Чарльз Сноу - Поиски

• Название: Поиски
• Автор: Чарльз Сноу
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1964

«Поиски» — ранний роман Чарльза Сноу. Эта книга представляет значительный интерес и сама по себе, и как завязь будущего — непосредственно за нею следует большая серия романов «Чужие и братья».

Роман «Поиски» написан в обычной для Чарльза Сноу манере повествования от первого лица. Но это не только история жизни Артура Майлза, рассказанная им самим, но и обстоятельная картина английской действительности. Сочетание автобиографической интонации с широким охватом изображения социальной жизни свойственно всему творчеству Сноу — это сочетание определяет и художественную структуру «Поисков».

Время действия романа — двадцатые годы и самое начало тридцатых. Среда — интеллигенция, и прежде всего ученые-физики, от известных всему миру величин до молодежи, прокладывающей себе путь к вершинам науки. Патетическая оценка состояния естественных и точных наук в период, когда развертывается действие романа, составляет своеобразную доминанту этого произведения. Тем ощутимее драматизм действия, свидетельствующий, что между стремительным развитием научной мысли и возможностями человека в буржуазном обществе построить свою жизнь так, как он хотел бы, нет никакого соответствия…

---

— Не морочь мне голову. — Глаза ее сияли. — Что у тебя случилось?

Отчасти меня это возмущало, но я все же был благодарен, что она берет все в свои руки.

— Работа идет не очень хорошо, — сказал я и обнял ее, — я обнаружил дырку в моей идее.

— Две недели назад ты считал, что она абсолютно правильна.

— Это было две недели назад. — Я не мог справиться со своим голосом, и ответ прозвучал довольно уныло.

— Выходит, ты ошибся?

— Начисто, — сказал я. — Дальше некуда. И я не знаю, как мне удастся выправить положение, — добавил я.

Она не пыталась говорить мне слова утешения, но прильнула к моему плечу и заглянула мне в глаза, и я впервые за много дней почувствовал облегчение.

— Ты, конечно, найдешь решение, — сказала она.

— Я в этом не так уверен, — сказал я, — может, я еще годами буду вот так вот биться, делая глупости и не зная, где выход. Это не легко…

У нее между бровями появилась морщинка.

— Мне бы хотелось разбираться в этом твоем деле, — вырвалось у нее, — тогда ты мог бы рассказать мне. И может быть, это немножко помогло бы.

Теперь она была расстроена. Я сказал:

— Не огорчайся. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Меня это отвлечет.

Но даже интимные слова, к которым я так привык за время нашего знакомства, звучали, как посторонние шумы. Раздражающие шумы, от которых я бы сбежал, если б мог. Мы сидели в моих комнатах, Одри заставила меня съесть завтрак, рассказывала о последних делах Шериффа, о том, как он пригласил ее пообедать, и представил ей свою девушку. «Чуть получше, чем мисс Стентон-Браун, но они могли бы быть кузинами», — сказала Одри. Кроме того, она получила письмо от Ханта, который изредка писал кому-нибудь из нас. Он по-прежнему работал в школе, но похоже, что чувствовал себя не столь несчастным. «Почему, не знаю», — сказала Одри. И все время, пока мы говорили, эти имена — Шерифф… Хант… — сплетались со структурами, которые плясали у меня в голове. Я стряхнул с себя оцепенение и включился в разговор. Потом Одри упомянула лейбористскую партию, и опять у меня возникла ассоциация — лейбористская партия — премьер Макдональд — Макдональд, мой профессор, — и опять мои мысли вернулись к проклятой структуре, и вновь я не мог думать ни о чем другом.

К концу дня Одри неожиданно сказала:

— Тебе будет полезно вырваться отсюда ненадолго. Сейчас мы куда-нибудь поедем.

Не очень охотно я нанял машину, и Одри повезла меня по лондонской дороге. Я пытался поддерживать беседу, но был рад, когда она говорила что-нибудь, не требующее ответа. Дул холодный ветер, и все же один раз, когда мы остановились, я уловил запах весны. Это вызвало у меня острый приступ тоски, сам не знаю о чем, разве только чтобы все это скорее пришло к какому-нибудь концу.

Мы пили чай в деревушке, название которой я не помню, думаю, что это был Бэлдок или Стивенэйдж. Но зато комнату я помню так же четко, как кафе, где я читал сегодня утром газеты. Это была чопорная, идеально чистая гостиная с жесткими стульями и круглыми деревянными столами. Бледные солнечные лучи пронизывали ее, освещая камин, где лежало несколько кучек наполовину сгоревшего угля. Единственной теплой краской в этой комнате были волосы Одри. Мы ели твердое домашнее печенье, и Одри весьма решительно откусывала каждый раз, словно подчеркивая свои категорические суждения по поводу ее подруг.

— На что они годны? Для чего они существуют? Не считая того, что они рожают детей, занимаются хозяйством и дают своим мужьям возможность чувствовать себя значительными, только потому что они женились на дурах, которые верят каждому их слову.

Она перевела дух, затем продолжала:

— У большинства этих женщин интеллекта не больше, чем у пингвинов, и не так уж они красивы.

