Александр Шеллер-Михайлов - Под гнетом окружающего

• Название: Под гнетом окружающего
• Автор: Александр Шеллер-Михайлов
• Издательство: Изданіе А. Ф. МАРКСА
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1904

ШЕЛЛЕР, Александр Константинович, псевдоним — А. Михайлов [30.VII(11.VIII).1838, Петербург — 21.XI(4.XII). 1900, там же] — прозаик, поэт. Отец — родом из эстонских крестьян, был театральным оркестрантом, затем придворным служителем. Мать — из обедневшего аристократического рода.

Ш. вошел в историю русской литературы как достаточно скромный в своих идейно-эстетических возможностях труженик-литератор, подвижник-публицист, пользовавшийся тем не менее горячей симпатией и признательностью современного ему массового демократического читателя России. Декларативность, книжность, схематизм, откровенное морализаторство предопределили резкое снижение интереса к романам и повестям Ш. в XX в.

---

А. К. ШЕЛЛЕР-МИХАЙЛОВ Подъ гнетомъ окружающаго

I

— А ну-ка, Михайло Ивановичъ Топтыгинъ, покажи намъ, какъ старыя бабы румянятся, въ зеркальце смотрятся, молодыхъ парней къ себѣ зовутъ, — говорилъ густымъ искусственнымъ басомъ довольно плотный, порядочно обрюзгшій и помятый кутежами, усачъ не первой молодости, одѣтый въ истасканную венгерку.

Въ отвѣтъ на эти слова ребенокъ лѣтъ шести, сидѣвшій на полу, поджавъ подъ себя ноги и держа въ зубахъ веревку, другой конецъ которой держалъ господинъ въ венгеркѣ, началъ изображать, какъ румянятся старыя бабы.

— А какъ мужики изъ кабака идутъ, пѣсни поютъ, да съ боку-на-бокъ переваливаются, земли подъ собой не слышатъ, — снова забасилъ немолодой господинъ.

Ребенокъ поднялся на кривыя отъ англійской болѣзни ноги и сталъ неуклюже, по-медвѣжьи, представлять пьянаго мужика, потомъ повалился на полъ и началъ ворчать, вѣроятно, желая изобразить, какъ ругается упавшій въ грязь пьяница.

Кругомъ раздавался дружный хохотъ пятерыхъ дѣтей, окружавшихъ этихъ двухъ странныхъ актеровъ.

— А ну, честные господа, не поднесете ли Михайлу Иванычу водочки? — забасилъ господинъ въ венгеркѣ.

Одинъ изъ дѣтей, мальчуганъ лѣтъ десяти, побѣжалъ къ шкапику, досталъ оттуда графинчикъ, напилъ въ небольшую чарку водки и поднесъ ее старшему изъ комедіантовъ.

— Любишь, Михайло Иванычъ, водочку? — спросилъ господинъ въ венгеркѣ.

Ребенокъ, изображавшій медвѣдя, зарычалъ по-звѣриному и началъ утвердительно трясти головой.

— Молодецъ, Михайло Иванычъ! Только рыломъ ваше благородіе не вышло, — пробасилъ усачъ и разомъ осушилъ поднесенную ему чарку, опрокинувъ ее въ ротъ.

Въ кругу дѣтей снова раздался хохотъ; шестилѣтній мальчуганъ на четверенькахъ поскакалъ къ обманувшему его усачу, вскарабкался къ нему на колѣни и, сердито рыча, сталъ отнимать пустую чарку.

— Папка, папка, покажи ему, какъ лягушки скачутъ! — кричали со смѣхомъ дѣти.

Усачъ изобразилъ на столѣ, при помощи трехъ пальцевъ, какъ скачутъ лягушки, и вызвалъ новый взрывъ хохота.

