Бьёрнстьерне Бьёрнсон - Норвежская новелла XIX–XX веков

• Название: Норвежская новелла XIX–XX веков
• Автор: Бьёрнстьерне Бьёрнсон
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1974

В сборнике представлены более чем тридцать норвежских писателей, в том числе крупнейшие — А. Хьелланн, К. Гамсун, С. Унсет. Читатель найдет в книге широкую картину жизни норвежского общества с середины XIX века до наших дней.

Большинство новелл переводится на русский язык впервые.

---

Теперь вместе с мужем они зарабатывали побольше, купили кое-что в дом, приоделись.

Но Хельга так и не смогла привыкнуть к городу. Каждую весну на нее нападала тоска, и когда это случалось, ей становились постылы и муж, и дети, и фабрика. Она замыкалась в себе и ходила как в воду опущенная. И Эдвард, бывало, долго бился с ней, пока ему удавалось образумить ее.

Как-то весной тоска одолевала ее сильнее обычного и долго не отпускала.

Эдвард пробовал повлиять на нее и лаской и строгостью, но ничто не помогало. Тогда он отступился от нее и стал думать, чем помочь горю. Он ломал голову несколько дней и наконец нашел выход.

Она уедет в деревню, по которой так тоскует и где жизнь кажется ей раем. Но уедет не одна. Они отправятся к ней на родину все вместе — он, она и дети. Они оба будут трудиться на фабрике до седьмого пота, не станут больше ничего покупать в дом, а будут все только копить и копить. Каждую неделю будут откладывать в банк по нескольку крон, урежут себя в еде насколько возможно. И когда через несколько лет у них соберется две-три сотни, они уедут в те места, куда ее так тянет, и купят клочок земли. Он поделился с ней этим планом однажды вечером, когда дети уже спали. Хельга слушала его раскрыв рот. В этот вечер у Эдварда был такой ласковый голос и такие мечтательные глаза. И все, что Он говорил, было так хорошо продумано, так ясно и просто, что на душе у нее стало радостно и спокойно. И когда он, кончив говорить, погладил ее по щеке и спросил, как она думает, выйдет ли у них что-нибудь или нет, она ответила приглушенно:

— А как же! Ясно, выйдет, Эдвард! Что нам может помешать?

И она отыскала под одеялом его руку.

— Спасибо тебе, Эдвард! — сказала она. — Спасибо, милый ты мой!

Но вскоре после этого Эдвард захворал. Он уже много лет кашлял, бледнел и хирел. И только вечная гонка и работа с утра до ночи заставляли его держаться на ногах. Но под конец он все-таки слег. Он слабел с каждым днем, и вот однажды доктор сказал, что ему уже не подняться. Это сразило его, и он совсем упал духом.

Поздним вечером Хельга сидит у его постели. Он сегодня необыкновенно молчалив. Лежит, глубоко задумавшись. Долго смотрит на жену. «О господи!» — то и дело вздыхает он.

Наклонившись к мужу, Хельга пытается утешить его.

— Не убивайся так, Эдвард! — говорит она. — Может, еще обойдется все. Положимся на бога.

Он закашлялся.

— Не во мне дело! — отвечает он, и в глазах его бесконечная тоска. — Я про тебя и детей думаю, Хельга. Что с вами-то будет?

Она в первую минуту не находит ответа. Не может подобрать подходящих слов. Силится припомнить мысли, которые всегда приносили надежду и утешение, но ничто не приходит на ум. Мысли лезут в голову мрачные, безрадостные.

С кровати доносится тяжелый вздох, и ее вдруг осеняет. Она оборачивается к мужу с бодрой, радостной улыбкой.

— Господь с тобой, Эдвард! Что о нас-то тужить? Как станет совсем невмоготу, возьму детей и уеду домой. У меня там и родня и знакомые, помогут нам, коли что. Тут, в городе, мне все равно не житье.

Ей показалось, что на его бледном лице промелькнула горькая усмешка. Но, может, это ей просто почудилось.

IV

Прошло много лет с тех пор, как Эдварда опустили в могилу.

Много безрадостных лет.

Хельга все еще работает на прядильной фабрике.

Тут произошли большие перемены. Появились новые станки и новые люди. Старые, отслужившие машины вывезли и продали на слом. А людей увезли на большое зеленое поле и там схоронили.

Этим путем давно уже отправилась и Лина. Теперь дочь Лины стоит за материным станком.

Хельга в последнее время стала слегка сутулиться. И волосы у нее сильно поседели. Нелегко влачить жизнь в этом безжалостном мире. Дети ее поумирали один за другим. У всех у них была слабая грудь. Только старшая дочка осталась в живых. Теперь она вместе с матерью работает в прядильной.

Весенним вечером Хельга с дочерью сидят дома. День нынче был теплый, значит, и лето не за горами.

Помолчав, Хельга говорит:

— Я вот про что думаю, дочка. Мы уж тут столько лет без отдыха спину гнем. Надо бы нам передохнуть малость. Я давно уж надумала съездить домой в деревню, земляков повидать, да только все как-то не выходило. Может, поедем вместе нынче летом, а? И тебе и мне от этого польза будет.