— По-настоящему красивые женщины встречаются так же редко, — услышал я свой собственный голос, — как и по-настоящему умные.

— Я не верю в это, — сказала она, — но после целого утра, проведенного с этими… с этими инкубаторами, я готова отдать все, что угодно, лишь бы встретить по-настоящему красивую или умную женщину.

Она задумалась на мгновение.

— Я думаю, что это неминуемо, — добавила она. — Я думаю, что главное и основное назначение женщины быть инкубатором. Только немного странно, что они так гордятся этим.

— Да, — рассеянно поддакнул я.

— Мне стыдно за себя, когда во мне пробуждаются такие ощущения. А это бывает, знаешь. Иногда я боюсь, что в глубине души я и сама — настоящий инкубатор, — засмеялась она. — Дорогой мой, когда ты так расстроен и не обращаешь никакого внимания на то, что я тебе говорю, я должна была бы встать и уйти, если бы я была действительно гордой и независимой натурой, а вместо этого я остаюсь и ухаживаю за тобой.

Я вздрогнул. Мысли мои перестали вращаться в бесконечном круговороте. Когда я смотрел в глаза Одри, сквозь туман мелькнула идея, абсолютно неразумная, совершенно противная логике. Она не имела ничего общего с теми безнадежными попытками, которые я до сих пор предпринимал; мне казалось, что я испробовал все пути, но этот был новым, и я, дрожа от волнения, боясь поверить себе, вытащил листок бумаги и попытался набросать новый вариант. Одри внимательно наблюдала за мной. Здесь я мало что мог проверить. Мне были необходимы мои записи и таблицы. Но пока что все выглядело правдоподобно.

— Мне пришла в голову одна идея, — объяснил я, стараясь выглядеть спокойным. — Я не уверен, что она правильна. Но кое-что в ней может быть. Во всяком случае, я должен попробовать. А у меня при себе ничего нет. Ты не возражаешь, если мы поскорее отправимся обратно?

— Я рада, что у тебя оказалась уважительная причина не слушать меня, — сказала Одри.

На обратном пути Одри вела машину быстро и молча. А я мысленно набрасывал план работы. По моим расчетам, она должна была занять не меньше недели. Я сидел, сжавшись в комок, стиснув зубы, уговаривая себя, что все это опять может оказаться неверным, но структура вырисовывалась все более четко, и какая-то часть моего сознания начала подсмеиваться над моими опасениями. Один только раз я повернул голову и увидел профиль Одри на фоне полей, но тут же опять погрузился в размышления.

Когда я вылез у ворот Кавендиша, она осталась в машине.

— Тебе лучше побыть одному, — сказала она.

— А ты?

— Я буду сидеть на Грин-стрит.

Она обычно останавливалась в этой гостинице, когда приезжала ко мне по субботам.

Я заколебался.

— Это…

Она улыбнулась.

— Я буду ждать тебя вечером. Часов в десять, — сказала она.

5

В эти два дня я совсем мало виделся с Одри. Когда я пришел к ней, мысль моя работала чрезвычайно активно, но сам я был очень утомлен и невольно искал у нее скорее покоя, нежели любви. Я помню, как она улыбнулась, чуточку криво, и сказала:

— Когда все это кончится, мы уедем. Немедленно уедем.

Я зарылся лицом в ее колени, она погладила меня по волосам.

В понедельник утром она уезжала, мы долго стояли, прижавшись друг к другу.

В течение трех недель я проверил свою идею на массе фактов. Я только тем и занимался, что делал расчеты и изучал новые данные, с удовлетворением отмечая, что я не допустил ошибки при промере пластинок. Чтобы окончательно в этом убедиться, я поставил хитроумный контрольный опыт, повторил его, а когда через день неуверенность вернулась, чтобы успокоить себя, я проделал его еще раз. Мне трудно было прочесть газету или написать письмо. Что бы я ни делал, я не мог быть спокоен, если это не подвигало меня к решению моей задачи, и даже отдых мой был беспокоен и смахивал на лихорадочный полусон.

И тем не менее при всей одержимости мной все чаще овладевало новое для меня состояние уверенности. Я начинал испытывать торжество, но это было спокойное торжество, столь же не похожее на бурное ликование, как и на душевную боль от моих издерганных нервов. В глубине души я чувствовал, что близок к истине. Несмотря на сомнения и опасения, я чувствовал, что почти прав; даже когда я на рассвете лежал без сна или яростно работал, я обретал душевное равновесие, при котором все невзгоды кажутся ничтожными и беспокоят не больше, чем чужие болячки.

Пасха прошла, и Кембридж был почти пуст. Я был рад этому обстоятельству, я чувствовал себя свободным, мне никто не мешал бродить по пустынным улицам. По ночам, когда я выходил из лаборатории, позади оставался успешно завершенный трудовой день, новые данные выстраивались в стройную линию и структура вырисовывалась отчетливо и убедительно, как никогда раньше. В такую ночь так хорошо пройти под аркой Кавендиша! Хорошо быть в центре науки! Хорошо добавить свой вклад в летопись этих великих дней! И хорошо идти по Королевскому проспекту и видеть собор, выделяющийся на фоне черного беззвездного неба!