Иван Новиков - Золотые кресты

• Название: Золотые кресты
• Автор: Иван Новиков
• Жанр: Классическая проза

В этом сборнике ранних произведений И А. Новикова впервые после долгого перерыва воспроизведен роман «Золотые кресты» (1908 г.), в котором переплетаются религиозные и мистические мотивы.

Ранние рассказы и повести (1905–1912 гг.) отражают духовные искания разных слоев общества предреволюционной поры.

Думаем, читателю будет интересно увидеть характерные для Серебряного века поиски новых причудливых форм в одних рассказах и зрелый реализм русской классической литературы — в других.

И, наконец, большая повесть «Жертва» (1921 г.) показывает первые шаги нового режима. Эта повесть была опубликована несколько раз и вызвала ожесточенные нападки на автора.

---

Людмила смеялась до слез.

С тоскою по уходящей мечте взглянул на нее мальчуган.

— Ну, до свидания, глупый птенец!

Но Людмила вдруг перестала смеяться и, когда мать повернулась идти, как кошка тихонько подкралась к решетке, стала на цыпочки и протянула мальчику и свою загорелую ручку.

— Скорей!

Глеб с живостью припал поцелуем к пахнущей солнцем и морем руке.

— Живем мы вот там! — кивнула девушка головой на высокую старую дачу, повыше.

Тогда еще живы были и мать, и отец. Жили у моря всей семьей для отца, у него были слабые легкие.

И вот маленький Глеб стал исчезать от семьи. Увидит Людмилу и ходит за ней, и глядит, не отрывая глаз. К ним на дачу пойти не смел, но в парке кланялся низко, и Людмилина мать благосклонно кивала ему, а Людмила глядела украдкой, и было целое море тоски, такой непостижимой, в ее детских глазах.

А потом скоро приехал какой-то офицер средних лет, с большими усами и баками. И с тех пор гуляли они всегда вместе втроем — офицер и две дамы. Офицер носил шпоры и звенел ими далеко по дорожке. Он умел петь и часто напевал этот романс. Две первые строчки помнил наверное Глеб, остальных никак не мог разобрать, как следует, и придумал их сам. Но они-то ему особенно и нравились, и с неподдельным волнением он напевал — один где-нибудь, где никто не услышит:

Твоей любовью…

Твоей любовью — надышаться…

И знать, что я — ничей…

Это последнее, что-то не совсем понятное, неизвестно как пришедшее на ум, доводило его до слез.

И вот был один вечер. Из мельком брошенных слов он знал, что они завтра уедут. Незаметно подкрался Глеб к серой высокой даче и притаился в пышной зелени сада. Зачем попал сюда, сам не сумел бы сказать. Сила, что привела сюда, справлялась с мальчиком, как с детской игрушкой.

Окна дачи горели ярким огнем. Слышны были звуки рояля и голос офицера. Он пел особенно громко и с чувством. Потом перестали играть и петь, и неожиданно близко, совсем почти возле себя услышал Глеб голос:

— Людмила… Людмила, ты будешь моей? Не правда ли? Скажите мне… Скажи!

Было слышно дыхание Людмилы — прерывистое и беспокойное.

— Идемте домой… — с тревогой сказала она. Глеб видел в своем воображении, как офицер расставил руки, не пуская ее, и вполголоса тихо запел:

Не уходи! Дай мне налюбоваться… Но вот недалеко кто-то позвал:

— Александр Павлович!

— Я жду, Людмила. Скажите мне! Завтра вы едете. Я умоляю вас… скажи мне!

Еще ближе голос позвал:

— Александр Павлович, где вы?

— Идите… Идите… — быстро зашептала Людмила. — Я потом вам скажу…

— Людмила…

— Идите!

В голосе Людмилы послышались гневные нотки. Офицер звякнул шпорами, словно вставая с колен, и негромко сказал:

— Я буду ждать. Решайте мою судьбу.

Шпоры были все дальше. Глеб слышал, как Людмила заплакала. Ему нестерпимо, до физической боли стало жаль ее. Он забыл обо всем и встал из кустов, даже забыв отряхнуться.

— Не плачьте, — сказал он ей, подойдя; и больше ничего так и не мог сказать, тоже заплакал.

Людмила подняла на него свои удивленные глаза, узнала и вдруг так обрадовалась, схватила его за руки и усадила возле себя.

— Как вы здесь? — спросила она.

И слезы, остановясь, дрожали в заблестевших ее темных глазах.

— Я пришел посмотреть вас, проститься.

— Проститься со мной?

— Не плачьте, — опять попросил робко Глеб.

— Ничего, эти слезинки — две для тебя. И ты говори мне: ты. А он не смеет мне говорить — ты, я не позволяла ему, я не люблю его.

— Не выходи за него… Откажи, прогони его… — лепетал, припав к ее рукам и целуя их, мальчик. — Хочешь, я пойду и скажу ему… Хочешь?

Не могла не улыбнуться Людмила.

— Ты пойдешь?

— Да, ты должна быть ничья! Людмила смотрела на него с изумлением:

— Как ничья? Расскажи!

— Ничья! ничья…, — твердил мальчик. — Я слышал, ты говорила раз, что высоко живешь, что тебе далеко к морю ходить, но это напрасно, ты так и должна высоко жить, еще выше, в горах… в неприступной башне… под небом… Ты не Людмила, ты царевна Тамара, прекрасная… лучше всех…

— Лучше всех на свете? Скажи… — наклонилась она, и ее женское сердце дрогнуло от горячей этой невинной любви… Он только глядел ей в глаза.

