Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота

• Название: Гнилые болота
• Автор: Александр Шеллер-Михайлов
• Издательство: Изданіе А. Ф. МАРКСА
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1904

ШЕЛЛЕР, Александр Константинович, псевдоним — А. Михайлов (30.VII(11.VIII).1838, Петербург — 21.XI(4.XII). 1900, там же) — прозаик, поэт. Отец — родом из эстонских крестьян, был театральным оркестрантом, затем придворным служителем. Мать — из обедневшего аристократического рода.

Ш. вошел в историю русской литературы как достаточно скромный в своих идейно-эстетических возможностях труженик-литератор, подвижник-публицист, пользовавшийся тем не менее горячей симпатией и признательностью современного ему массового демократического читателя России. Декларативность, книжность, схематизм, откровенное морализаторство предопределили резкое снижение интереса к романам и повестям Ш. в XX в.

---

— Кто это написалъ? — спросила она уже застѣнчивымъ голосомъ и покраснѣла до ушей; первое восклицаніе, вѣроятно, вырвалось у нея невольно, и теперь она стыдилась меня.

— Это песочный человѣкъ нарисованъ, — отвѣчалъ я.

— Развѣ бываютъ песочные человѣки?

Я не ожидать этого естественнаго вопроса и не могъ вдругъ отвѣчать на него. Не бываютъ, хотѣлось мнѣ сказать; но какъ же не бываютъ, подумалось мнѣ, если я такъ живо представляю себѣ это лицо? Не отвѣчая на ея вопросъ, а сталъ ей разсказывать исторію песочнаго человѣка.

Но она не дала мнѣ времени разсказать эту исторію; листочки, на которыхъ рисовалъ я картины, были уже въ ея рукахъ, и она забросала меня вопросами:

— Это что такое? Ахъ, это кто? Отчего у него такія большенныя ноги?

Восклицаніямъ не было конца; дѣвочка сопровождала ихъ дерганьемъ меня за рукавъ и совсѣмъ не церемонилась со мною.

— Какой ты смѣшной! — замѣтила она между прочимъ.

— Отчего смѣшной? — спросилъ я, улыбаясь.

— Лежишь и все на песокъ смотришь каждый день, а на пескѣ ничего нѣтъ.

— А ты почему знаешь, что я каждый день тутъ сижу?

— Да я здѣсь недалеко грядки, дѣлаю.

— Катя, гдѣ ты? — раздалось со двора.

— Сейчасъ иду, — отвѣтила дѣвочка. — Ты мнѣ разскажешь еще что-нибудь? — спросила она меня, торопливо сунувъ мнѣ книгу.

— Разскажу, если ты придешь опять сюда, — сказалъ я.

— Завтра приду, — проговорила она, убѣгая изъ сада.

Дѣвочка была дочь домового хозяина Полозова, одного изъ петергофскихъ садовниковъ. Во всѣ слѣдующіе дни Катя приходила въ садъ слушать мои разсказы и любоваться однѣми и тѣми же картинками.

