Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

• Название: Том 1. Тихие зори
• Автор: Борис Зайцев
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-268-00402-6, 5-268-00403-4

Эта книга открывает самое полное собрание сочинений выдающегося мастера лирической прозы, классика Серебряного века и русского зарубежья Бориса Константиновича Зайцева (1881–1972). После десятилетий забвения и запретов наше многотомное издание впервые в таком значительном объеме представит российским читателям все многообразие творческого наследия «крамольного» писателя, познакомит с десятками его произведений, никогда в России не издававшихся или изданных лишь в последние годы. Это романы Зайцева, лучшие из его повестей и рассказов, романизированные жизнеописания, три книги паломнических странствий, избранная духовная проза, мемуары, дневники, письма.

В первый том вошли ранние рассказы и повести писателя из четырех его книг, роман «Дальний край». В приложениях публикуются первые рецензии о «новой» прозе Зайцева В. Брюсова и З. Гиппиус.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

И такая жизнь, понятно, меня очень изводила. Мне еще далеко тридцати не было, а меня полагали много старше, и мне самому представлялось, что живу я чрезвычайно давно и вижу весьма мало радости. Даже мое дело, по буфетной части, из чего я надеялся большую пользу иметь, – и это меня теперь мало занимало. Конечно, хорошо буфет иметь и деньги наживать, когда о перекладине не думаешь, билета тысячерублевого не прячешь и жена с тобой рядом любящая, верная. А как у меня было – не приведи Бог никому.

И в это самое трудное время Господь посетил меня. Тяжело об этом говорить, да уж раз взялся – надо.

Лето выдалось удивительно жаркое, просто на редкость. С пассажирами случались обмороки, у нас в буфете скисало молоко, я ходил в люстриновом пиджаке, и воротник крахмальный на мне намокал. Настасья Романовна от усталости вся потемнела; под глазами круги появились и лишь поручик Бабанин в белом своем кителе ходил как ни в чем не бывало. Писем я больше не получал, но почему-то теперь окончательно уверился, что у Настасьи Романовны с Бабаниным всё есть. Я отмалчивался, а сам чуял, как во мне растет страшная сила. Что ни день, меня самого пуще она томит. Даже преследовать стала меня одна мысль: как Настасья Романовна с Бабаниным любовью наслаждаются? И тут же себе вопрос задаю: да когда же, где? И сам понимаю, что негде, а все меня это точит. Наконец, вскоре после Казанской, решил я такую штуку проделать, чтобы их на свежую воду вывести: уехать на день из нашего городка.

У меня и предлог хороший был: будто еду ящик в банке завести, куда деньги буду класть.

Сказал я Настасье Романовне, что ворочусь на другой день, там будто переночую. А мне и правда в ближний город надо было съездить, потому страшно становилось билет этот у себя держать: ну, как Настасья Романовна его подсмотрит, мало ли что может выйти?

Пошел я к двенадцатичасовому поезду собираться, открыл ключом ящик, где лежал билет, в это время меня кликнули. Я притворил, а на ключ не запер. Сбежал вниз, принял от мясника счет, и опять наверх. Вижу, сидит у стола Настасья Романовна, ящик отодвинула и билет держит.

– Какая, – говорит, – бумага приятная: точно лаком покрыта. Номер пять тысяч двадцать восьмой.

И нагнулась, цифры рассматривает.

Я, видимо, в лице изменился, потому что она сказала:

– Что это вы, Николай Ильич, я не маленькая, билета вашего не разорву.

Я ей хрипло:

– Давай билет!

И вырвал его из рук довольно грубо. Настасья Романовна вздохнула, встала и молча из комнаты вышла. А у меня руки дрожали, когда я этот билет в бумажник клал. «Стерва, – твердил. – Ах ты стерва!»

Ящик я запер, вниз спустился. Подошел поезд, Настасья Романовна не вышла меня провожать. Мне все равно было. Я сел в вагон, поехали. Жара в купе несосветимая. Помню, еду я, и все мне кажется, за нашим поездом другой летит и в другом кто-то едет. Как мы на станции остановимся, нас догонят, войдет он в мое купе. И вдруг мне тогда все стало представляться серым, точно на весь божий мир тень кем-то брошена, несмотря, что солнце светит чрезвычайно ярко.

– Верно, леса где-нибудь горят, – помню, сказал господину, который со мной ехал.

– Почему вы думаете?

А я отвечаю:

– Прежде, бывало, летом воздух какой прозрачный, а теперь серо, дымно.

Он на меня с удивлением посмотрел.

– По-моему, – говорит, – и сейчас очень светло.

Я молчу, ладно, думаю, может, это я нездоров. Приехали в город, пошел я в банк, нанял ящик, все это проделываю, подписываю; так как заявление давно послал, то ключи мне уже готовы, в стальной комнате кладу свои бумаги и билет этот, стою и смотрю на ящики, – все они в стену вделаны, и так мне кажется: хорошо бы и меня самого в такой ящик уложить, чтобы никогда оттуда не выйти.

Потом я в гостиницу пошел, где решил остановиться. Заказал себе обед и водки к нему полбутылки. Сижу я, обедаю в незнакомом месте, не знаю зачем водку пью, а в глазах у меня Настасья Романовна, как она у стола сидит, билет рассматривает и говорит: «Номер пять тысяч двадцать восемь». «Скажет, – думаю тяжело так, точно мыслям трудно двигаться, – обязательно любовнику скажет. Ну, ладно».

