Виссарион Белинский - Речи, произнесенные в торжественном собрании императорского Московского университета, 10-го июня, 1839…

• Название: Речи, произнесенные в торжественном собрании императорского Московского университета, 10-го июня, 1839…
• Автор: Виссарион Белинский
• Жанр: Критика

«Вот уже третий год, как мы читаем в московских университетских «актах» превосходные речи. В 1836 году мы прочли прекрасную речь г. Щуровского; в 1838 году мы прочли прекрасную речь г. Крылова о римском праве; в нынешнем году мы прочли превосходную статью г. Морошкина «Об «Уложении» и последующем его развитии» и спешим поделиться с нашими читателями доставленным нам ею удовольствием…»

---

Виссарион Григорьевич Белинский Речи, произнесенные в торжественном собрании императорского Московского университета, 10-го июня, 1839…

РЕЧИ, ПРОИЗНЕСЕННЫЕ В ТОРЖЕСТВЕННОМ СОБРАНИИ ИМПЕРАТОРСКОГО МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА, 10-го ИЮНЯ, 1839. Москва.

Об «Уложении» и последующем его развитии. Речь, произнесенная в торжественном собрании императорского Московского университета ординарным профессором, доктором прав Федором Морошкиным. Июня 10 дня 1839 года. Москва. В университетской тип. 1839. – De ratione observance in arte medica ejusque abminiculis et obstaculis. Oratio quam in solemnibus anniversariis caesareae litterarum universitatis mosquensis babuit. Gregorius Sokolsky. pathologiae et therapiae professor p. o., medicinae doctor. D. X. juni anni MDCCCXXXIX[1]. В 4-ю д. л. 87 стр.

В брошюре, заглавие которой здесь выписано, кроме речей гг. Морошкина и Сокольского, есть еще и «Краткий отчет о состоянии императорского Московского университета за 1838–1839 академический год».

Вот уже третий год, как мы читаем в московских университетских «актах» превосходные речи. В 1836 году мы прочли прекрасную речь г. Щуровского; в 1838 году мы прочли прекрасную речь г. Крылова о римском праве; в нынешнем году мы прочли превосходную статью г. Морошкина «Об «Уложении» и последующем его развитии» и спешим поделиться с нашими читателями доставленным нам ею удовольствием.

Чтобы дать понятие о содержании и, некоторым образом, самом изложении речи г. Морошкина, выписываем ее начало:

«Уложение» составлено в 1649 году повелением государя царя и великого князя Алексея Михайловича, трудами и искусством бояр – князя Никиты Ивановича Одоевского, князя Семена Васильевича Прозоровского, окольничего Федора Федоровича Волконского и государевых дьяков – Гавриила Леонтьева и Федора Грибоедова. Государь и Великий земский собор «Уложение» слушали, утвердили и на мере поставили. С тех пор «Уложение» начало свое действие в пределах русской земли и до издания «Свода законов» пребыло главным источником законодательства. Сто восемьдесят шесть лет лучшей истории оно правило жизнию русского народа, покровительствовало правых, исправляло послушных и карало преступников, – довольно и славы, и добра, – и даже теперь, когда царствующий законодатель, по примеру великих царей, собрав воедино разбросанные члены законодательства, причислил «Уложение» к памятникам прошедшего, оно вечно будет главным источником отечественной юриспруденции. Оно вечно пребудет историческим первообразом русского законодательного ума, русского гражданского быта и юридического слова. Придет время, когда русская юриспруденция, изведав чужеземные начала правды, снова обратится к «Уложению», как великому истолкователю народного гения, и воздаст ему почести, какие некогда воздавали сыны Рима «XII таблицам». «Уложение» родословно, как Москва, патриархально, как русский народ, и грозно, как царский гнев. Судьбы отечества отпечатлелись в нем всеми эпохами славы и уничижения, народные племена – всеми юридическими понятиями, народная жизнь – всеми заветными мыслями и наклонностями. По месту своего происхождения будучи «Уложением» Москвы, по времени издания – произведением упорной старины, – оно как будто приковывает народ к неподвижному основанию московской местности и древних обычаев; но, будучи «соборным» по своим источникам и редакции, оно поставлено на распутии русской истории: оно вольно было принять все стихии русской общественной жизни и действительно их приняло и уложило. «Уложение» не отвергает и чужеземного, не противится преобразованиям и усовершенствованиям; но при этом оно хочет быть самобытным, последовательным, народным. В этом отношении оно упорнее самой России. Когда наше отечество подклонило свою голову под острие преобразования, одно «Уложение» пробилось сквозь ряды иностранных регламентов и победоносно возлегло на троне Екатерины II. Законники нового направления тщетно покушались заменить его новым уложением; ничто не могло поколебать его; один «Свод законов» восторжествовал над ним могучею волею Николая I. «Свод законов» превосходит «Уложение», как Россия Николая I превосходит своим величием Московское государство Алексея Михайловича, но как в основании настоящего величия лежит московская земля, купленная кровию наших предков, так кротость «Свода законов» красуется на кровавом подножии «Уложения».

