Уильям Фолкнер - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Уильям Фолкнер
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1974

Самобытное творчество Уильяма Фолкнера (1897–1962), высокий гуманизм и истинное мастерство его прозы выводят писателя на авансцену не только американской, но и мировой литературы. В настоящем собрании сочинений представлены основные произведения, характеризующие все периоды творчества У.Фолкнера.

«Сарторис» (1929 г.), который открывает «Йокнапатофскую сагу» — цикл произведений о созданном воображением писателя маленьком округе Йокнапатофе в штате Миссисипи. В романе «Сарторис» раскрывается трагедия молодого поколения южан, которые оказываются жертвами противоборства между красивой легендой прошлого и и реальностью современной им жизни. Выросшие под обаянием рассказов о героическом прошлом своих семейств, они оказываются беспомощными, когда сталкиваются лицом к лицу с действительностью.

«Осквернитель праха» — захватывающий роман Уильяма Фолкнера, относящийся к «йокнапатофскому циклу», посвящен теме расовой дискриминации, как характерной особенности американского Юга.

Мужество, стойкость и гордость героев романа под пером писателя становятся воплощением нравственной красоты человека.

---

— Ну, чем не картинка? — опершись локтем о ворота, спросил у Маккалема белый.

К его подтяжкам был прикреплен почерневший от старости шнурок из сыромятной кожи, на котором висели дешевые никелированные часы. Бороду он брил, но от уголков губ к подбородку спускались темные полосы щетины, и поэтому всегда казалось, будто он жует табак с открытым ртом. По профессии барышник, он постоянно судился с железнодорожной компанией, по вине которой гибло насильственной смертью его поголовье.

— Поглядите-ка на этого черномазого, — сказал он. — Я бы к этому жеребцу и на десять ярдов не подошел, а Тоби с ним как с младенцем управляется. Будь я проклят, если я понимаю, как он это делает. Я всегда говорил, что черномазые чем-то сродни животным.

— Он просто боится, что в один прекрасный день ты поведешь его через полотно, когда будет проходить поезд девять тридцать, — сухо заметил Маккалем.

— Хоть я и самый невезучий человек во всем округе, но на этот раз они мне заплатят, на этот раз им деваться некуда, — отозвался барышник.

— Да, — сказал Маккалем, — железной дороге придется снабдить расписанием поездов всех твоих лошадей.

Зрители захохотали.

— А что, денег-то у них куча, — отозвался барышник. — По-твоему, выходит, будто я нарочно погнал этих мулов прямо под поезд. А ведь дело было так…

— Ну, этого-то ты под поезд не погонишь, — сказал Маккалем, кивая в сторону жеребца.

Негр, монотонно напевая, поглаживал переливчатую шкуру лошади. Барышник рассмеялся.

— Пожалуй, нет, разве только Тоби со мною пойдет, — согласился он. — Вы только на него поглядите. Я бы к этому жеребцу ни за какие деньги близко не подошел.

— Я поеду верхом на этой лошади, — неожиданно заявил Баярд.

— На какой лошади? — поинтересовался барышник. Остальные смотрели, как Баярд забрался на ворота и спрыгнул в загон.

— Вы, молодой человек, к этой лошади лучше не подходите, — крикнул барышник, — а не то я на вас в суд подам.

— Оставь его в покое, — сказал Маккалем.

— Чтоб он мне запалил жеребца, который полторы тысячи стоит? Эта лошадь его прикончит. Эй, Сарторис!

Маккалем вытащил из кармана перетянутую резинкой пачку бумажных денег.

— Оставь его в покое. Ему только того и надо, — сказал он.

Барышник окинул деньги быстрым оценивающим взглядом.

— Будьте свидетелями, джентльмены… — начал он громко, потом остановился и вместе со всеми стал напряженно наблюдать, как Баярд подходит к жеребцу. Лошадь глянула на него своим горящим надменным глазом и, спокойно подняв голову, фыркнула. Негр посмотрел через плечо, пригнулся, и его монотонный напев зазвучал громче и быстрее.

— Отойдите, белый человек, — сказал он.

Лошадь снова фыркнула и, дернув головой, словно нитку, перекусила канат, и негр поймал взлетевший в воздух конец.

— Уходите, белый человек, уходите поскорей! — крикнул он.

Но жеребец уклонился от его руки. Злобно оскалившись, он бронзовым вихрем взметнулся в воздух, и негр отскочил в сторону, неуклюже раскинув руки. Баярд успел увернуться, присев под взвившимися подковами, и, когда лошадь закружилась, мерцая тысячью огоньков, зрители увидели, что человеку удалось обмотать ей веревкой морду, а потом лошадь осадила назад и, изогнув спину, сорвала человека с земли, так что он, словно тряпка, повис в воздухе. Потом она остановилась, вся дрожа, потому что Баярд сдавил ей ноздри скрученной веревкой, и он вскочил ей на спину, а она стояла, опустив голову и вращая глазами, между тем как по ее спине новым взрывом мерцающих язычков пламени пробегала дрожь.

