Владимир Зима - В пургу и после (сборник)

• Название: В пургу и после (сборник)
• Автор: Владимир Зима
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1976

Книга Владимира Зимы посвящена нелегким будням арктических поселков, аэродромов, портов. Она утверждает подлинную романтику и разоблачает романтику мнимую. Писатель убедительно показывает, что и в условиях Арктики побеждают бескорыстие, верность долгу, честность помыслов.

---

Материк

Если ночью, хорошо укутанный, я нахожусь в уютной комнате, в то время как за окнами бушует буря и непогода, я не могу без страха и содрогания думать о тех, кого они застали в пути, но если я сам нахожусь в дороге, мне и в голову не придет пожелать находиться в каком-нибудь другом месте…

Мишель де Монтень, «Опыты»

Арктика — область, примыкающая к Северному полюсу и ограниченная изотермой + 10 °C для самого теплого месяца. Эта граница представляет собой извилистую линию, а очерченная ею площадь — сложную фигуру, расположенную местами севернее, а местами южнее Полярного круга…

«Геологический словарь»

КОВЫЛЬ

Он решительно прошагал через просторный вестибюль Внуковского аэровокзала, толкнул толстую стеклянную дверь и, не обращая внимания на назойливых таксистов, зазывавших в машины, через площадь пошел к деревьям. На липах уже кое-где появлялись желтые заплатки, серебристые тополя от жары скручивали листья трубочками, и лишь дубы еще стояли в нетронутом летнем убранстве.

Вороша опавшие листья, он шел по траве и беспричинно улыбался. Подойдя к старой липе с растрескавшейся толстой корой, он погладил шершавый сильный ствол, и тут же, будто застыдившись, оглянулся, не видит ли кто, и вытер испачканную ладонь платком.

Над головой шумели взлетающие самолеты, мимо проносились, шурша шинами, автобусы и такси, а он стоял, твердо решив никуда больше не спешить, и делал одно за другим важные открытия. Во-первых, он узнал, что трава пахнет не только если ее растирать в пальцах и не только свежескошенная. Трава пахнет всегда, но люди привыкли и уже не замечают ее слабого запаха. Во-вторых, пахнут листья деревьев и кусты, и каждый куст излучает свой, непохожий аромат.

Запахи навалились на него, едва он вышел из аэровокзала, но лишь теперь он понял, отчего ему хотелось улыбаться и ходить босиком — всему виной был горьковатый лесной дух, поднимавшийся от жухлой травы и увядающих листьев.

Он попытался припомнить, какие запахи окружали его на полярной станции — суховатый, пахнущий электричеством, озонированный воздух приборных отсеков, бензиновая гарь и сладковатая душная тяжесть дизельного выхлопа в генераторной — вот, пожалуй, и все… И еще — табак. И крепкий кофе.

Невесело улыбнувшись, он закурил, а потом неторопливо зашагал к стоянке такси.

Вначале он назвал таксисту адрес своего дома на Рязанском проспекте, но вскоре передумал и попросил отвезти его в центр. От площади Пушкина он пешком дошел до проспекта Маркса. На Москву опускалась вечерняя прохлада, но нагретый асфальт еще прогибался под твердыми каблуками вышедших из моды узконосых туфель.

В метро он поймал себя на том, что бессознательно обшаривает взглядом толпу пассажиров, надеясь увидеть знакомых. Почему-то казалось, что сразу же по прилете он может встретить всех своих материковских друзей, причем не только москвичей, но и ленинградцев, и даже харьковчан… Смеясь в душе над собой, он, тем не менее, продолжал разглядывать людей, удивляясь сюрпризам моды: юбки были то слишком коротки, то слишком длинны, и очень много женщин было в брюках. Настороженно оглядывал он парней с локонами, в поношенных джинсах и цветастых рубахах. Что-то в этих парнях активно не нравилось, и он не сразу понял, что же именно. Оказалось, непохожесть. Во времена его молодости все парни и девушки были в чем-то схожи друг с другом и одеждой, и прическами…

«Стареешь! — сказал он себе. — Если ты можешь осуждать людей только за фасон брюк и за длину волос, ты становишься старым брюзгливым ханжой!» — жестче добавил он и отвернулся к темному окну вагона, за которым непрерывной чередой проносились круглые желтые фонари, освещавшие тоннели метрополитена.

Стареть ему не хотелось…

Он вспомнил, что впереди у него шесть месяцев отпуска и что сейчас он приедет домой, а всего лишь девять часов назад он торопливо переобувался у самолетного трапа на Диксоне, и заляпанные грязью болотные сапоги до сих пор, наверно, валяются в кювете. Потом в памяти всплыли строки старой летописи: «…А изъ Анадырского острогу ходъ до самого Носу прямою землею чрезъ Белую реку на Матколъ аргышами на оленяхъ недель съ 10 и более, если пурги нетъ…» Он улыбнулся и поднялся с мягкого сиденья. За окнами вагона уже мелькал белый кафель станции «Рязанский проспект».