Дочь отворачивается. Не хочет, чтобы мать заметила улыбку на ее лице. Но Хельга ничего не замечает. Она продолжает:

— Тебе, поди, забавно будет поглядеть на деревенское житье. Ты ведь никогда из города не выезжала. Знаешь, там совсем иная жизнь. Сразу увидишь. Господи, как только и живут-то люди в этом городе окаянном! Хоть убей, не пойму! Я вот нипочем не смогла тут прижиться.

Дочь снова улыбается, но на этот раз забывает отвернуться. И теперь Хельга замечает ее улыбку. Она беспомощно смотрит на дочь. Закрывает лицо руками.

— О господи! Что я такое плету! Господи!

Но затем она выпрямляется на стуле и говорит окрепшим голосом:

— Смейся, смейся, дочка! А я все одно уеду! Не хочешь ехать со мной — сама поеду! Дорогу небось найду. Сюда-то я доехала когда-то! Нечего над матерью потешаться. И деревья еще не зазеленеют, а меня уже тут не будет. Так и знай!

Хельга сказала правду.

Этой весной она уехала.

Правда, не так уж далеко. Не довелось ей бродить по раздольным деревенским полям. Медленно и спокойно проехала она по улицам.

И до красивой долины со светлой речкой и зеленым березняком она тоже не добралась. Но все же что-то похожее было и тут. Потому что не так уж далеко было до реки от того места, куда она попала. Акерсэльва протекала поблизости. И несколько берез тоже росло тут, на Северном кладбище.

Перевод Ф. Золотаревской

Сигрид Унсет

Первая встреча с бедностью

Не припомню, сколько лет исполнилось мне в тот день, когда мне подарили куклу Герду. Но это было еще до того, как я начала ходить в школу, и после того, как мама попыталась выучить меня, плаксивую девчонку, азбуке и шитью. Видимо, мне исполнилось в тот день семь лет.

Но я помню то утро. Меня, видимо, несколько дней не выпускали из дому. Потому что мне показалось, будто береза распустилась за одну ночь.

Жили мы на улице Людер Сагенс. Дома, вернее сказать — особняки, окруженные садами, тянулись там лишь по одну сторону улицы. А по другую сторону раскинулась лужайка. Это была просто замечательная лужайка! В самом конце ее ребята с нашей улицы — те, что постарше — гоняли мяч; были там и несколько небольших, поросших кустарником горок и груды камней, среди которых мы строили наши игрушечные домики. Был там и ручей с затхлой, грязной водой, в которой мы мыли ноги, а с противоположной стороны — целый лес крапивы у садовой ограды капитана первого ранга. Там в самой гуще крапивы росло несколько жалких кустиков малины, и мы начиная с середины лета ходили в волдырях, постоянно обжигая руки и ноги в поисках незрелых ягод. А еще мы любили стоять у ограды и заглядывать в сад капитана. Детей в его семье не было, и никому из нас ни разу не удалось побывать в капитанском саду. Но там росли и яблони, и груши, и вишни, и ревень; были там и грядки с морковкой и уйма редиски. Мы рассказывали друг другу самые невероятные истории о том, какой огромный этот сад и сколько там всяких разных фруктов и ягод.

Иногда на нашей лужайке паслась лошадь на привязи. А случалось, что там расхаживали коровы. Тогда, стоя на почтительном расстоянии от этих удивительных животных, мы пели:

Глупая ты телка,
Хвостик что метелка!
Вот охотник придет, он тебя заберет!
Ой, нет, ой, нет, ничего не выйдет,
Мама наказала мне не ходить на выгон!

Старшие ребята рассказывали, что однажды осенью на лужайке несколько дней бродило целое стадо овец. Но в это мы не очень верили и, уж во всяком случае, не ждали, что такое удивительное происшествие случится когда-нибудь еще. Потому что многие из нас вообще не видали живой овцы — ведь все мы были городские дети; а самые младшие из нас и в деревне-то никогда не бывали. Но мы висели на заборе, подманивая коров и вдыхая теплый, молочный запах скота, и думали о том удивительном мире, который начинался далеко-далеко, по другую сторону улицы Киркевейен. Туда нам одним ходить не разрешалось, а между тем были там и амбары, и хлева, и конюшни, и целая уйма лошадей, коров и овец, а может, даже и козлов!

Так вот однажды, в светлое и прекрасное майское утро, мне подарили кукольную колясочку и куклу Герду, На мне было белое платьице, которое я еще не успела замарать. И я везла кукольную колясочку по улице, которая, как принято было считать в Христиании, кончалась там, где по одну сторону улицы кончались и дома. Колясочка подпрыгивала на мелких и крупных камешках, оставляя такую славную колейку в грязи, а в лужах отражалось ярко-голубое весеннее небо, по которому неслись мелкие сверкающие облака. Через заборы, окружавшие особняки, свисали из садов тонкие ветки берез с только что распустившейся листвой, такой молодой и нежной, что она казалась чуть ли не вылепленной из воска. Улицу замыкала дача капитана первого ранга, окруженная стеной пышной зелени, густой точно лес. А солнце высекало искры отовсюду — из грязных луж на улице и из одуванчиков вдоль ограды; оно высекало тысячи мелких искр из молодых, клейких от весеннего сока листочков.