Олег Широкий - Полет на спине дракона

• Название: Полет на спине дракона
• Автор: Олег Широкий
• Издательство: АСТ, Астрель, Хранитель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-17-033088-x, 5-271-12626-9, 5-9762-0074-5

О жизни и судьбе одного из самых известных правителей мировой истории, предводителе общемонгольского похода в Восточную и Центральную Европу, хане Золотой Орды Батые (1208—1255) рассказывает роман современного писателя Олега Широкого.

---

   — Что ж, не зря тебя учил, говори ещё...

Боэмунд нахмурился, продолжил:

   — После ухода Даритая повелитель выпил яд, который всегда носил с собой. Получается, что убил его ты. Чужими руками, но всё-таки...

Слишком резко, слишком властно отчеканил Мир куз ответ, чтобы не разглядеть осадок сомнения в его словах.

   — Нет. У Бату, кроме меня, много убийц.

   — Даже я, — охотно согласился бывший соглядатай, — потому как, если бы я не покинул повелителя, он не выпил бы яд. Привязанность ко мне могла удержать неотвратимую руку.

   — А ещё — болезнь. Кричащие ноги не давали покоя.

   — Иначе уцепилась бы воля к жизни за стремя.

   — Но самая сердцевина не в том, — с несколько растерянной назидательностью нажал чародей, — Бату хотел примирить непримиримое: людей разных богов. Но ревнивы боги, как ни поступи, всё равно напорешься на предательство, будто на ветку в тесном стланике. Он жил и умер как хан, настоящий хан, неспособный дышать без такой ноши. Потому выпил яд.

После сказанного долго молчали.

   — Если бы хоть что-то оставалось, хоть маленькая привязанность, он был бы жив сейчас. А там — тучи разбегаются от свежего тепла.

   — Мрачна погода над землёю, не осилить пустыню одиночества без верблюда надежды. С душой, омрачённой предательством, испятнанный струпьями тоски, оказался бы он там, где и ныне пребывает. Лучше ли?

Снова налегла чугунная тишина. Потом Боэмунд произнёс, как сундук закрыл:

   — Одному Всевышнему известно, Маркуз, — убийца ты или спаситель.

   — Я был для Бату — вторым отцом. И держать буду ответ перед Богом, какой он там ни на есть. Но, — просветлел он вдруг, — остаётся ещё одна возможность. Бату выпил яд — не из-за заклятия — а своею волею.

   — Да, мы никогда не узнаем.

Боэмунд и Прокуда. Кечи-Сарай. 1256 год

   — Увидела и растаяла вновь, зачем нашёл?

   — Обманул. Бросил тебя в ваалову пасть, нет мне прощенья.

   — Не так всё. Знала, что на погибель иду, всё одно было.

   — Отчего так?

   — Ты смотрел на меня, будто на сестру... а то — на лик Богородицын. А я жалела тебя... всего: грешным делом, грешным телом. Как мы ехали тогда по лесу после Пронска... с тех пор. Ещё туры выскочили, все в снегу. Помнишь ли? Я призналась тебе легонько, отмахнулся.

   — Нет же, нет, — задрожал Боэмунд, — это ты ко мне так. А я — скопец, урод.

   — Да разве ж в том дело, глупый? И поздно — красоты моей уж нет.

Они сидели у саманной землянки. Жаркий воздух обволакивал их неуютным теплом. Почувствовав чуть ли не кожей, с каким горестным усилием скинула она куфию (чтобы спустя мгновение закрыть), он не испытал ни ужаса, ни отвращения.

Вся нижняя половина её лица была изрезана и обожжена — хорошо постарались кешиктены-дознаватели. Раны стали рубцами, и только глаза и нетронутый лоб, на который падали поседевшие космы, были прежними.

Но вдруг глаза, лоб, эти нетронутые локти с гладкой кожей... дай не в них даже дело. Может, голос... Да и голос ли? Словно отвалился камень той сырой пещеры, где он бродил с тех пор, как они расстались.

Солнце — беспощадный глаз монгольского Мизира — ворвалось в проем нагло, весело. Боэмунд неожиданно улыбнулся, как не улыбался с тех пор, когда покинул сожжённый папистами родной город Безье, счастливо и беззаботно. Он сжал её руки (палец один неправильно сросся) и откинул куфию. Она вскрикнула невольно.

   — Нет, теперь мы вместе... Мука твоя позволила мне подняться смело в твой роскошный терем.

   — Нет, тебе ко мне спуститься, — задохнулась она от пробившей запруду радости и снова вдруг смутилась: — Вот только не одна я... с сыном...

   — Сыном? — отшатнулся Боэмунд. — От кого?

   — Знали бы от кого — не было бы мне покоя, удавили. Монгольская кровь в нём, царская. Как Мунке-хан власть захватил, всю родню Гуюкову до младенцев истребили — у них теперь так. Всю... да не всю.

