Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят

• Название: Лес рубят - щепки летят
• Автор: Александр Шеллер-Михайлов
• Издательство: «Художественная литература»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

Роман А.К.Шеллера-Михайлова-писателя очень популярного в 60 — 70-е годы прошлого века — «Лес рубят-щепки летят» (1871) затрагивает ряд злободневных проблем эпохи: поиски путей к изменению социальных условий жизни, положение женщины в обществе, семейные отношения, система обучения и т. д. Их разрешение автор видит лишь в духовном совершенствовании, личной образованности, филантропической деятельности.

---

— Ну, я на вашем месте позабыла бы все расчеты и вышла бы поскорее замуж, — заметила Софья Андреевна. — Я не понимаю любви, которая может подчиняться требованиям рассудка…

Катерина Александровна усмехнулась и промолчала. Ей казалось, что Софья Андреевна не права. Выражение ее лица было настолько светло и ясно, что нельзя было сомневаться в том, что она не чувствует особенной грусти по случаю необходимости отложить свадьбу. Подобно Софье Андреевне, Марья Дмитриевна также обратилась к дочери с подобным же вопросом.

— Как же, Катюша, со свадьбой-то? — спросила она. — Скоро думаете повенчаться?

— Нет, мама, мы еще об этом не думали, — ответила Катерина Александровна. — Саша покуда будет приготовляться к академии, и ему нельзя жениться. Мне также нельзя выйти замуж, покуда я в приюте…

— Так как же, голубка? — изумилась и опечалилась Марья Дмитриевна. — Ведь теперь он не ребенок, неловко жить нам вместе, люди станут пересуживать…

— Мама, мне нет никакого дела до толков…

— Это так, маточка! На всякое чиханье не наздравствуешъся… Была бы своя совесть чиста… А все же и болтать не запретишь… Ославят честную девушку, глаза будет стыдно показать на улицу…

— Не бойтесь, мама! Пусть говорят, что хотят. Я делаю так, как можно, как позволяют обстоятельства, а до праздных толков, до людских соображений мне нет дела. Не учил меня никто прежде, а теперь уже поздно учить…

— И сама-то ты истомишься! Годы-то уходят. Теперь бы и пожить в семейных радостях…

— О, что касается до меня, до моего счастия, то я вполне счастлива и не тороплюсь выйти замуж…

— Ну, дай бог, дай бог! — перекрестилась Марья Дмитриевна со вздохом. — Конечно, он хороший человек, не погубит тебя… А все же страшно. Он моложе тебя, здесь народу-то много, влюбиться может в другую…

Катерина Александровна засмеялась веселым, беспечным смехом.

— Пусть влюбляется, мама! Лучше пусть теперь влюбится, чем после свадьбы!

— Ну, ты этого не говори! Женится, так уж тогда — конец!

Катерина Александровна усмехнулась и не ответила ничего. Она ясно видела, что ей будет трудно объяснить матери свои мысли. Она просто поспешила успокоить Марью Дмитриевну насчет того, что Александр ни в кого не влюбится, не бросит ее до свадьбы, не погубит ее. Старуха повздыхала и согласилась с дочерью, говоря, что «одна надежда ни защитника сирот, что он не оставит бедных». Этим объяснением прекратились дальнейшие расспросы Марьи Дмитриевны, и она снова занялась своим хозяйством, шитьем и мелочными заботами, не обращая внимания на отношения дочери и молодого Прохорова. Иногда она даже с умилением говорила, что они «ровно брат и сестра», что они, «как голубки, воркуют», что они, «как дети малые, дружны». Действительно дружба молодых людей была искренняя и прочная. Не было ни одного плана, ни одной надежды, ни одного желания, которые не обсуждались бы ими вместе. Мелкие различия во взглядах на вещи мало-помалу сглаживались; сведения, недостающие одной единице этой пары, пополнялись другой единицей; не решенные одним умом вопросы решались общими силами. Никакие уроки не могли быть так полезны этим молодым людям, как их дружба, и они имели право сказать, что они узнали по опыту, что ум — хорошо, а два — лучше того. Иногда Катерина Александровна шутя говорила Александру:

— Знаешь ли, мне кажется, что мы теперь только знакомимся друг с другом. Прежде ты поклонялся мне, я позволяла обожать себя, а теперь мы начинаем всматриваться друг в друга.

— Смотри, не найди каких-нибудь недостатков во мне и не отвернись, — шутил он.

— Нет, ты мне кажешься еще лучше, когда я подошла к тебе поближе.

Порой он делал серьезное лицо и говорил ей:

— Ну, не угодно ли приниматься за уроки, время уходит, а вам пора доучиться.

— Ты, пожалуйста, не важничай, я и без тебя могу учиться; недаром же я сама наставница детей, — смеялась она, принимаясь за книгу.

Бывали дни, когда молодые люди вместе с Антоном, Леонидом и Лидией дурачились, как дети, бегали по комнатам, играли в жмурки. Эта смесь шуток и искренней веселости с серьезным трудом и нешуточными заботами имели много очаровательной прелести. Молодым здоровьем и бодростью веяло от этих свежих и веселых лиц. Они не делались безнадежно унылыми и апатичными даже в те минуты, когда молодым людям вспоминалась грустная история убитого брата Ивана, когда они толковали о медленно сходящем в могилу отце. В эти минуты выражение серьезности, легкий след задумчивости делал только еще прекраснее эти юношеские лица. Задумываясь о смерти, эти люди сознавали еще яснее, что нужно ловить минуты жизни, что нужно скорее и скорее стремиться к достижению своих целей. И действительно, они быстро шли вперед и не замечали, как летят дни.

