Эдуард Эттингер - Аттила России

• Название: Аттила России
• Автор: Эдуард Эттингер
• Издательство: Кавказский край
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-86722-076-1

Предлагаемый вниманию читателей роман немецкого писателя Эдуарда Марии Эттингера (1808–1872) в переводе на русский язык был опубликован в 1911 году известным русским книгоиздателем А. А. Каспари в его знаменитой серии «Тайны венценосцев».

Произведение выгодно отличается стремлением к исторической правде в изображении эпохи царствования Екатерины II в период всесильного могущества фаворита императрицы князя Г. А. Потемкина, прозванного русским Аттилой. Достоинством романа является и детективно-острый сюжет, в который водоворотом событий вовлечены великий князь Павел Петрович (будущий император Павел I), поэт ГР Державин и Бодена — загадочная, роковая женщина, сыгравшая особую роль в жизни всех упомянутых героев романа.

---

Обрадованная известием, что ты любишь меня, не думая, я бросилась в расставленную западню, согласившись отправиться с предателем-врачом. По дороге я стала раздумывать о сказанном, и многое показалось мне странным. Я уже жалела, что согласилась на это бегство: ведь при огромном влиянии, которое производили мой вид, пение и пляски на Потемкина, я всегда могла бы заставить его отказаться от желания отомстить мне. А там со временем, проверив, действительно ли ты любишь меня, можно было бы решиться и на бегство. Но что было делать? Пока я думала да раздумывала, мы подъехали к мрачному на вид дому.

У меня в душе зародились тревожные предчувствия. Задумчиво прошла я вместе с доктором в подъезд; сзади меня тяжело захлопнулись ворота. Я чуть не закричала и спросила привратника:

— Где я?

— В сумасшедшем доме! — грубо отрезал он.

Я слабо вскрикнула — и больше ничего не помню. Очевидно, я упала в глубокий обморок.

Очнулась я в мрачной, темной, убого и грязно обставленной комнате. Около возился какой-то старик, приводивший меня в чувство. Это был начальник заведения, врач, более похожий на разбойника, чем на врача.

Очнувшись, я первым делом вцепилась старику в его жидкую бороденку и принялась таскать его, приговаривая:

— Отпусти меня! Сейчас же выпусти меня, подлый старик!

На крик врача прибежали два служителя; они оторвали меня от моей жертвы, связали и жестоко избили ременными плетками. Я вторично упала в обморок.

Когда я снова очнулась, на мне была смирительная рубашка. Опять я увидела около себя ненавистную фигуру врача. Опять хотела я пустить в ход свои когти, но — увы! — руки у меня были связаны.

— Милое дитя, — сказал он мне, — успокойся, не предавайся необузданному волнению. С тобой будут хорошо обращаться…

— Уж не называешь ли ты хорошим обращением то, как вчера избили меня? — воскликнула я.

— Дорогое дитя мое, — ответил мне врач, — вчера я был так поражен взрывом твоего гнева, так растерялся, что не остановил служителей, когда они бросились на тебя. У нас обыкновенно буйных укрощают ременными плетками, так что к тебе применили обычную меру. Но обещаю тебе, что больше не повторится этого! Ведь вчера я не успел разглядеть, какое ты очаровательное создание!

— Так прикажи сейчас же снять с меня эту рубашку! — повелительно сказала я.

— Хорошо, — покорно ответил он, — я сам сделаю это сейчас же… даже, — добавил он, — под угрозой, что ты опять вырвешь несколько волосков из моей и без того жидкой бороды!

Он исполнил свое обещание. Я отвернулась к стене и стала раздумывать. Вообще я много о чем передумала во время своего сидения в доме для сумасшедших. Потом расскажу тебе о некоторых своих думах, а сейчас продолжу о том, что относится к моему заключению в сумасшедшем доме и бегству из него.

Итак, отвернувшись к стене, я стала думать. Я думала о том, что буйство и скандалы ничему не помогут, а, наоборот, ласковая покорность даст мне относительную свободу, при помощи которой мне, может быть, удастся бежать. А убежать я хотела во что бы то ни стало: из слов врача я узнала, что посажена в сумасшедший дом по приказанию Потемкина.

„Мести!“ — стонало мое сердце.

Я видела по всему, что нравлюсь старику-врачу. Влюбить его в себя до безумия было нетрудно, а там… там я решила действовать смотря по обстоятельствам.

И я повела с ним другую тактику. Я была нежной, скромной, тихой и ласковой. И когда однажды он упал к моим ногам, пламенно признаваясь в своей любви, я, скромно потупив глаза, ответила, что и сама тоже полюбила его.

— Скажи, — спросила я его затем, — разве я не так же здорова, как и сам ты?

— О да, вполне! — ответил он. — Тебя, здоровую, посадили сюда в наказание за твою будто бы измену, но это такое преступление, которому нет названия!

— Так как же ты смеешь говорить мне о своей любви, — гневно сказала я, — раз ты являешься пособником в преступлении против меня?

— Но что же я мог сделать? Ослушаться приказания Потемкина?

— Нет, конечно. Но что ты предполагаешь делать со мной в дальнейшем? Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь стану твоей, будучи в этом проклятом доме?

Словом, я твердила старику каждый день и каждый час, что он должен помочь мне бежать. Сколько раз он падал к моим ногам, умоляя отдаться ему, но я каждый раз отвечала:

— Не здесь!