И чтобы страх я тут чувствовал – нет, никакого страху. Все равно мне стало. Допил я водку, лег спать. Граммофон где-то рядом играл, лакеи ходили по коридору, а мне было все равно, – и представилось, что теперь я другой человек и, как прежде жил, немного уж мне осталось.

Я заснул очень крепко и проспал до самого вечера.

Мутный это был сон, и вдруг в восемь я проснулся как ошпаренный, точно опоздал куда. Сердце у меня билось как бешеное, весь я в поту, и ужас мной овладел, будто я что пропустил.

Отворяю окно – на задворки выходит, детишки еврейские играют, солнце низко стоит, над пустырем золотится пыль: нет, ничего я не пропустил, напротив, рано мне.

Я решил домой вернуться с двенадцатичасовым. Значит, времени довольно. Чтобы развлечься, пошел в кинематограф, смотрел слонов в Индии, комическую, потом шпионку Кору. Она соблазнила пограничного офицера, чтобы выдал план крепости. Он выдал, а потом спохватился, что сделал, – и к полковому. Тот говорит: «Догоняйте, а не догоните – вот вам револьвер, сами поймете, что вам делать». И он с товарищами в автомобиле за ней мчится, а она от них, тоже во весь дух, к немецкой границе. Стреляют друг в друга; наконец застава. Тех немцы пропустили, этих – нет. Не догнали, значит. Ну, он из револьвера пулю себе в лоб.

Очень меня эта картина взволновала, и не знаю почему, только чувствую – это про меня. И сам не знаю, почему именно про меня, а представляется, будто сам я на автомобиле лечу и хорошо понимаю, что мне не миновать офицерской участи.

Выхожу из кинематографа – еще горше мне, чем когда входил. Иду по улицам и сам не знаю, зачем вышел за город, к реке. Пришла мне тут мысль, – место пустынное, песчаное, луна встала красная, блестит в реке, – войти в реку эту и идти, идти, пока до дна не дойдешь. Нет, не пошел, не все доделал будто, погоди еще.

Сидел я на берегу, и в душе у меня сухо было, пусто, тоже песчаная равнина. Кабы я молиться тогда мог, пасть на землю перед Господом и на всю окрестность рыдать – может, и не было б, что произошло. Но не расплавилось мое сердце, оно было твердо и бесплодно. Так же, верно, и дьявол блуждал по пустыне, тосковал и безумствовал, прежде чем идти искушать Спасителя.

Тут поезд невдалеке пролетел по насыпи, и я вспомнил, что мне пора. Поплелся к вокзалу и на вокзале долго сидел, своего поезда дожидался. Он запоздал; был первый час, когда я выехал.

Чем я ближе к дому подъезжал, тем больше в себе силы какой-то находил. Даже мне чудилось: тело мое легче стало – все силой наполнялось, и в то же время волнение меня разбирало страстное. Но думать я ни о чем не мог, ни соображать, ни понимать не был способен.

У нас в буфете огни приспущены, прислуги почти никакой – ближайший поезд в четыре. Я прошел через залу будто посторонний, не хозяин, и прямо наверх поднялся, в меблированные комнаты, где мы с Настасьей Романовной жили. Знал я – два номера заняты, остальные свободны должны быть. Но в четвертом номере, – сразу я это понял, – есть кто-то. Я, конечно, иду по коридору на цыпочках, слышу вполголоса разговор за дверью, и голоса знакомые. Мишка, коридорный, у себя храпит. Как собака, стал я приметлив. Сейчас к замочной скважине. Изнутри заперто, шепчутся, но, значит, не понимают, что я здесь! Ничего не увидел, а ручка дверная духами пахнет, а, знаю я эти духи! Минуту постоял, как пес, ручку обнюхивая, и, не говоря ни слова, к себе в номер. Дверь не заперта, и все от Настасьи Романовны осталось, как раздевалась. Но постель не смята.

Так. Луна зашла за облако, душно, я окно отворил. И на улице душно, в болоте, за станцией, коростель кричит. Через луну облачко длинное, темное протянулось. Я смотрю, кажется мне: последний раз коростеля слышу. Окна не запер, разделся, лег лицом к стенке – Настасье Романовне место оставил поудобней. Лежу, ничего не чувствую, точно меня нет. Бороду тронешь – чужая; лежу и лежу. Вдруг слышу, по коридору шаги. Босая идет.

Огнем тут что-то по мне прошло. Знал я эту поступь Настасьи Романовны, даже очень знал.

Вошла осторожно. Только было на постель сесть хотела, меня увидела – вскрикнула. «Ничего, – говорю, – это я раньше вернулся, чем думал». И лежу, молчу. Минуту она стояла так, будто ничего не понимала. «Что ж, – говорю, – ложись». Вдруг она вся съежилась, легла. Лежим, молчим, я все к стенке лицом. Она рядом и слова не может вымолвить, только сердце колотится, так, что мне слышно.

Мы лежали с четверть часа, потом мне надоело на боку лежать, я повернулся, и теперь луна уже на нее светила, я лицо увидал, глаза.

– Гуляла, – говорю. – С Бабаниным.

Я тела ее не тронул. Ужас в ней такой был, что больше я подобных глаз не видывал.