Роберт Батлер - Женщина проигрывает в конкурсе на лучшее печенье и поджигает себя

• Название: Женщина проигрывает в конкурсе на лучшее печенье и поджигает себя
• Автор: Роберт Батлер
• Издательство: Иностранная литература. - 1999. - N4.-С.120-139
• Жанр: Проза
• Год: 1996

Роберт Олен Батлер (род. в 1945 г.) — американский писатель, автор семи романов. Сборник рассказов «Приятный запах со странной горы» в 1993 году принес Батлеру Пулицеровскую премию и премию Американской академии искусства и литературы

---

Роберт Олен Батлер Женщина проигрывает в конкурсе на лучшее печенье и поджигает себя

В день, когда умер мой муж, я испекла печенье. Шоколадные ромбики «Держите меня крепче». Простое печенье, которое можно жевать целую вечность, которое вязнет в зубах и липнет к деснам, от которого начинают трястись руки и кажется, что язык вот — вот растворится бесследно. Я положила две чашки сахару. В моей жизни начался новый отсчет времени. Конец времени, и единственным известным мне способом получить от этого удовольствие было прожить его как всегда. Поэтому в тот вечер я положила две чашки сахару, три чашки шоколадной крошки и съела целый противень печенья. Я все еще тряслась от него через три дня, во время похорон, и все думали, что от горя.

Даже Ева. Конечно, ничего другого она и не могла подумать. Добрая душа. Моя подруга Ева. Она встала со мной перед открытым гробом, и от нее пахло лавандой. Однажды она попыталась испечь лавандовое печенье — из некухонных запахов это был ее самый любимый. Лаванда того же семейства, что мята, и теперь, задним числом, я преклоняюсь перед Евой за эту попытку. Она не могла всерьез рассчитывать на то, что лавандовое печенье придется по вкусу ее домашним. А может, у нее была такая надежда. Во всяком случае, Вольф, ее муж, швырнул Евину стряпню через всю комнату. Она чувствовала себя виноватой.

И вот у гроба она сказала:

— Бедная моя Герти. Мне очень жаль, — она взяла меня за руки, которые даже тогда все еще пронизывала сахарная дрожь, и закатила глаза. — Я знаю, что ты сейчас чувствуешь.

Вольф умер почти на десять лет раньше. Ему едва исполнилось шестьдесят. Я полагаю, артерии закупорились от ее «Превосходных масляных шариков». Не потому, что она специально этого добивалась. Я тогда рыдала вместе с ней и думала: как же она несчастна; думала: о боже, как же я сама такое перенесу. Но когда настал черед моего мужа, когда Карл, сидя за столом, взял в руки фаянсовую супницу, а потом вдруг побелел и, осторожно поставив ее на скатерть, упал лицом прямо в шницель по — венски, — в тот же самый момент я начала это переносить, и мысли мои, как это нередко бывало в моей жизни, обратились к печенью.

Конечно, Ева воображала, будто знает, что я чувствую. Ее нельзя за это винить. Почти все сорок лет, что мы дружим, каждая из нас прожила в уверенности, что знает, какие чувства испытывает ее подруга. В эту минуту мои дочери сидели с каменными лицами в зале для панихиды, и я воображала, будто знаю, что они чувствуют, хотя сейчас, когда я стою возле одной из сотни электрических печей в Выставочном центре Луисвилльской ярмарки и жду, когда подведут итоги Большого американского конкурса на лучшее печенье, я уже в этом не так уверена. Может быть, я вообще ничего и ни о ком не знаю.

Но Ева держала меня за руку и даже не догадывалась, что на самом деле происходит во мне. Мы с ней не раз вот так же колыхались над нашими кухонными столами, смеясь над тем, что сами же и сделали: напечем, бывало, печенья и все съедим сами. Мы вдвоем могли оставить всех с носом. Но потом мы заводили все сначала и успевали испечь новую порцию, прежде чем Карл, Вольф и дети возвращались домой. В конце концов эти маленькие сладкие штучки делались для них. Прежде всего для них.

Поэтому, когда Ева, держа меня за руку, стояла со мной у гроба, я глянула ей в лицо и испугалась. Испугалась того, что меня не покидает это ужасное чувство облегчения — единственное слово, которым я могу выразить свое отношение к смерти человека, с которым прожила более сорока лет, — и того, что моя любимая подруга, моя вторая душа, совершенно не видит, что со мной происходит на самом деле. Мне страшно захотелось развернуться и побежать. Через зал для гражданской панихиды, потом по улице домой, к себе на кухню, потом напечь еще печенья — «Букетики с арахисовым маслом»; вот что занимало мои мысли у гроба: хорошо бы напечь целый противень песочных «Букетиков с арахисом», и слопать их все, и даже не слышать тиканья часов над раковиной, или гудения полуденного ветра в водосточных трубах, или шума дневной телепередачи из открытых соседских окон; и мне не пришлось бы смотреть, как колышется развешанное для просушки белье, как оно хлопает на ветру, опадает и снова вздымается или как солнце заливает пустую лужайку, а потом уступает место тени от нашей крыши и тень дома всасывает ее в себя — так клочок яркой тряпки, который валялся на ковре, исчезает в недрах пылесоса. Вот еще один звук. Пылесос. Рев. И запах горелой резины. А у меня руки пахнут «Лимонной радостью». Или лизолом. Чистота. Все чисто. Пахнет чистотой. Но все изменил тот новый оборот, который приняла моя жизнь. Я могла печь печенье и сидеть за столом: Карл в этот вечер не должен был прийти домой, а девочки все были на своих кухнях в разных отдаленных местах, и я могла есть, есть, и, если бы вдруг мне захотелось еще, я бы испекла себе добавки.