Рассматривая «Уложение», я обращу внимание на причины его издания, потом на его источники и юридические начала и заключу переворотом, который оно потерпело в царствование Петра Великого.

Засим красноречивый и энергический оратор говорит о причинах явления «Уложения», причинах, которые он разделяет на отдаленные и близкие, разумея под первыми живое и плодородное начало единства, к которому всегда стремилась Россия и которым она наиболее обязана своей религии, потом идею самодержавия, после свержения татарского ига, обновившегося в свободном величестве Иоанна Грозного[2], и, наконец, влияние Европы, влияние классических идей и законодательства, чрез Польшу заносимых в Киев; а под вторыми – недавнее безгосударное состояние России и необходимость дать законную форму обновленному обществу. Далее оратор исчисляет источники «Уложения»; они следующие: 1. правила св. апостол и св. отец; 2. градские законы греческих царей; 3. прежние судебники, указы государей и боярские приговоры; 4. статьи, не решенные ни прежними судебниками, ни царскими указами; и, наконец, вероятно, с последовавшего разрешения царя; 5. литовский статут. Дойдя до третьего источника «Уложения», оратор говорит: «Этот источник легко отличить в «Уложении» по его особенной физиономии: если заметите статью гражданского права, которая сохранила жизненную теплоту процесса, и статью уголовного права, на которой не остыли еще гнев закона и кровь преступления, – то это знак, что они образовались из боярских приговоров»{1}.

Если бы мы хотели шаг за шагом следить за развитием речи, то наша рецензия превратилась бы в огромную критику; а если бы мы хотели выписать все места, отличающиеся могучим и увлекательным красноречием, то нам пришлось бы перепечатать почти всю речь, от слова до слова. Предоставляем самим читателям прочесть ее всю, а сами слегка коснемся кой-каких мест.