   — У тебя сын?! От Гуюка?! Великий тайджи?

Прокуда улыбнулась покореженным ртом, но Боэмунд ясно вспомнил ту, прежнюю улыбку.

   — Так ведь ночь-то была у нас с этим иродом твоими трудами. Но никто про ребёнка не знает. А про себя решила: не он отец — ты. Бамутом назвала. Думала, уж не увижу тебя боле, прости.

Мальчик посапывал на мерлушковой подстилке, а Боэмунд непослушными губами пробовал на вкус новое, запретное, наглухо запретное для него, скопца, слово — «сын». Он повторял его на всех языках, какие знал, хоть и не ведал уже — через столько лет, — какой из них родной.

Рядом, прижавшись — как не было у них в той жизни, — стояла сияющая Прокуда.

Вот ведь как судьба закрутила. Жертва та, главная, последняя (на которую ради Бату пошёл, ради которой от Бату ушёл), причудливой змеёй извернувшись, его укусила ядовитыми зубами счастья, простого, мирского.

Он вышел из землянки под прозрачный безбрежный купол. Залихватски запрокинул бледное лицо. Там, в Небесах, — или показалось ему — одобряюще улыбался его друг и повелитель, ушедший из жизни ВОВРЕМЯ.

И, может быть, сбросивший с себя все заботы.

ЭПИЛОГ

Расчётливый правитель победил в Берке сострадательного подвижника, и он (дабы не ссориться с урусами) разрешил строительство в Кечи-Сарае мелькитской епископии.

На сетования улемов Булгара и Сарая гневался:

   — Чего добьёмся? В лоно праведности неверных не приведём — только жизнь им и себе в войне сократим. Если ждут их мучения бесконечные, пусть хоть миг земных радостей продлится для них. Я не Магомет, я сам бывший грешник. Только пророки достигают таких вершин чистоты, что изблёвывают из души своей всякое сострадание.

Улемы недовольно фыркали, они хотели войны без предела. Берке, стыдясь слабости, беспомощно оправдывался, но его поддерживали правоверные купцы.

А между тем в Самарканде несториане затеяли издевательский диспут с мусульманами. Пользуясь покровительством Мунке, они решили покрасоваться. И то сказать: настрадались, бедные, за годы угэдэевского равноправия церквей.

Но любое равноправие с нечистью — оскорбление Бога.

Самаркандские улемы и кази убедительно выиграли словесный поединок, это их и сгубило. Богословие — такая игра, выигравшему в которой частенько достаётся смерть. Устроив спорщикам унизительные издевательства во время намаза, христианская толпа приступила к главной аргументации всех времён — погромам.

Уже оставалось совсем немного трав и до «Жёлтого крестового похода», блестящего в замысле и исполнении монгольского удара в самое сердце земель, подвластных халифу. Скоро, очень скоро, монгольские служители веротерпимой Ясы будут резать мусульман Багдада ИМЕННО ЗА ТО, что они — мусульмане-сунниты. Впервые будут отдавать мечети в истомившиеся христианские руки, чтобы те превращали их в Храмы Мессии. Самаркандское пиршество безнаказанной ненависти было искрой, из которой, казалось, и возгорелся очередной «пожар вселенной».

Суркактени-хатун вполне могла торжествовать. «Религия Любви» наконец-то получила преимущество над «Религией Послушания». Однако, радуясь задело жизни своей, что представляла ханша, когда любимый сын Мунке рассказывал о падении столицы халифов? Предсмертный кашель побеждённых или светлую радость освобождённых узрела она в своих видениях? Чем было заполнено её сострадательное воображение? Наверное, думала Суркактени о разном, ведь Мессия не обделил эту достойную женщину умом.

Впрочем, перед тем суждено было многому случиться. Вступив на стезю честного служения Аллаху, Берке не мог щадить врагов, даже уважая память любимого брата.

Возражая слишком «правоверным» любителям пылающей войны-джихада, Берке опирался на купцов — почитателей покойного брата-язычника, так и не удостоенного рая. Купцы всегда за мир, за исключением тех особых случаев, когда мир даёт преимущество их соперникам по торговле.

Жизнь очередной раз скроила злую тонкогубую гримасу.

Позволив Александру Невскому истребить откупщиков каракорумской дани, Берке наконец сорвал ненавистную кангу зависимости с шеи своего улуса. С тех пор на алчный, далёкий Восход не отправлялось ни единой шкурки, ни единой серебряной гривны.

Такова была свобода: первая, призрачная «свобода» от имперского ига. Так Джучи-хан спустя много лет после гибели своей руками потомков всё-таки победил Чингиса.

Но кислой на вкус была такая победа.

По иронии судьбы, истреблённые Александром каракорумские откупщики оказались... из магометан. Тот, Без Кого И Волос Не Упадёт С Головы, добивался торжества своего учения, снова истребляя правоверных руками неверных...