Михаил Танич - Играла музыка в саду

• Название: Играла музыка в саду
• Автор: Михаил Танич
• Жанр: Русская классическая проза

---

Система прохождения была и вовсе простой: редакция одобрила - завтра запись (джазик играет, певец поет, на раз!), в воскресенье - в эфире! И если вам пришлась песня по вкусу, то через какую-то неделю ее и вся страна поет вместе с вами!

Вот именно так, через неделю, у меня и случилось с "Текстильным городком". Вечереет. Курский вокзал. Хочу разменять пять рублей на мелочь для автомата. Подхожу к ларьку, свет горит внутри, а там продавщица с подружкой лялякают.

- Пирожное эклер, пожалуйста. - Она протягивает пирожное на бумажке и, пока сдачу считает, поет. Что бы, вы думали, поет? Ну конечно, нашу с Френкелем новенькую песенку. "Текстильный городок"! Вот так: "Незамужние ткачихи составляют большинство!" Удар в самое сердце. Первая моя песня!

Надо сказать, что когда спел песню Кобзон (в данном случае он употреблен всуе) - это еще полдела. Вот когда ее споете вы, можно праздновать победу.

Я и праздновал! Наклоняюсь к окошечку и этак, не без хвастовства, продавщице:

- Эту песенку, между прочим, написал я! - Прямо с этим зощенковским "между прочим" и говорю!

- Да? - Она посмотрела на меня как на сумасшедшего. - Мордой не вышел!

И, представьте, не было обидно. Я получил за жизнь столько признательности, человеческой любви и благодарности, и от исполнителей, и от вас - на троих бы хватило, но дороже этого "мордой не вышел", мне кажется, не было.

Вот что выудил я сразу, навздержку, едва закачался поплавок. И первый мой человек в мире музыки, Ян Френкель, вспомнился; его уже нет, но не знаю, как сложилась бы моя судьба без нашей встречи в коридоре "Московского комсомольца". Он был очень талантливым мелодистом, тактичным и обходительным человеком в жизни - из тех людей, у которых не бывает врагов. Я обязан ему такими вечнозелеными нашими песнями как "Любовь - кольцо", "Что тебе сказать про Сахалин?", "Обломал немало веток", "Как тебе служится?", "Вот так и живем..." и другими. И несмотря на то, что он, а не я первым своротил с дороги нашей и человеческой, и творческой дружбы, воспоминания мои о нем светлы. И выветрился весь мусор, и остались только чувства дружбы и благодарности за подаренную мне радость долгой жизни в прекрасном.

"МАГАДАН"

Когда я случайно пришел в Песню, в ней был расцвет! Уже отзвучали замечательные песни на стихи Михаила Исаковского, их нельзя было не взять для себя за образец: от народа шел, от частушки, запомним! Хороши были и песни Алексея Фатьянова, и Михаила Матусовского. И знаменитый винокуровский "Сережка с Малой Бронной". Зацепиться было за что. Но основная песенная продукция была недоброкачественной - пафосной и конъюнктурной. Бесконечные песни о партии, комсомоле и Родине, а чуть раньше - вообще о Сталине, чаще всего холодные, продиктованные проходимостью, бронебойностью темы.

Конечно, уже начинался милый моему сердцу Булат, и не помню, может быть, были, но я их еще не знал, Высоцкий с Галичем. С Сашей Галичем впоследствии мы были коротко знакомы, и он не раз радовал мой дом своим присутствием и несравненным поэтическим даром.

Но - это все песенная поэзия иного рода.

Однажды среди гостей в моем доме, когда мы принимали Галича, был и хороший, даже скажу замечательный поэт Александр Межиров, не так давно рекомендовавший меня в Союз писателей, что и было осуществлено. Галич был в ударе: "И стоят по квадрату в ожиданьи полки: от Синода к Сенату, как четыре строки". Успех был на уровне триумфа.

Назавтра Межиров позвонил: "М-Миша, - сказал он, как всегда заикаясь, - вы извините, что я вчера ушел не прощаясь. Не мог больше слушать это графоманство!" Я не сказал ему: "Вы ошибаетесь, Александр Петрович!" Я сказал, в обиде за Сашу Галича, хуже: "Да никто и не заметил, что вы ушли!" Неинтеллигентно, но поделом!

Хочу заметить, что впоследствии Александр Петрович Межиров понял, что ошибается, собрал коллекцию всего Высоцкого, потом всего Вертинского. Ну, а Галича, Александр Петрович, и сам Бог велел!

Но это, повторяю, все песенная поэзия иного рода. А в той, массовой, для миллионов, песне, куда я, собственно, нечаянно и заглянул на огонек, господствовали холодок и пафос. Например, известнейшая песня о школьной учительнице:

И ты с седыми прядками

Над нашими тетрадками,

Учительница первая моя.

Знаменитая песня, но при чем тут седые прядки? - подумалось мне. Прядки-тетрадки! А если поискать другие слова о первой учительнице? И я, стараясь почеловечней, написал о своей учительнице (музыка Яна Френкеля).

Анна Константиновна!

Вам за давней давностью

И не вспомнить неслуха

С челочкой торчком!

Шлю Вам запоздалое

Слово благодарности

За мои чернильные

Палочки с крючком.

