин честно признался, что воюет только за деньги, и плевать ему на московских шайтанов. Удивило хорунжего и то, что все пленные наивно полагали, что находятся на территории Польши, наказывая поляков за некие «неправды» перед православным населением. Для московитян, похоже, вся Речь Посполитая была одной Польшей, где живут антихристы, хотя больших антихристов, чем сами пленные, Кмитич пока еще не встречал. Не встречал даже среди кривичей-идолопоклонников, все еще тайком почитавших змею-кривь и священные дубы. Те хотя бы читали Библию и праздновали также все христианские священные дни.

Хорунжий также осмотрел оружие пленного стрельца. Это была тяжелая («Половина пуда, не меньше!» — прикинул Кмитич) фитильная «рушница», как называл свой мушкет сам стрелец, с длинным кованым граненым стволом. Ствол крепился в березовом ложе с прямым прикладом.

— М-да, — покачал головой Кмитич, — и оружие у вас соответствующее! Что, не используете кремневые мушкетные замки а все еще с фитилями воюете?

Кмитич прикинул, что просто с руки из такого «дрына» стрелять сложно — нужна подставка фуршет, роль которой у московитян выполняли их стрелецкие бердыши — топоры с лезвием в виде полумесяца на длинной рукоятке.

Стрелец пояснил, что в армии много иноземного нового оружия, но стрельцы тяготеют к старому оружию и не умеют обращаться ни с пиками, ни со шпагами, которыми их пытается вооружить царь. Также каждый имел саблю, называемую «польской». Кмитич так понял, что сабли московитов в самом деле такие же, как и у литвинов.

— Эхе-хе, — сокрушенно крутил Кмитич головой, все еще держа рушницу, — такую, поди, заряжать долго.

Стрелец грустно кивнул:

— Да, не шибко.

«С таким вооружением и обучением и не одолеть московскую армию? — думал Кмитич и сам же себе отвечал. — Но их много, у них много казаков и татар, а те воевать умеют. Да и наемников немало. Все же трудно нам будет противостоять армаде царской».

Что касается марийца Ваньки Пугоря, то Корф не захотел его брать, и Кмитич пристроил парня в помощь к своим пушкарям. Ванька старался: подносил ядра, чистил банником стволы, советовал канонирам, куда лучше стрелять… «А такой заморыш, потому что не кормили его хорошо у царя», — думал Кмитич, глядя на нового помощника…

Как только Кмитич собрался совершить прорыв из города в подменном платье стрельца и уже попрощался с плачущей женой, на горемычный Смоленск обрушился новый интенсивный обстрел, да такой, что невозможно было носа высунуть в проем между зубцами стены. На глазах у хорунжего некий защитник, хлебнув для храбрости медовухи, пытался выстрелить из пищали по врагам, но едва он вышел из-за зубца, как, охнув, тут же осел. Картечь пробила ему грудь…

Стрельба не стихала и всю последующую ночь. Лишь утро было спокойным, но Кмитич его проспал, уронив голову на лафет пушки, утомленный бессонной ночью. Днем весь этот ужас повторился.

Наступил жнивень — месяц, когда литвинские крестьяне надевают свои соломенные шляпы-брыли и берут в руки косы. Оно и сейчас многие, кого война пока не коснулась, принялись скашивать золотистую рожь да пшеницу. Иные же переделывали свои косы в пики, ибо с востока шли другие жнецы, собирающие другую жатву.

Еще мальчишкой Кмитич любил наблюдать, как высокие парни, голые по пояс, с бронзовыми блестящими на солнце спинами косят конюшину в соломенных брылях на головах. Да и сам он любил самозабвенно и решительно срезать острым лезвием косы стебли ржи, представляя, что рубит острой саблей врагов. Сейчас же в окрестностях Смоленска стояли неубранные поля, а косари, сидя с мушкетами в руках за городским валом, горестно обсуждали загубленный урожай.

— В августе мужику дохнуть нельзя, — говорил какой-то ратник с берендейкой через плечо и мушкетом в руках, — надо косить, пахать и сеять. А тут… — и он в сердцах сплевывал.