Между тѣмъ, моя матушка познакомилась съ ея старшими сестрами. Онѣ получили плохое, грошовое образованіе, едва умѣли читать и писать по-русски, но были не тупы, всегда веселы, вели себя хорошо и трудились очень много. У нихъ была строгая и отчасти грубая мать, русская смышленая мѣщанка въ полномъ смыслѣ, державшая весь домъ въ своихъ рукахъ и иногда запиравшая подъ замокъ своего попивавшаго сожителя. Дѣтей она воспитывала по-мѣщански; до двѣнадцати лѣтъ давала имъ полную свободу, не назначала имъ какого-нибудь постояннаго занятія, употребляла для посылокъ въ лавку и подъ сердитую руку награждала порядочными тумаками; все это дѣлалось во имя слѣдующаго практическаго разсужденія: ребенокъ глупъ, въ работѣ плохой помощникъ, больше напортитъ, а учить его, то-есть бить, надо. Съ двѣнадцати лѣтъ, дѣти, по понятіямъ матери, дѣлаются способными къ работѣ, и она прибирала ихъ къ рукамъ. «Ты не пяль глаза-то на улицу, а работай!» — говорила она, присаживаясь на край стула, противъ дочери. — «Смотрѣньемъ-то денегъ не выработаешь, мужа не накормишь. Ты думаешь: мать ехидна, мать змѣя подколодная, — врешь, дѣвка, врешь! мать тебѣ добра желаетъ, мать тебя уму учитъ. Вотъ что мать твоя дѣлаетъ. Ноги-то у нея притоптались, а все бѣгаетъ, для васъ бѣгаетъ, для своихъ дѣтей бѣгаетъ»… И такъ далѣе все въ томъ же родѣ. Съ перваго дня нашего переселенія въ домъ Полозовыхъ, хозяйка начала наблюдать за образомъ нашей жизни, чтобы узнать, нѣтъ ли чего-нибудь опаснаго въ поведеніи матушки для ея дочерей. Но черезъ недѣлю этотъ мѣщанскій церберъ удивлялся матушкинымъ добродѣтелямъ, то-есть золотымъ ея ручкамъ, по ея выраженію. Хозяйка стала оказывать нашему семейству мелкія услуги и частенько посылала къ намъ то ту, то другую изъ своихъ дочерей. Матушка любила трудолюбивыхъ и бодрыхъ дѣвушекъ, а потому привязалась и къ дочерямъ хозяйки, начала учить ихъ шить по мѣркѣ платья, такъ какъ онѣ умѣли шить одно бѣлье и часто жаловались на трудность и малую выгоду этой вредной для глазъ работы. Онѣ и Катя скоро начали проводить съ нами цѣлые дни и отдыхали у насъ отъ воркотни своей матери. Въ мой садикъ были перенесены стулья и столъ, и этотъ тихій уголъ постоянно оглашался говоромъ и дѣвичьимъ смѣхомъ. Къ нашему обществу присоединялся еще одинъ членъ, восьмилѣтній хозяйскій сынъ. Я, несмотря за свои пятнадцать лѣтъ и привычку держать себя чинно, игралъ, какъ малый ребенокъ. Мы посѣщали сосѣдній паркъ, гдѣ водились грибы, и проводили тамъ по нѣсколько часовъ въ день. Звонко раздавались наши голоса, веселый смѣхъ и ауканье; мы были свободны и беззаботны. Кромѣ прогулокъ съ дѣтьми въ паркѣ, я предпринималъ одинъ прогулки въ отдаленныя и малолюдныя мѣстности, и часто, утомясь ходьбою, ложился на траву гдѣ-нибудь въ лѣсу или на взморьѣ. И шелестъ листьевъ, и шумъ набѣгавшей на прибрежные камни волны, и небо, далеко слившееся съ синимъ моремъ, — все это было необычайно и ново для меня, и приводило меня въ восторгъ; я начиналъ любить природу, у меня являлось желаніе взлетѣть высоко, чтобы сверху окинуть глазами весь міръ, или броситься въ синія волны и плавать, ударяя по нимъ твердою рукою, опираясь на нихъ молодой грудью. Я не могъ объяснить себѣ, что именно хорошо въ этомъ, но невольно срывались съ моего языка слова: «какъ это хорошо! если бы жить такъ всегда!»

Эти прогулки укрѣпляли мое тѣло и давали возможность уму совершать ту работу, о которой я говорилъ въ заключеніе первой моей исторіи. Такъ летѣли мои свѣтлые дни весело и покойно. Только изрѣдка, сидя за уроками, въ дождливое время, я вспоминалъ школу, и становилось и грустно, и скверно у меня на душѣ; опять я чувствовалъ, что я несчастливъ, что пройдетъ лѣто — и я снова буду въ той же тюрьмѣ-школѣ, подъ надзоромъ тѣхъ же тюремщиковъ-учителей, посреди тѣхъ же арестантовъ-товарищей, и станетъ мнѣ гадко ровнять себя съ ними, захочется, быть-можетъ, попрежнему поднять передъ ними голову и застыжусь я, если на моей курточкѣ или сапогѣ покажется заплатка. И еще удастся ли экзаменъ?.. Въ эти дни я бывалъ неувѣренъ въ побѣдѣ надъ собой. Но дождь проходилъ, и послѣдняя хмурая туча уносила, Богъ вѣсть куда, мое горе. Опять съ зарею пробуждали меня лучи солнца и ребятишки, стучавшіе въ наше окно, и весело съ своими друзьями, мѣщанскими дѣтьми, бѣжалъ я за грибами, набиралъ поганокъ, возбуждая всеобщій смѣхъ, самъ хохоталъ надъ своею ошибкою и забывалъ свои думы, какъ страшный, но безслѣдный сонъ.