Ах, как годы торопятся,

Их с доски не стереть!

Ну давайте,

Давайте попробуем

Не стареть, не стареть!

И я вспомнил свою первую учительницу (мне было восемь лет, а ей всего шестнадцать. Она еще жива!) и едва не расплакался. Может быть, так нельзя о себе, но впредь всегда я ставил перед собой эту задачу: если потянет заплакать или улыбнуться, значит, написано не зря.

И еще я понял, что, кроме искренности, массовая песня долж-на нести в себе и житейские подробности, если хотите, приметы киношного неореализма - он уже был, и его не надо было выдумывать. Сознательно или нет, просто по причине, что я такой, а другого меня не существует, моя поэтическая интонация в песне стала доминирующей. Массовая песня - это я тоже понял - совсем иное дело! Вот, скажем, тот же Александр Галич, написавший "Я научность марксистскую пестовал, даже точками в строчках не брезговал", в других своих, более известных, песнях писал: "Плыла, качалась лодочка по Яузе-реке" или: "До свиданья, мама, не горюй, на прощанье сына поцелуй!" Два совершенно разных способа писать песни! Вот параллельно с этой "лодочкой по Яузе-реке" и возникло множество моих популярных песен 60-х и 70-х годов.

А к той, другой, хоть и замечательной, но другой, песне я не приближался сознательно - в ней такие самостоятельные поэты работали, не подражать же! Не становиться же в хвост. Правда, одну песню наподобие я попытался написать. Она называлась "Магадан", в ней я спрашивал, почему благополучный Саша Галич поет вместо меня о тюрьме, почему ему "мое больное болит", и он часто перед своим выступлением у нас просил меня спеть "Магадан", что я и делал, почему-то сильно смущаясь.

Позвонили, а хозяйка не спит,

И варенье на столе, алыча,

Колесо магнитофона скрипит,

И на блюдце догорает свеча.

Я орешки, не баланы, колю,

Я за песенкой слежу втихаря,

Навещает баритон под "Камю"

Отболевшие мои лагеря.

Я сосновые иголки сосал,

Я клыки пообломал об цингу,

Спецотдел меня на волю списал,

Только выйти я никак не могу.

Ой, прислушайся к ветрам, баритон,

Разве север нам с тобой по годам?

Лучше в поезде Москва - Балатон,

Чем в столыпинском опять в Магадан.

А гитара, как беда, через край,

Не прощает ни чужих, ни своих.

Ну уж, ладно, поиграй-поиграй,

Я уж, ладно, отсижу за двоих.

"ПОРТВЕЙН ТРИ СЕМЕРКИ"

А как в 1999 стало сердце защемлять, аж грудь - на разрыв, подумал: ну вот, весь я и уложился в три четверти двадцатого века. Ну, крепись, скрипи, а хоть как-то до этих трех колесиков 2000-го дотяни - целый ведь век прибавляется. А какое там "тысячелетье на дворе"? - какая разница, пусть другие спорят. Мой счет на дни пошел, да я и раньше тысячелетиями не считал.

И вот вкатился на этом трехколесном велосипеде в январь, да и в февраль. Верно, не на велосипеде, а на больничной каталке, да на чем нас не возили?

Вертится колесная резина,

Подминая время, как траву,

Неприятным запахом бензина

Дышит век, в котором я живу.

Пахло бензином и в воронке, на котором привезли нас на суд летом 1947 года. Это был никакой не фургон с надписью "Мясо", брали в то время уже штучно, и черных воронков хватало, и каждому в кузове - отдельная камера. Теснота жуткая, душащая, но переговариваться можно. А сзади - еще одна дверь на засове, а за ней - два вооруженных охранника. Серьезный криминал везут! Враги народа. Позволили себе друг с другом, да за водочкой, да о чем им вздумалось, вслух разговаривать. Ладно бы не вслух. Думаю, да нет, знаю, что даже глухонемых за разговоры сажали. Наверное, просто стукач должен был быть с сурдопереводом.

Ну, привезли: "Выходи по одному! Руки за спину!" Выходим, а там двор молодым народом запружен - с цветами, с гостинцами, знакомые, неизвестные первознакомство с популярностью.

- Свидетель Домбровский!

Отсутствует. Справочка: "В настоящее время находится на лечении в городе Сочи".

- Свидетель Шапошников!

Отсутствует. И тоже справочка. Эти оба - стукачи, сочинившие для них дело. Своих они при дневном свете не показывают: нечистая сила!

Два дня шло перемывание наших разговоров: хвалили - не хвалили, клеветали - не клеветали. На второй день посоветовались где надо, и обвинитель попросил каждому из нас по 5 лет лишения свободы - больно уж мизерны были успехи судебного разбирательства. Но не выпускать же! И суд расщедрился и дал больше того, что просили: по 6 лет плюс 3 года поражения в правах. Этот довесок оказался потом, может быть, еще болезненнее, чем срок. В лагере все сидят и сидят, все - бесправные. А на воле с этим довеском на тебя все кадровики как на волка недостреляного смотрят: место было, да, знаете, занято, сплыло. Именно волчий билет! Что ж, всю шерсть пришлось ободрать об эти препоны и засады.