— Что это вас совсем не видать, — говорила Софья Андреевна, пожимая руку Александра Прохорова, который уже вошел в ее кружок.

— Да разве мы так давно не видались? — изумлялся он.

— Вот вежливо! Вы должны были томиться в разлуке со мной, а вы говорите, что вы не видали, как пролетело это время, — шутила она.

— Я постоянно справлялся о вас в разлуке, и это сокращало время, — смеялся Александр Прохоров.

Он очень скоро и очень близко сошелся с кружком Софьи Андреевны. Молодежь сразу полюбила его. Сначала он заинтересовал всех как свидетель минувшей войны, принесший с собой множество рассказов; потом он сделался душой кружка как умный и серьезный собеседник, умевший дать живое направление разговору. Он следил за газетами и журналами, он интересовался каждой общественной новостью и потому постоянно направлял разговоры кружка к более серьезным темам, чем толки о семейных историях и мелких увеселениях. Его загорелое, значительно похудевшее лицо оживлялось во время толков и споров; его здоровый и звучный голос принимал какой-то глубокий грудной, металлический, если можно так выразиться, тон и слышался среди десятка других голосов. Слушая его, можно было сразу сказать, что это говорит здоровый и сильный человек с широкой грудью. Катерина Александровна особенно любила его в эти минуты оживленных споров. Подобно ей, он умолкал, когда в кружке начинались толки об опере, о балах, собраниях и тому подобных удовольствиях, доступных богатым людям. Это делалось неумышленно, не вследствие желания показать, что он не интересуется пустыми светскими удовольствиями, но просто вследствие того, что эти удовольствия были незнакомы и чужды ему. Это не могло ускользнуть от зоркой Софьи Андреевны. Она не могла понять, как могут такие молодые люди, как Катерина Александровна и Александр Прохоров, не интересоваться удовольствиями, и ей казалось, что их молчание во время толков об этих удовольствиях искусственное, напускное. Однажды в кружке шел шумный разговор о старой опере, которой наслаждались члены кружка еще в детстве, потом общество начало вспоминать о разных балах и пирах, происходивших в поместьях их отцов и дедов. Катерина Александровна и Александр Прохоров по обыкновению слушали молча эти оживленные воспоминания. Софья Андреевна не выдержала и заметила, обращаясь к своим молчаливым слушателям:

— А знаете, меня удивляет, что у вас совсем нет прошлого.

— Как нет прошлого? — рассмеялась Катерина Александровна. — Неужели вы думаете, что мы сейчас только явились на свет?

— Не то, — ответила Софья Андреевна. — Но вот мы все целый час толкуем о Виардо, о Марио, о балах у бабушки, об именинных пирах у дедушки, а вы молчите, точно вся прошлая жизнь не существует для вас.

— Она и не существует для нас, — ответила Катерина Александровна. — Все эти Марио и бабушкины именины неизвестны нам даже по слухам.

— Ну да, значит, я права, что у вас нет того прошлого, которое есть у общества.

— У общества? — вмешался в разговор Александр Прохоров, и в его глазах блеснул огонек. — Вы ошибаетесь. У нас есть именно то прошлое, которое есть у общества: мы пережили голод и холод, мы толкались по чердакам и подвалам, мы работали изо всех сил, чтобы выбиться. А то прошлое, о котором говорите вы, — эти Виардо, эти Марио, эти Марлинские, эти петергофские гулянья и бабушкины именинные пиры — действительно чуждо нам. Иногда мы даже не знаем тех имен, которые будят сладкие воспоминания в вас. Но разве это прошлое принадлежит русскому обществу? Разве оно не принадлежит просто маленькой кучке людей, наслаждавшейся разными пирами при помощи наследственного и благоприобретенного богатства?

— Не отзывайтесь с таким пренебрежением об этой кучке людей. Ведут общество не массы дикарей, а развитые единицы, — загорячилась Софья Андреевна.

— Я и не отзываюсь с пренебрежением о развитых единицах, я только говорю, что то прошлое, о котором вы говорите, не есть прошлое русского общества, — серьезно ответил Александр Прохоров. — Это часть прошлого богатого меньшинства, — но, заметьте, только часть, самая ничтожная, самая жалкая часть. Если это меньшинство может хранить и лелеять память о своем прошлом, то уж никак не об этом безумном прошлом. Пусть гордится оно тем, что и оно работало вместе с народом, что и оно несло разные тяготы вместе с народом, но пусть оно изгладит навсегда из своей памяти, как позорное пятно, воспоминание о том, что оно порой скакало по балам, объедалось на бабушкиных пирах, разорялось в балете и италиянской опере, зачитывалось Марлинскими и Жуковскими, когда другие люди не находили куска хлеба за свой неустанный труд. Это именно та часть вашего прошлого, которой нужно стыдиться и у которой, к счастию, нет будущего.