На 22 стр. мы встретили мысль, поражающую читателя своею странностию. Оратор находит в русском народе «творческий, бесконечно изобретательный смысл, который непрерывно выступает из круга положительности, непрерывно стремится вперед, совершая новые обороты, проявляя новые стороны человеческого духа». Мы совершенно согласны с этою фразою, особенно если в ней слово «смысл» заменить словом «разум»; но мы никак не можем согласиться, чтобы эта, как называет ее оратор, ««непостижимая тонкость смысла» была и добродетелью и недостатком народа, как и умственная добродетель, почти всегда обличающая недостаток развития высших душевных сил – ума, воображения и эстетического чувства». Что в русском народе есть огромный элемент разумности, – это несомненно; и эта многосторонность духа, о которой говорит сам оратор, что же она, как не проявление разума? Что у нашего народа есть не только обыкновенная способность – воображение, эта память чувственных предметов и образов, но и высшая, творческая способность – фантазия и глубокое эстетическое чувство, – это доказывают русские народные песни, то заунывные и тоскливые, то трогательные и нежные, то разгульные и буйные, но всегда бесконечно могучие, всегда выражающие широкий размет богатырской души… Что разум и эстетическое чувство суть по преимуществу достояние и принадлежность великого народа русского, его характеристические приметы, – это доказывают и наши гигантские успехи в цивилизации в столь короткое время, и наше молодое просвещение, и наша молодая литература. Сто лет назад мы имели только сатиры Кантемира, а теперь уже гордимся именами Ломоносова, Фонвизина, Державина, Карамзина, Крылова, Батюшкова, Жуковского, Грибоедова… А такие гигантские проявления русского духа, такие могучие проблески его, как Пушкин и Гоголь?.. Неужели русский народ богат только рассудком и беден разумом и эстетическим чувством? «Тонкость рассудка может развиться и в дряхлеющем и в младенческом обществе от умственного и нравственного застоя», – говорит оратор. Действительно, так, то есть от таких причин развилась тонкость рассудка у персиян и китайцев: неужели под эту же категорию подходит и молодая Россия, молодая, несмотря на то, что имеет уже девятивековую историю и совершила несколько циклов своего развития?.. Нет, после указанных нами фактов, такая мысль – парадокс, не имеющий даже и достоинства странности. «Напротив того, – продолжает оратор, – глухота рассудка, при остроте ума и воображения, бывает иногда плодом высокой цивилизации, добродетелью свободно рожденного народа». Еще парадокс!.. Мы желали бы, чтобы оратор указал нам на народ, отличившийся или отличающийся умом, эстетическим чувством, а вместе с тем и глухотою рассудка, как результатом высокой цивилизации. Мы думаем, что необыкновенная сила рассудка как в человеке, так и в народе отнюдь не условливает силы разума и обладание эстетическим чувством; но что разум и эстетическое чувство необходимо условливают и необыкновенную силу рассудка. В отношении к рассудку и практическому уму ни один народ в мире не может равняться с французами, – но зато какой же народ в Европе беднее их разумностию, фантазиею и эстетическим чувством? Напротив, англичане, гордящиеся Шекспиром, Байроном и Вальтер Скоттом, суть в то же время и народ, отличающийся силою рассудка, способностию анализа и практическим умом. Если в их искусстве и их истории видно преобладание разума и фантазии, то в их мышлении видно явное преобладание рассудка. Голландцы, соотечественники Рубенса, гордые двумя школами живописи – нидерландскою и орлеанскою, – в то же время суть и народ рассудка и практического ума. Какая чудовищно огромная сила рассудка видна в немцах Канте и Гегеле, которые, особливо последний, в то же время отличаются и чудовищно огромною силою разума и эстетического чувства, не говоря уже о том, что вообще умозрительные, трансцендентальные и фантастические немцы в действительной и практически-положительной жизни аккуратны и рассудительны как нельзя более. Так точно и русский народ, богатый элементами разума и эстетического чувства, в то же время отличается и необыкновенною сметливостию, смышленостию, практическою деятельностию ума, остроумием, аналитическою силою рассудка. «Но если природа и история создали нас юристами, а не философами и не поэтами, и мы привычнее к земле, чем к облакам, то будем же довольны нашею судьбой, будем юристами в совершенстве, будем римлянами в юриспруденции». Прекрасно, но мы никак не можем удовлетвориться такою бедною участью. Нет, мы думаем, или, лучше сказать, мы верим и знаем, что миродержавные судьбы вечного промысла, природа и история не осудили России на такое одностороннее и узкое существование, в тесноте которого неестественно склались бы огромные члены ее богатырского тела, прервалось бы дыхание ее широкой груди и сжался бы глубокий и могучий дух. Нет, мы верим и знаем, что назначение России есть всесторонность и универсальность: она должна принять в себя все элементы жизни духовной, внутренней, гражданской, политической, общественной и, принявши, должна самобытно развить их из себя… Мы еще не философы – это правда, но мы уже обнаруживаем живое стремление к разумному знанию, и если не в философии, то в частных знаниях даже оказали уже некоторые успехи, и русское просвещение гордится уже именами нескольких знаменитых математиков, астрономов, мореплавателей. Сколько знаний было соединено в лице одного отца русской науки и русской литературы – Ломоносова! Что касается до поэзии – мы уже давно поэты: ведь Пушкин не мог же быть явлением случайным, а Пушкина мы, даже по сознанию самих иностранцев{2}, смело можем противопоставить любому поэту всех народов и всех веков. Так зачем же нам быть только юристами, новыми римлянами в юриспруденции? – Мы будем и юристами, и римлянами в юриспруденции, но мы будем и поэтами, и философами, народом артистическим, народом ученым и народом воинственным, народом промышленным, торговым, общественным… В России видно начало всех этих элементов, и если эти элементы всё еще остаются элементами, а не действительными явлениями, это значит, что все известные определения не в пору ему, что гнило для него всякое человеческое оружие, ненадежны никакие человеческие доспехи, и потому-то он, как божественный Ахилл, безоружный, бездейственный, но могучий и страшный, ждет от небожителя Гефеста неземного вооружения; а для врагов и недругов ему достаточно выйти на вал и трикраты крикнуть…{3}