Эта сцена происходила между отцомъ и дѣтьми въ большой комнатѣ помѣщичьяго дома въ деревнѣ Бабиновкѣ. Комната, гдѣ помѣщалась веселая компанія, несмотря на свою обширность, представляла очень мало простора, такъ какъ она была захламощена различными, не гармонировавшими одинъ съ другимъ предметами. Повидимому, это была дѣтская; тутъ стояли кровати разныхъ размѣровъ, валялись жалкія игрушки, висѣли на стѣнахъ дѣтскія одежды. Но при болѣе тщательномъ взглядѣ на комнату, она начинала казаться кладовой, куда внеслись, просто за ненужностію, въ числѣ другихъ вещей и разныя дѣтскія принадлежности въ родѣ сдѣланныхъ изъ бумаги киверовъ. Эти кивера, поломанныя деревянныя сабли, безногія куклы, торчали среди трехъ боченковъ изъ-подъ огурцовъ и капусты, еще сохранившихъ кислый запахъ, среди изломанной маслобойни и испорченной кофейной мельницы, среди безструнной, запачканной грязными пальцами гитары и ненужнаго ящика изъ-подъ сальныхъ свѣчей, сообщавшаго комнатѣ свой ароматъ и наполненнаго стоптанными башмаками, пестрыми обрѣзками отъ обоевъ, нѣсколькими сбитыми подковами и тому подобной дрянью. Въ одномъ изъ угловъ лежалъ общипанный вѣникъ, а такъ какъ въ этой комнатѣ, повидимому, никто не имѣлъ обыкновенія подметать соръ, да и не могъ бы подмести его этими сухими прутьями, то и они невольно наводили на вопросъ: попали ли они сюда, какъ необходимые спутники и хранители дѣтской жизни, или просто не выбрасываются они въ помойную яму потому, что въ этомъ домѣ люди имѣютъ обыкновеніе беречь въ кладовой всякій ненужный никому мусоръ? Въ концѣ концовъ, можно было прійти къ заключенію, что и дѣтская, и кладовая, и дѣти, и ненужный хламъ означаютъ въ этомъ домѣ одно и то же.

Но какъ бы ни были замазаны и оборваны, сколько бы толчковъ и колотушекъ ни получали при каждомъ кускѣ хлѣба эти дѣти, они, все-таки, были веселы, бойки, даже буйны, и изъ-подъ грязи на ихъ вѣчно загорѣлыхъ лицахъ такъ и пробивался яркій румянецъ здоровья. Болѣзненнымъ выглядѣлъ только самый меньшой изъ нихъ, страдавшій англійской болѣзнью. Глядя на нихъ, вы безъ труда могли догадаться, что этотъ мелкій народъ растетъ на военномъ положеніи, въ вѣчной готовности къ самозащитѣ и не унываетъ: ему дадутъ подзатыльника, а онъ выругается, и тѣмъ отведетъ свою душу; его безъ обѣда погрозятъ оставить, а онъ, очень хорошо зная, что такая угроза никогда не исполняется нѣжною матерью и нѣжною нянею, возьметъ да и украдетъ себѣ чего-нибудь изъ съѣстного и, такимъ образомъ, не только одинъ разъ пообѣдаетъ, а еще и закуску неожиданную устроитъ.

— Не кричи, мошенникъ! Мы тебя выпоремъ! — орутъ ему во все горло, а онъ на сѣновалъ заберется, да тамъ и сидитъ и слушаетъ, какъ его ищутъ, какъ толкуютъ:

— Охъ, не поджегъ бы онъ чего, сорванецъ! Охъ, не сдѣлалъ бы онъ чего надъ собою, оглашенный!

Слушаетъ онъ и ждетъ, когда раздадутся желанныя слова:

— Да ужъ выходи! Гдѣ ты тамъ застрялъ? Кто тебя, озорника этакого, сѣчь-то будетъ? Лѣсу на тебя не выросло.

— А варенья дашь? — вступаетъ озорникъ въ переговори.

— Ну, такъ и есть, на сѣновалъ забрался! Ахъ, ли, Боже мой, наказалъ Ты насъ дѣтьми!

— Дашь варенья? — кричитъ озорникъ съ сѣновала.

— Нѣ-ѣтъ, ты погоди, погоди, кучеръ Никита изъ города вернется, онъ тебя веревками стащитъ. Вотъ будетъ тогда тебѣ варенье, — отвѣчаютъ ему его враги, отчасти успокоеиные тѣмъ, что онъ живъ, и что его мѣстопребываніе стало извѣстно.

— А я сѣно спалю! — угрожаетъ шельмецъ, зная, что именно этого-то «пассажа», и боятся его враги.