* * *

В конце августа ему прямо в номер сочинской гостиницы принесли телеграмму с Диксона. Молоденькая почтальонша подождала, пока он распишется на квитанции, и напомнила:

— Ответ оплачен… Вы сразу напишете? У меня есть чистые бланки.

Спасибо. С ответом я подожду, — откладывая непрочитанную телеграмму вместе с ворохом старых газет, сказал он. — Чудеса… Левковский за пять тысяч верст всех видит… Начальник отдела кадров, — пояснил он, заметив, как у почтальонши любопытно вытянулось лицо. — Если уж узнал адрес, теперь закидает телеграммами… А у меня еще четыре месяца отпуска! Три года проторчал на острове! Имею я право отдохнуть?!

— Конечно, имеете, — с готовностью поддакнула почтальонша.

Он взял полотенце, висевшее на спинке кровати, и пошел к морю. Почтальонша, наверняка успевшая прочитать телеграмму, долго смотрела ему вслед, и он пожалел, что не пригласил ее на вечер в гости. Впрочем, она еще принесет телеграмму, и не одну…

Но на следующее утро к нему в номер постучалась ворчливая усталая женщина с увесистой сумкой на боку. Тяжело опустившись на стул у двери, она подождала, пока он распишется; оттягивая время, когда надо будет вставать и уходить, спросила, не будет ли он писать ответ, и, шаркая стоптанными туфлями, ушла.

Вечером того же дня он вылетел на Украину.

* * *

А еще через неделю знойным августовским днем он тащился на скрипучем разболтанном велосипеде по пыльной степной дороге и силился понять, что же произошло за эту неделю и почему он должен объяснять это самому себе…

По всем приметам хутор Коробейничий давно уже должен был показаться — позади остались плешивые скифские курганы, желто-зеленое кукурузное поле и выбеленная дождями халупа, в которой теперь, кажется, помещался полевой стан тракторной бригады. Проплыли два приметных тополя, от которых дорога должна была сворачивать направо.

Не было дороги направо. Поле, колюче топорщившееся рыжей стерней, с редкими высокими скирдами соломы, уходило к самому горизонту, плавно изгибаясь на невысоких холмах. Слева стеной вставала густая лесопосадка, потом и она оборвалась перед затяжным подъемом, а дальше раскинулось необозримое раздолье чистого пара, и здесь, в этой южной степи, пусть даже жаркой и неприветливой, но беспредельной, у Смолякова вновь возникло ощущение безграничной свободы и простора, почти забывшееся за два месяца толкотни в городах.

И небо, почти как в тундре, опрокинулось бездонным куполом на землю, неслышно скользят в вышине легкие, невесомые облака, а где-то в стороне беззвучно тянет белую нитку кажущийся медлительным реактивный самолет…

Смоляков локтем вытер пот со лба, крякнул и нажал на педали.

Видели бы тебя сейчас твои мужички с полярной станции, то-то посмеялись бы над своим начальником… А если бы хоть кто-нибудь видел тебя вчера вечером…

Вчера вечером…

Луна вышла рано и быстро скрылась за облаками, оставив лишь бледный отсвет на верхушках деревьев. Смоляков неторопливо шагал по насыпи, прислушиваясь к тихому натруженному гулу рельсов, к скрипу гальки под ногами, к ночным шорохам, доносившимся из оврагов, поросших густым бурьяном.

Впереди шла она.

Нет, не шла — плыла над насыпью, балансируя тонкими руками, почти не касаясь ногами рельсов, и на миг Смолякову показалось, что светлое платьице вот-вот оторвется от земли и вознесется в лиловую густоту теплого неба, и он тоже взлетит, и мир исчезнет, будут только звезды да испуганный клекот птиц…

Он сердито тряхнул головой, будто отгоняя наваждение.

— А бабушка не отпускала меня сегодня из дома, — по-детски смешно растягивая слова, проговорила она, поворачиваясь к Смолякову. — Говорила: «Я знаю, ты опять к нему пойдешь… Не ходи, внучка. Зачем он тебе нужен — старый, некрасивый, женатый?..» А ты не старый. Вот. И хороший. Мне с тобой так хорошо, как никогда не бывало…

Качнувшись, светлое платье снова поплыло вперед.

Видимо, ее бабушка все-таки права. Девчонке не следует больше приходить к переезду. А тебя, Смоляков, вся деревня наверняка считает старым греховодником. Дожил! Нечего сказать, хороша слава…

А ты сам сможешь не прийти на свидание?

Молчишь, не знаешь… Вот так-то. Мы еще посмотрим, что ты станешь делать, когда придет время улетать к себе, на Север.