Происшествія моей дачной жизни оставили во мнѣ глубокій слѣдъ и дали новое направленіе моему характеру; безъ нихъ онъ развился бы иначе, я не понялъ бы такъ ясно и не принялъ бы горячо къ сердцу всего того, что мнѣ вскорѣ пришлось услышать отъ новыхъ людей. Но, разумѣется, эти происшествія покажутся мелкими и незначительными для постороннихъ людей. Такъ веселый весенній дождь, въ продолженіе часа орошавшій землю, развеселилъ труженика-крестьянина, съ боязнью смотрѣвшаго на политую его потомъ, высыхавшую ниву, и этотъ же дождь прошелъ незамѣтно для барина, сидѣвшаго за газетою въ своемъ кабинетѣ. Кто будетъ правъ: крестьянинъ ли, признающій пользу дождя, или баринъ, не обратившій на него вниманія, хотя дождь не миновалъ и его — хотя и не имъ вспаханныхъ — полей? По моему мнѣнію, правъ крестьянинъ.

II Встрѣча съ Розенкампфомъ

Августъ мѣсяцъ приходитъ къ концу. Наступаютъ хмурые дни дождливой осени. Наступаетъ время ученія, передержки экзаменовъ. Прощай, Петергофъ!

Я явился въ школу въ назначенное время, выдержалъ экзаменъ и имѣлъ удовольствіе прослушать новыя наставленія директора, но они пролетѣли мимо моихъ ушей и не затѣли во мнѣ ни одной чувствительной струны. Мои товарищи почти не узнали меня. Я выросъ, пополнѣлъ, загорѣлъ, и лицо мое получило новое выраженіе. Оно было доброе и привѣтливое. О тщательной заботѣ помадить и прилизывать волосы не было и помину; они причесывались одинъ разъ въ день и потомъ лежали, какъ имъ вздумается; карманныхъ щеточекъ съ зеркальцемъ не существовало, а прежде-то разъ десять въ день ѣздила такая щеточка по моей головѣ, и сердился же я, что въ ея крохотномъ зеркальцѣ можно было удобно разсмотрѣть только одинъ глазъ! Едва замѣтно смутила меня холодная встрѣча курточниковъ, и тотчасъ же подумалъ я: «не хотятъ сходиться со мною — и не надо; плакать не о чемъ.» Но я датъ себѣ слово, во что бы то ни стало? помириться съ Розенкампфомъ. Я прошелъ въ школу раньше его и съ нетерпѣніемъ ждалъ его прихода.

— Здравствуй, Коля! — сказалъ я, завидѣвъ друга и подходя къ нему.

Мое сердце билось.

— Здравствуй, Саша! Слава Богу, что ты здоровъ; да какой же ты хорошенькій сталъ, какъ выросъ!

Розенкампфъ протянулъ мнѣ обѣ руки и не сводилъ съ меня глазъ. Я былъ тронутъ.

— Ты на меня не сердишься больше? — спросилъ я его.

— Забудемъ объ этой глупой исторіи, — сказалъ онъ, пожимая мнѣ руку.

Въ эту минуту школьниковъ позвали на молитву въ публичный залъ, и по окончаніи ея начался урокъ. Я съ нетерпѣніемъ ждалъ двѣнадцати часовъ, чтобы побыть съ своимъ другомъ. Первый урокъ прошелъ вяло, ученики зѣвали, учитель сидѣлъ, какъ на иголкахъ, и не зналъ, за что взяться; всѣ очень обрадовались, заслышавъ звуки колокольчика. Ученики разбѣжались въ разныя стороны, и только я, да Розенкампфъ остались въ классѣ.