— Лучше всех в мире? — повторила она. Глеб кивнул головой.

— Нет, словами скажи. Чтобы я знала. Чтобы я помнила это на всю свою жизнь.

— Ты — царевна Тамара, ты лучше всех в мире.

— Ну, поди сюда. — Она взяла его голову и медленно приближала к себе. — Вот целует тебя царевна Тамара.

И поцеловала его своими свежими девичьими губами, крепко прижав их к его почти детскому рту.

— А теперь иди, беги. Уже поздно…

— А что ты скажешь тому?

— Что скажу? — усмехнулась гордо Тамара. — Скажу, что царевна Тамара будет ничьей.

* * *

С тех пор не видал Глеб царевны Тамары. И ничего о ней не слыхал. Кто и откуда она, не догадался спросить. Скоро умер отец. Еще немного спустя умерла и мать, годы ученья пришли, потом развернулась духовная жизнь. Кажется, несколько жизней прожито в ней, а вот где-то лежал, где-то хранился забытый мотив, и вдруг воскрес, всплыл из туманом подернутых далей далекого прошлого, а вспомнив об Анне — почему ж это так? — вспомнил он и слова:

Не уходи! Дай мне налюбоваться, Наслушаться твоих речей, Твоей любовью надышаться И знать, что я — ничей.

XI

Отрадой детских дней напоило сердце Глеба вспыхнувшее в нем вместе со словами и мотивом воспоминание юных лет. Еще побродил он один — уже тихий, даже, может быть, грустный, но легкою и светлою грустью. Солнце поднялось высоко и грело по-летнему. Утро не обмануло, и нарождался теплый, ясный день.

Миновав мастерскую — Глеб не знал еще, что это за здание, — по очень крутой, но близкой дороге спустился он прямо к дому. Все окна были раскрыты настежь, и дом имел радостный утренний вид.

Встали.

Глеб еще ускорил шаги и почти бегом сбежал вниз. На крылечке стояла и улыбалась ему Анна.

— Я хотела идти вас искать, да не знала, куда. Как вы спали?

— Хорошо. И спал, и проснулся чудесно. У вас здесь особенный, чудодейственный воздух.

— Где вы были?

— Везде.

— А в мастерской?

— Я не знал, где она.

— А там, ведь, работает брат.

— Уже на работе?

— Вы не видали его? — Нет.

— Так пойдемте. Надо пить чай. Позовем его. Впрочем, вы, может, устали?

— Нет, нет, сегодня я бодр.

Было очень радостно Анне глядеть на его чуть порозовевшие щеки, улыбку, на еще влажные волосы. Но она ничего не сказала об этом ему, только протянула руку и засмеялась:

— Ну, здравствуйте! Мы, ведь, еще не поздоровались с вами. Глеб не сразу выпустил руку ее и, поднявши прямо свои почти синие глаза, сказал ей:

— Сегодня я вспомнил царевну Тамару — девочку, которую узнал у моря в детстве. Я поцеловал ее руку, как только увидел ее.

Анна вспыхнула. Тонким румянцем окрасилась и ее бледность, и рука чуть заметно дрогнула в Глебовой руке.

— Вспомнив сегодня о вас, я вспомнил и о забытой царевне Тамаре.

Когда Глеб замолчал, Анна инстинктивно, полубессознательно протянула ему для поцелуя обе свои руки — и ту, что держал, и свободную.

Потом они молча сошли со ступенек и пошли к мастерской — в гору, по узкой тропинке.

Почти у самого входа остановился Глеб и сказал Анне:

— Есть что-то невыразимо прекрасное в чистой душе, тоска по самому святому, что только может или, вернее, в этой-то жизни не может быть. Вы так прекрасны сейчас! Вы вышли навстречу дню и Богу, разлитому в мире, как Дева Пречистая. Я не мог не поклониться вам. Нет, нет, ничего не возражайте мне и не сердитесь, что я так сделал. В другое время я постеснялся бы, может быть — не разглядел вас, а сегодняшним утром я снова — дитя. Не сердитесь.

— Нет, — промолвила Анна. — Я не сержусь. Я никогда в жизни не забуду этого утра.

И оба вошли в мастерскую.

XII

Андрей отдыхал, когда к нему вошли Анна и Глеб. Ни следа от его вчерашнего, неведомо откуда налетевшего беспокойства о летучей мыши не осталось, и Андрей работал сегодня так же удачно, как и вчера.

Он приветствовал вошедших чуть театральным жестом художника, который не может подать своей вымаранной руки.

— Так вот где работаешь ты, а я проходил мимо, ничего и не подозревая.

— Ты входишь в страну или, лучше сказать, в целый мир, где я царь и творец. Но царь по названию только — не самодержец, у нас, в сущности, настоящая анархия. Ни я их, ни они меня ничуть не стесняемся, и живем, как видишь, дружно довольно.

За целое утро намолчался Андрей и теперь был рад поболтать.

— Я все мечтаю такое что-нибудь сделать, чтобы не только живое было оно, а даже бессмертьице, хоть и плохонькое, но все ж заработать. И не в памяти людей. Нет настоящее!