Лошадь рванулась вперед, словно птица, распахнувшая бронзовые крылья; под напором вулканического грома разлетелись в щепки ворота, и зрители кинулись врассыпную. Баярд, согнувшись, сидел верхом у нее на плечах, дергая ее безумную голову, и они понеслись по переулку, вызывая смятение среди терпеливо стоящих на привязи возле кузницы лошадей и мулов и расставленных там же фургонов. На перекрестке, где переулок вливался в улицу, перед ними разбежалась в разные стороны кучка негров, и жеребец, не останавливаясь, перелетел через подвернувшегося ему под ноги маленького негритенка, сосавшего полосатый леденец. В эту минуту в переулок как раз сворачивала запряженная мулами повозка. Мулы бешено осадили назад, прямо на сидевшего в повозке белого мужчину, который, обезумев от страха, разинул рот, а Баярд снова повернул свою молнию и направился в сторону, противоположную площади. Сзади, в клубах пыли, бежали по переулку орущие зрители, в том числе барышник и Маккалем, все еще сжимавший в руке пачку бумажных денег.

Жеребец несся под ним, как дикая, громоподобная музыка, исступленная и необузданная. Веревкой можно было регулировать только его направление, но отнюдь не скорость, и под аккомпанемент воплей, доносившихся с обеих сторон мостовой, Баярд направил лошадь в другую, более тихую улицу. Отсюда было уже недалеко до окраины, где жеребец истощит свою ярость без дополнительных раздражителей в виде моторов и пешеходов. Позади затихали заглушаемые его собственным топотом крики: «Бегите! Бегите!»

Но улица была пуста, и только один маленький автомобиль ехал в ту же сторону, а впереди, под зелеными сводами, мелькали яркие разноцветные пятна. Дети. «Только бы их не раздавить», — прошептал про себя Баярд. Глаза у него немножко слезились; под ним колыхалась волна; ноздри вдыхали едкие испарения ярости, сломленной гордости и силы, которые дымом поднимались с разгоряченного тела лошади, и он стрелой пролетел мимо автомобиля, в какую-то долю секунды успев разглядеть женское лицо с полуоткрытым ртом и два округлившихся в немом изумлении глаза. Но лицо промелькнуло, не оставив следа в его сознании, и он увидел на одной стороне улицы сбившихся в кучку детей, а на другой — негра со шлангом и рядом второго негра с вилами.

С веранды какого-то дома послышался крик, и дети с визгом разбежались кто куда. На улицу метнулась фигурка в белой рубашонке и коротеньких штанишках, и Баярд, нагнувшись вперед, обмотал вокруг руки веревку и направил жеребца в противоположную сторону, где, разинув рот, застыли оба негра. Фигурка благополучно проскользнула мимо, а перед ним пронеслась полоса шелестящей зелени, словно спица покатившегося назад колеса, возник древесный ствол, и жеребец своими подковами высек искры из мокрого асфальта, поскользнулся, зашатался и, пытаясь сохранить равновесие, рухнул наземь. Баярд почувствовал удар, в глазах на мгновение вспыхнуло красное пламя, а потом настала черная тьма.

Лошадь, шатаясь, поднялась на ноги, вихрем повернулась, взвилась на дыбы и принялась злобно бить подковами распростертого на земле человека, но негр вилами отогнал ее прочь, и она, мотая головой, поскакала по улице мимо остановившегося автомобиля. На перекрестке она встала, фыркая и дрожа, и позволила негру-конюху подойти и дотронуться до нее рукой. Рейф Маккалем все еще сжимал свою пачку денег.

6

Его подобрали, отвезли на чужом автомобиле в город, растолкали дремавшего доктора Пибоди, и доктор Пибоди, ругаясь, перевязал ему голову, напоил виски из бутылки, торчавшей в набитой бумажками мусорной корзине, и пригрозил позвонить по телефону мисс Дженни, если он тотчас же не поедет домой. Рейф Маккалем обещал за этим проследить, а владелец автомобиля предложил его отвезти. Автомобиль этот представлял собой форд, на раме которого вместо кузова была установлена сделанная из листового железа миниатюрная одноместная кабина размером не больше собачьей конуры, в каждом окне которой красовалось изображение сладко улыбающейся домашней хозяйки, сидящей за швейной машинкой, а внутрь была ловко вмонтирована настоящая швейная машинка, которую в качестве образца развозил по округе агент по имени В. К. Сэрат, человек с умной, располагающей физиономией. Он сидел за рулем. Баярд, у которого гудело в голове, сел рядом, а на подножке, вцепившись загорелыми руками в крыло, примостился молодой парень в новенькой соломенной шляпе набекрень. Его гибкое тело легко и небрежно воспринимало тряску автомобиля, который, выехав из города, дребезжа, помчался по дороге через долину.

Виски, которым доктор Пибоди напоил Баярда, медленной горячей струей переливалось у него в желудке, но совсем не успокаивало расходившиеся нервы, а только вызывало тошноту, между тем как перед его закрытыми глазами, вращаясь, мелькали причудливые красные круги. Устало и без всякого интереса он наблюдал, как они выплывали, медленно свивались и развивались, поглощали друг друга и снова возникали из тьмы, становясь все светлее и прозрачнее по мере того, как его сознание прояснялось. И где-то далеко позади, бесконечно холодное и чуждое их нелепому круговращению, но в то же время неразрывно с ними слитое, перед Баярдом стояло чье-то лицо. Вырисовываясь в непроглядно-черной тьме, оно, несмотря на всю свою отчужденность, казалось, было чем-то сродни быстротекущему мгновенью, какой-то частице бесконечного хаоса, но частице, вносящей в эту красную круговерть ровную прохладу легкого слабого ветерка. Мелькающие извивы постепенно переходили в ощущение тупой физической боли от тряски автомобиля, а лицо было все таким же чужим и далеким и, постепенно расплываясь, словно эхо, оставляло за собой безмятежную прохладу и какое-то ускользающее щемящее чувство жалости к самому себе или сожаления о чем-то им самим содеянном.