— Верно, — поддакивал его товарищ, видимо, тоже деревенский мужик, — что в августе соберешь, с тем и перезимуешь. Гамон нам всем зимой, коли москали не уйдут. Уж точно, не сядем мы этим летом на последний сноп, не выпьем гарелки и не споем:

Рада, рада, наша перапелочка,
Што лета даждала — рада, рада…

И у мужика заблестели от слез глаза.

Иной урожай волновал московского царя, невольно исполнявшего один из стихов «Откровения»: «И поверг сидящий на облаке серп свой на землю, и земля была пожата…» Смоленск, впрочем, не желал становиться жатвой царского серпа. В московской армии судорожно принимались меры. 7-го августа москвитяне попытались устроить окоп на берегу Днепра, для чего обстрел города был особенно интенсивным. Однако Кмитич в подзорную трубу рассмотрел сей маневр и приказал канонирам открыть огонь. Пушки заговорили, их ядра ложились точно, и московитяне отступили, понеся значительные потери.

И вновь Кмитич отложил свой отъезд: в полночь московское войско, придвинув близко к стенам полевые пушки, стало готовиться к штурму со стороны Днепра. Но смоленская пехота, вместе с немецкой и польской стоявшая наготове по всем северным приднепровским кватерам, сильным огнем отразила эту попытку. Уволакивая убитых и раненых, московитяне ушли, так и не осуществив своего плана. Вновь раздражался царь и корил своих воевод, что их обещания о быстрой сдаче Смоленска и о плохом состоянии смоленской фортеции не сбылись. Из речей царя исчезли благодушные нотки в адрес своей армии, он уже не улыбался милостиво своим полковникам и воеводам. Отросшая темная борода придавала смуглому лицу государя Московского еще больше мрачности, особенно когда он злился. В то время как от Шереметева и Трубецкого приходили обнадеживающие вести, он сам с почти 150-тысячной армией стоял уже второй месяц под Смоленском, неся ощутимые убытки в людях, лошадях, пушках, провианте. Царь отписал заказ в Тулу на отливку новых ядер и орудий.

Государь собирал в своем шатре на Девичьей горе Долгоруковых, Хованского, Зубова, Волконского, Хитрова, Милославского, Гипсона и прочих и уже обращался к ним куда как более резко, требовал результатов, заставлял принимать меры и даже угрожал. И воеводы московские вновь бросались на штурм. 10-го августа они поставили на месте разбитого ядрами новый гуляй-город за Еленскими воротами. Целый день, с семи часов утра до самого вечера осажденные били сюда из пушек, московитяне отвечали, но огонь защитников города по пристрелянному месту был явно более эффективным: подвижные укрепления гуляй-города разлетались куски. Но и Смоленск нес ущерб. От беспрерывной пальбы одна башня обрушилась, а другая, видимо, сильно поврежденная ранее, от грохота и сотрясений с ужасным шумом развалилась сама по себе, и в ее руинах уже никто не осмеливался стоять. Были разбиты также две соседние кватеры Оникеевича, который, тем не менее, не прекращал шутить и подбадривать своих солдат. На других кватерах и башнях были сбиты зубцы и разрушены стоявшие на стенах избицы.

— Этой ночью будь наготове, — сказал как-то Обухович Кмитичу, — нам нужна помощь от Радзивилла, и только на тебя надежда. При первом же перерыве между канонадами уезжай из города. Или сейчас, или уже никогда не уедешь, — и он, впервые за последнюю неделю улыбнувшись, добавил: — хватит с меня неприятностей с гетманом. А Смоленск не так уж и плох, как я думал…

Сходя со стены, Кмитич увидал внизу, во дворе, среди разбитых лафетов, поломанных досок, бочек и носилок с ранеными Елену. Она сидела на корточках в своей красной юбке и ловко перевязывала ногу ратнику, который лежал на носилках и корчился от боли. Удивительно, но чепец девушки был вновь белым и чистым.

— И когда же ты только успеваешь еще и за одеждой следить? — улыбаясь, спросил Кмитич, поравнявшись с Еленой. Та встала, тоже улыбнулась ему, утирая пот со лба тыльной стороной запястья.