Ева думала, что на сегодняшний конкурс я представлю свои «Букетики с арахисовым маслом». За шесть месяцев до того дня, когда Карл не смог закончить ужин, мы с ней сидели у нее на кухне, а на дворе было яркое солнце и висели свежевыстиранные простыни — мы с ней обе не любим запаха белья, которое вынимаешь из электросушилки, — и слышно было, как простыни хлопают. Мы с Евой сидели у нее на кухне, на столе между нами лежал раскрытый номер «Домашнего очага», где было объявление на целую страницу о том, что именно печенье превращает жилище в дом и та, которая испечет самое лучшее печенье, получит сто тысяч долларов.

— Вот было бы здорово выиграть эти деньги, — сказала Ева.

— Да уж, — сказала я.

— Не то чтобы они мне нужны. Вольф был так предусмотрителен.

Это была чистая правда. Жизнь Евы нисколько не изменилась после его кончины. Как в Библии брат покойного женится на овдовевшей невестке, так и Ева теперь обвенчалась с его счетами, приносящими большие проценты. И хотя это был не Вольф, а всего лишь деньги Вольфа, она продолжала вести хозяйство так же точно, как при нем, и спала одна на тех же простынях, которые неизменно пахли солнцем и свежим воздухом. И я всегда за это ею восхищалась. С великим волнением в груди и комом в горле я рассказала бы всем своим подругам о Еве, и слова мои были бы полны восхищения.

— Ты можешь приготовить свои «Букетики с арахисовым маслом», — сказала она.

— Лучше ты иди одна, Ева, — сказала я. — Ты выиграешь в этом году, а я — в следующем.

— Мы же с тобой не будем соревноваться, — сказала она и накрыла ладонью мою руку на середине стола. — Мы будем друг друга поддерживать. Я хочу, чтобы мы пошли вместе.

Итак, мы отправили свои рецепты на конкурс и в тот же четверг получили письма с ответом. Я сидела у себя за кухонным столом и бумажка за бумажкой разбирала гору почты. И вот, просмотрев, что мне может предложить Лилиан Вернон и Гарриет Картер, в сотый раз решив купить лампочки, которых хватает на 20 000 часов, я откопала записку от спонсоров конкурса. Я прочла, что они тепло поздравляют меня, миссис Гертруду Шмидт, и с нетерпением ждут, когда мы вместе с остальными девяноста девятью мастерицами соберемся осенью в Луисвилле, и еще они написали, что мой чудесный рецепт «Букетиков с арахисовым маслом» прекрасно меня аттестует, но, если мне захочется придумать что — нибудь новенькое, на заключительном соревновании я могу испечь любое печенье, какое пожелаю. Сотню самых лучших они уже отобрали, и теперь им хочется сюрпризов. Можно использовать любые продукты, если только я соглашусь побрызгать противень их антипригарным аэрозолем для выпекания. С уважением. Потом зазвонил телефон, и это была Ева, и она рыдала от воодушевления.

— Я обязательно сделаю что — нибудь новенькое, — сказала она.

— Но мне нравятся твои «Превосходные масляные шарики», — сказала я. — Вольф ведь так любил это печенье.

Наступило такое долгое молчание, что я уже испугалась, не расстроила ли ее столь неуместным упоминанием Вольфа. Я хлопнула себя по лбу и стала ждать, когда она наконец заговорит. Помолчав, Ева задумчиво, но без тени грусти спросила:

— Ты думаешь, это будет дань его памяти?

— Нет — нет. Неправильно я сказала. Сделай что — нибудь новенькое. Так будет интереснее.

— Ты так думаешь?

— Ну конечно!

— Да, — сказала она, — я представлю себе, что он жив, и испеку печенье его мечты.

В тот момент эта ее мысль меня очень тронула. Сейчас меня от нее тошнит. Ева сегодня утром застолбила печь рядом с моей и старается теперь для него каждую секунду. Перед началом конкурса мы все стояли у своих печей, а зрители сидели так тихо, что я подумала: вот сейчас услышу, как где — то хлопают на ветру простыни. Перед каждой из нас был разделочный столик, и я взглянула на Еву, и лицо ее было опущено, а за ним другое лицо, потом еще — длинный ряд; и все мы ждали сигнала, чтобы приступить к делу своей жизни, и я снова посмотрела на Еву, и она думала о Вольфе, я знаю, и старалась не замечать меня, не до того ей, и мне тоже нужно было о ней забыть, но мы стояли в этом зале, а в тот день, когда мы обе узнали, что прошли в финал, мой муж был еще очень даже жив.