Уильям Фолкнер - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Уильям Фолкнер
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1974

Самобытное творчество Уильяма Фолкнера (1897–1962), высокий гуманизм и истинное мастерство его прозы выводят писателя на авансцену не только американской, но и мировой литературы. В настоящем собрании сочинений представлены основные произведения, характеризующие все периоды творчества У.Фолкнера.

«Сарторис» (1929 г.), который открывает «Йокнапатофскую сагу» — цикл произведений о созданном воображением писателя маленьком округе Йокнапатофе в штате Миссисипи. В романе «Сарторис» раскрывается трагедия молодого поколения южан, которые оказываются жертвами противоборства между красивой легендой прошлого и и реальностью современной им жизни. Выросшие под обаянием рассказов о героическом прошлом своих семейств, они оказываются беспомощными, когда сталкиваются лицом к лицу с действительностью.

«Осквернитель праха» — захватывающий роман Уильяма Фолкнера, относящийся к «йокнапатофскому циклу», посвящен теме расовой дискриминации, как характерной особенности американского Юга.

Мужество, стойкость и гордость героев романа под пером писателя становятся воплощением нравственной красоты человека.

---

— Мисс Дженни!

— Я вовсе не хочу сказать о ней ничего худого, но только ее следовало хорошенько выпороть. Конечно, я когда-то сделала то же самое. Все дело в этой сбруе, которую нацепил на себя Баярд. А еще говорят, что к военной форме неравнодушны мужчины, — сказала она, продолжая срезать дельфиниум. — Потащил меня в Мемфис на свадьбу, причем в церкви было полно взятых напрокат шпаг, а когда новобрачные вышли, кое-кто из учеников Баярда пытался осыпать их розами. Впрочем, я надеюсь, что не все они были его учениками, потому что один из них бросил в новобрачных охапку роз, но промазал, и цветы рассыпались по земле. — Она яростно стригла дельфиниум. — Однажды они пригласили меня на обед. Я добрый час просидела в гостинице, пока они соизволили за мною заехать. По дороге мы остановились у магазина кулинарных изделий. Баярд с Кэролайн принесли огромный ворох пакетов, швырнули их прямо на сиденье и запачкали мне жиром новые чулки. Заметьте — они ведь заранее пригласили меня на этот обед, а в квартире не было ничего хотя бы отдаленно напоминающего плиту. Разумеется, я не предложила им помочь. Я сказала Кэролайн, что ничего не смыслю в таком хозяйстве — у нас в семье живут по старинке и стряпают дома.

Потом явились остальные — кое-кто из военных друзей Баярда и, насколько я могла понять, целый выводок чьих-то чужих жен — молодых женщин, которым следовало сидеть дома и готовить ужин. Они громко верещали, болтая всякий вздор, как это обычно бывает с молодыми замужними женщинами, которые нарочно стараются досадить своим мужьям. Вся эта компания раскупоривала бутылки — дюжины две, не меньше, а Баярд с Кэролайн достали столовое серебро, которое я им подарила, салфетки с монограммами и бумажные тарелки, на которые и был разложен весь этот корм для свиней из магазина кулинарных изделий — по вкусу он напоминал водоросли. Мы ели, сидя на полу или просто стоя где попало.

Таковы были представления Кэролайн о домоводстве. Она говорила: устроимся как следует на старости лет, если к тому времени кончится война. Я думаю, под старостью она подразумевала лет тридцать пять, не больше. Худа она была как щепка — и выпороть-то не по чему. А выпороть ее было просто необходимо. Как только она узнала, что у нее будет ребенок, она дала ему имя. Дала ему имя за девять месяцев до рождения и всем об этом рассказывала. Говорила о нем так, словно это ее дедушка, что ли. Вечно твердила, что Баярд, мол, не позволяет ей делать то или другое.

Мисс Дженни продолжала срезать дельфиниум, а гостья, выглядевшая еще более рослой в своем гладком белом платье, шла с нею рядом. Простая и строгая громада старинного дома возвышалась среди густых деревьев; залитый солнцем буйно цветущий сад полнился тысячью ароматов и сонным гудением пчел — казалось, это звенят золотистым звоном сами солнечные лучи, — и за этой неощутимой завесой повседневного и знакомого маленькая, гибкая, похожая на юношу девушка в бронзовом вихре волос, словно резная бесполая фигурка, застыла в неустанном беспокойном порыве, как механизм, все части которого должны участвовать в любом самом обычном и мелком движенье, а руки — все за той же завесой, неощутимой и прочной, — были заломлены над головой в исступленном жесте не обвиненья, но горькой тоски.

Мисс Дженни нагнулась над клумбой, но ее узкая спина, даже и склоненная, все равно оставалась непокорно прямой и стройной. Дрозд бесшумно пронесся по ясному небу и, описав параболу, сел на магнолию.

— А потом, когда ему надо было снова ехать на войну, он, разумеется, привез ее сюда и посадил мне на шею. — Гостья неподвижно застыла в своем белом платье, и мисс Дженни, добавив: — Но дело, конечно, не в этом, — продолжала срезать дельфиниум.

— Несчастные женщины, — заявила она. — По-моему, мы просто обязаны мстить, когда у нас появляется такая возможность. Ну а она-то уж, во всяком случае, должна была отомстить Баярду.

— Когда она умирала, а он об этом даже не знал? — возмутилась Нарцисса. — А если б и узнал, то все равно не мог бы приехать? Да как же вы можете такое говорить?