Однажды старик вошел ко мне с особенно сияющим лицом. Одна из содержавшихся там больных перекусила себе жилы и умерла, истекая кровью. Так как имен заключенных никто из врачебного персонала не знал — да и то сказать: кроме врача и вечно пьяного фельдшера, там было только несколько неграмотных служителей и сиделок, — то ее похоронили под моим именем, о чем и сообщили Потемкину, а меня как выздоровевшую Марию Краснову выписали из заведения.

И вот врач пришел ко мне, чтобы отправить меня в Ригу, к его родным, причем сказал, что через месяц сам подаст в отставку, приедет ко мне, и тогда мы уедем с ним за границу. Я уехала, но из Москвы написала ему письмо. Я объявила ему, что никогда не любила его, что воспользовалась его страстью только для освобождения, и прибавила, что пусть он не ищет меня и не пытается огласить происшедшее, так как гнев Потемкина обрушится только на него!

Из Москвы я пробралась в Петербург. Тут я встретилась с одним влиятельным человеком, который уже давно говорил мне о своей любви. Он тоже счел меня выходцем с того света, но я откровенно рассказала ему историю своего спасения.

Тогда он предложил мне стать его другом. Я ответила, что не люблю его, что всегда любила и буду любить другого — это тебя, Гавриил! Но это лицо всегда пользовалось моей симпатией, мне всегда было ужасно жаль его — он очень несчастен. Я осталась при нем. Недавно мне пришлось убежать от него. И вот меня снова потянуло к тебе, Гавриил!»

Бодена замолчала и мечтательно уставилась взором в пространство.

— Я много думала о тебе в доме для сумасшедших, Гавриил! — наконец сказала она.

— Бодена, — ответил ей Державин, — я уже не раз говорил тебе и повторяю опять, что ты чужда мне. Стремясь к высоте, направляя свой дух в горние сферы, я стараюсь быть как можно дальше от земли и ее грязи. А ты вся в этой грязи. И твоя любовь — не любовь, а чувственность, низкая, грязная чувственность!

— Выслушай меня до конца, Гавриил! Я уже сказала, что много думала о тебе в сумасшедшем доме. Это не совсем точно — скорее я думала о моей любви к тебе. Думала я о ней также и после бегства из заведения. И вот что меня удивило: моя симпатия к тому лицу, о котором я говорила тебе, мое сочувствие к его горю перешло в самую горячую, самую пламенную, самую беззаветную страсть. Но любовь к тебе от этого не уменьшилась. «Как же так? — думала я. — Ведь нельзя любить одновременно двоих!» И я поняла, что в моей любви к тебе никогда не было страсти, пламени, чувственности. Правда, прежде я хотела соблазнить тебя. Это был просто каприз упрямого существа, желание отомстить Потемкину. Но когда я думала о том, чего бы мне хотелось от тебя, то понимала — не пламенных ласк, не восторгов страсти, а тихой, ласковой дружбы. Мне хотелось положить голову тебе на плечо, поплакать над собой, поделиться с тобой своим горем, поскорбеть о твоих несчастьях. Ты знаешь, я много перенесла в жизни. С двенадцатилетнего возраста, когда проклятый грек купил меня у цыган, он подло торговал моим телом. У грека меня купил Потемкин, и опять я стала рабой чужих желаний. Никогда я еще не отдавалась возлюбленному, никогда не знавала истинных восторгов страсти. Только с моим другом познала я их. Я глубоко полюбила его… так глубоко, что для его счастья сама толкнула его в объятия другой и убежала от него, чтобы не смущать его жизни…

— К чему ты рассказываешь мне обо всем этом, Бодена? — тихо сказал Державин. — Все равно, моя душа чужда твоей…

— Гавриил, неужели можно отказать нищему в крохе хлеба? Ну, подумай сам — чего я ищу от тебя? Только дружбы, только ласкового сочувствия. Я сама не понимаю, что именно влечет, что так мощно тянет к тебе мою душу, но это так… Неужели я так отвратительна, что тебе противна даже мысль посидеть со мной хоть изредка в сердечной беседе?

— Я отвечу почти твоими же словами, Бодена: я не знаю, что именно отталкивает меня, что именно отвращает мою душу от твоей, но это так! Не терзай и меня и себя, Бодена, уйди лучше.

— Клянусь тебе, Гавриил, если ты и теперь оттолкнешь меня от себя, то никогда более в жизни я не приду к тебе без твоего зова. Но сейчас не гони меня!.. Я недолго буду утруждать тебя. В последний раз погрею свою застывшую душу около тебя, да и пойду… одинокая, бесприютная… Позволишь посидеть хоть немножечко?

— Сиди, Бодена, но разве это что-нибудь изменит?

— Боже, как ты суров, как ты черств!.. Но, знаешь, что: мы, цыганки, живя в тесном общении с природой, учимся чувствовать и улавливать многое, что остается скрытым для вас, горожан. У нас словно развивается особое зрение, особый слух… Сердце говорит мне, что скоро — о, очень скоро! — твое беспричинное отвращение ко мне сменится горячей привязанностью. Что будет, если я тогда оттолкну тебя? Что будет, если я заставлю тебя на деле познать весь ужас влечения, разбивающегося о гранитную скалу холодного отвращения?