Враги снова пугаются, опять вступаютъ въ переговоры, обѣщаютъ не вытягивать его веревками изъ засады, не сѣчь по выходѣ оттуда, и, наконецъ, сдаются понемногу на выдачу варенья. Шельмецъ-народъ торжествуетъ; враги ругаются:

— Отъ рукъ отбился, разбойникъ! Голову свертѣлъ. О, чтобъ ихъ не было! Да и отецъ-то ихъ непутящій, съ собаками его не сыщешь, а сыщешь, такъ самъ же наплачешься!

— А вотъ я отцу-то скажу, какъ вы ему бока-то моете, — угрожаетъ сорванецъ и дразнитъ враговъ.

— Погоди, погоди, въ солдаты угодишь, по владиміркѣ уйдешь! — обѣщаютъ ему блестящую будущность враги, то-есть люди, принявшіе, на себя обязанность воспитать его, вспоившіе его своимъ молокомъ, не спавшіе ночей во время его болѣзней и рыдающіе при первой его невзгодѣ.

Пробовали они и не поддаваться ему; случалось, что сгоряча они и безъ обѣда оставятъ, и высѣкутъ его, а онъ сейчасъ физіономію умирающаго постника устроитъ, едва ноги таскаетъ, сидѣть не можетъ, на постель приваливается и тайкомъ гдѣ-нибудь въ уголкѣ реветъ на весь домъ.

— Чего ты? — сердито спрашиваютъ враги, дергая его за плечо.

— Ни-ни-че-то! — смиренно всхлипываетъ побѣжденный сорванецъ. — Живо-о-тикъ и го-оловка бо-лятъ! — рыдаетъ онъ.

— Экая невидаль! — небрежно замѣчаютъ враги и отходятъ отъ него, а у самихъ сердце сжимается отъ страху.

— Голова-то, и въ самомъ дѣлѣ, горяча, — шушукаются они между собою. — А отъ щекъ-то такъ и пышетъ, такъ и пышетъ! Охъ уже, право, горе съ ними.

А умирающій смиренникъ попрежнему украдкою реветъ на весь домъ.

— Поѣшь, лучше будетъ, — говорятъ враги, ткнувъ его въ бокъ.

— Не-не мо-огу я ѣсть! — рыдаетъ несчастный.

— Ну, вольному воля, спасенному рай! — отходятъ враги, все еще не теряющіе самообладанія.

— И не ѣсть ничего! — съ ужасомъ шепчутся они между собою. — Горитъ, горитъ, точно отъ печки пышетъ! Охъ, своего ребенка уморили!..

И опять враги, попрекая другъ друга, идутъ ухаживать за умирающимъ сорванцомъ, а онъ ужъ, и въ самомъ дѣлѣ, до того наревѣлся, что весь горитъ и ѣсть не можетъ. Глядишь, въ домѣ всѣ впопыхахъ, всѣ въ тревогѣ: кучеръ Никита въ городъ за докторомъ скачетъ, нянька Марѳа горчицу растираетъ, дѣвка Машка кувшины грѣетъ, мать озорника, въ сущности, ничего не дѣлаетъ, но всѣхъ больше мечется изъ угла въ уголъ и едва ноги волочитъ.

— Вотъ и высѣкла, вотъ и у праздника! — разводитъ она въ отчаяньи руками.

И ужъ послѣ этой исторіи надолго никто и думать не смѣетъ о сѣченьи…

Въ ту пору, съ которой начинается нашъ разсказъ, вся эта буйная братья была въ самомъ благодушномъ и веселомъ настроеніи духа по случаю выходящаго изъ ряда вонъ событія — двухмѣсячнаго пробыванія въ семьѣ главы дома, самаго буйнаго изъ всѣхъ буйныхъ членовъ этой компаніи. Онъ пріѣзжалъ домой только какъ-то проѣздомъ, какъ-то случайно, какъ на самую скучную изъ всѣхъ скучныхъ станцій, попадавшихся на пути его скитальческой жизни. Покуда выдумывалась новая затѣя, кто-то изъ ребятишекъ взглянулъ въ окно и разразился громкимъ смѣхомъ.

— Что? Что такое? — пристали его братья.

— Мамка, мамка-то, — захлебывающимся отъ смѣха голосомъ проговорилъ мальчуганѣ:- мужика возитъ!