— Вы думаете, что этот хладнокровный дьявол Баярд способен кого-нибудь любить? Да он за всю свою жизнь никого на свете, кроме Джона, и в грош не ставил. — Она яростно срезала дельфиниум. — Делает вид, будто мы во всем виноваты, будто мы их насильно на эту войну посылали. А теперь ему приспичило купить себе автомобиль, и он непременно должен тащиться за ним прямо в Мемфис. Вообразите, автомобиль в сарае у Баярда Сарториса, который ни одному владельцу автомобиля даже и цента из банка не выдаст… Хотите душистого горошка?

— Да, пожалуйста, — отвечала Нарцисса.

Мисс Дженни выпрямилась и вдруг неподвижно застыла.

— Нет, вы только взгляните! Вот как они страдают на войне, бедняжки, — сказала она, указывая ножницами на раму, по которой вился душистый горошек. За ней сосредоточенно маршировал одетый в военную форму Айсом с мотыгой на правом плече и с выражением самозабвенного восторга на физиономии. Поворачивая «кру-гом», он напевал что-то в такт своему шагу.

— Айсом! — окликнула его мисс Дженни.

Айсом остановился как вкопанный, все еще держа мотыгу «на плечо».

— Слушаю, мэм, — кротко произнес он.

Мисс Дженни не сводила с него глаз, и под ее взглядом от военной выправки Айсома осталась одна только оболочка — опустив мотыгу, он каким-то неуловимым движением мгновенно стер ее с себя.

— Положи мотыгу и подай сюда вон ту корзинку. Первый раз в жизни ты по своей доброй воле взял в руки садовый инструмент. Хотела бы я знать, какая форма заставит тебя копать землю — я бы тебе ее непременно купила.

— Так точно, мэм.

— Если тебе хочется играть в солдатики, отправляйся вместе с Баярдом куда-нибудь подальше и играйте там на здоровье. Я могу выращивать цветы без помощи армии, — добавила она и обернулась к гостье, держа в руках букет дельфиниума. — Над чем вы смеетесь?

— У вас обоих такой забавный вид, — отвечала девушка. — Вы гораздо больше похожи на солдата, чем бедняга Айсом, хотя он и в форме. Простите, что я смеюсь, — добавила она, кончиками пальцев касаясь век.

Мисс Дженни сердито фыркнула, положила в корзинку дельфиниум и, направившись к душистому горошку, принялась яростно щелкать ножницами. Гостья шла следом, а за ними с корзинкой в руке плелся Айсом. Покончив с горошком, мисс Дженни повернула обратно, сопровождаемая своею свитой; временами она замедляла шаг, чтобы срезать розу, и наконец остановилась возле клумбы, где тянулись вверх перевернутые яркие колокольчики тюльпанов. На этот раз им с Айсомом повезло — различные краски образовали на клумбе симметричный пестрый узор.

— Осенью, когда мы их выкапывали, я клала Айсому в правую руку луковицу красного тюльпана, а в левую — желтого, — пояснила она гостье. — Потом я говорила: «А ну-ка, Айсом, подай сюда красную». Он всякий раз протягивал мне левую руку, а если я смотрела на него подольше, то и обе сразу. «Ведь я же тебе велела держать красную луковицу в правой руке», — говорила я ему. «Да, мэм, вот она», — и он снова протягивал мне левую руку. «Но это же не правая, дурень ты этакий!» — «А вы мне раньше сказали, что она правая», — отвечал он. Верно, черномазый?

Мисс Дженни поглядела на Айсома, который, невозмутимо ухмыляясь, словно желая ее задобрить, все тем же неуловимым движением еще раз стер с себя военную выправку.

— Да, мэм, совершенно верно.

— То-то, — предостерегающе заметила мисс Дженни. — Ну посудите сами, можно с таким остолопом развести приличный цветник? Каждую весну я с ужасом жду, что на клумбе с гиацинтами вдруг ни с того ни с сего появится кукуруза или горох. — Она еще раз окинула взглядом тюльпаны, мысленно оценивая соотношение тонов.

— Нет, тюльпанов вам не надо, — решительно заявила она и пошла дальше.

— Не надо, мисс Дженни, — серьезно согласилась гостья.

У калитки мисс Дженни остановилась и взяла у Айсома корзину.

— Ступай домой и сними с себя все это барахло, слышишь?

— Да, мэм.

— Через несколько минут я посмотрю в окно. К этому времени ты должен быть в саду с мотыгой, — добавила она. — Держи ее обеими руками и старайся, чтоб она у тебя двигалась. Понял?

— Да, мэм.

— А Кэспи передай, чтобы он завтра с утра принялся за работу. Черномазые, которые тут кормятся, должны хоть иногда немножко поработать.

Но Айсом уже исчез, и обе женщины пошли дальше и поднялись на веранду. Войдя в холл, мисс Дженни доверительно заметила:

— Звучит так, словно он и вправду все это будет делать. А ведь он не хуже меня знает, что после этих слов я просто не посмею выглянуть в окно. Проходите, — добавила она, открывая дверь в гостиную.

Теперь эту комнату открывали только от случая к случаю, между тем как при жизни Джона Сарториса ею пользовались постоянно. Он регулярно давал званые обеды, а то и балы, и тогда распахивались створчатые двери, соединявшие гостиную со столовой, на лестницу выходили три негра со струнными инструментами, зажигались все свечи, и среди этого богатства ароматов, музыки и красок сновал веселый и задорный хозяин. И здесь же, в этой комнате, в мягких отблесках своего щедрого очага, облаченный в серый полковой мундир, пролежал он последнюю ночь, созерцая собственный апофеоз, завершивший великолепный, хотя и не всегда безупречно яркий карнавал его жизни.