Арман Лану - Пчелиный пастырь

• Название: Пчелиный пастырь
• Автор: Арман Лану
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

Роман известного французского писателя посвящен годам второй мировой войны, движению Сопротивления. В поэтическом многоплановом рассказе о партизанской борьбе в Восточных Пиренеях, о людях, сражающихся за свободу своей страны, автор обращается к фольклору, к легенде.

---

С другой стороны, существует необходимость, неумолимая стратегия Пюига, которая побеждает угрызения совести и все его переживания, которых он не скрывает, — все то, что некогда немцы справедливо назвали «филантропическими теориями войны».

Итак, Эме выследили, его опознали, на него донесли, его сфотографировали. Пятьдесят свидетелей могут его узнать. Область, где он может жить, сузилась, поднялась на 2000 метров. Он берет газету и внимательно разглядывает фотографию — он должен был бы рассмотреть сразу же. Фотография переснята с любительского снимка. Он смутно припоминает карточку 1938 года. Тогда у него были довольно толстые щеки… Видны пальмовые ветви… Это Маренда, Баньюльс. Этот снимок был у Анжелиты.

Пюиг замечает его смятение. Он встает, кладет ему руку на плечо.

— Слишком уж ты впечатлителен. Это пассивный баланс. Я им отнюдь не пренебрегаю. Я повторяю свое предложение. А ты вовсе не обязан отвечать. Хочешь, поговорим об этом еще раз?

— Да.

Эме нервно отшвыривает газету.

— В Лас Ильясе между нами не было согласия. Однако твой голос мы учли. Я знаю все — все, в чем ты меня упрекаешь, все, о чем ты думаешь. И однако, у нас с тобой одна дорога. Просто я начал тремя годами раньше, вот и все. Эти годы у тебя украли в Померании. Я говорю, что не было согласия между нами — между Фернаном, Люсьеном и мной. Между нами. Не только по поводу данной операции, но вообще по поводу способов ведения войны. А это, пожалуй, даже еще серьезнее…

Он говорит как будто против воли, тихо, словно произносит кощунственные слова. Поразительно проявление религиозных чувств у этих людей, доктрина которых — атеизм.

— У нас тоже есть сердце, Эме. Когда Люсьен цитировал Кашена — помнишь? — «Ползите, цельтесь, убивайте, истребляйте врага!» — я догадался, о чем ты думаешь. Возьмем, к примеру, этого испанца, убийцу Матара. Он тебе отвратителен. Что ж, прекрасно. А знаешь, сколько человек было у него в семье в тридцать шестом году в Лериде? Семнадцать. А теперь он один на свете. Вот он и убивает! О да, я знаю: «Мы вступаем в заколдованный круг террора и репрессий». Нет, не вступаем. Мы уже в нем находимся. Из всех нас ты самый опытный в военном деле! Ты офицер запаса, и вряд ли это вызвало такой уж восторг в твоей партии!

— Да уж, натерпелся я из-за этого!

— Но прав оказался ты. Ленин говорил: если буржуазия дает возможность научиться владеть оружием, овладевай этой наукой. Антимилитаристы — это уже остриженные бараны. А я не люблю баранов, Лонги! — Внезапно Пюиг взрывается. — Черт побери! Да неужели ты думаешь, что мы получаем удовольствие, убивая этих бошей, которым незачем было сюда соваться и из-за которых нам на шею свалилось две войны! Ослы вы все там, в низинах! Да, я террорист!

Он встает, поднимает газету, разглаживает ее и кладет на стол.

— И рожа у меня бандитская! И у них бандитские рожи! И у тебя… нет, у тебя не бандитская рожа! Уж не думаешь ли ты, что легко было объяснить людям, что убивать необходимо? Об это спотыкались все! Кроме испанцев. Но и испанцы шли той же дорогой, что и мы. Шли впереди меня, так же как я иду впереди тебя! И другие тоже убивали. Теперь они научились убивать. И ты тоже!

Эме получает удар под вздох. Пюиг понимает это. Он смягчается и говорит почти ласково:

— Я люблю мир не меньше, чем ты, Лонги. Мало кто любит мир так, как я, и отдает ему столько, сколько отдаю я. Только видишь ли, еще больше я люблю свободу.

Лонги весь сжимается, мысль его напряженно работает. То, что он сейчас услышал, просто ужасно. Самолет стих.

— Ты любишь пчел, Лонги. Так вот, я прочитал в одной подпольной газете такие слова: «Ты можешь сдавить пчелу в кулаке так, что она задохнется. Но прежде чем задохнется, она тебя ужалит. Это немного, скажешь ты. Да, это немного. Но если бы она тебя не жалила, на свете скоро не осталось бы ни одной пчелы»[116].

Вдруг он вскакивает.

— Черт! Самолет!

Самолет пролетает над ними совсем низко. Сквозь разбитое стекло видна крошечная головка летчика. На машине черные кресты империи «Мертвая голова».

VIII

Целый день воздух дрожал от гула самолетов, чертивших в небе над сожженными солнцем скалами свои узоры. Эме и Анхель проделали заново, только по-иному, нескончаемый путь отца Пюига от Корсави до Пи. Под укрытием пихт они наблюдали в бинокль за Заброшенной Мельницей. Все казалось спокойным сквозь двойные стекла, которые придавали предметам некоторую театральность. Датчанин льет воду из запасного бака, подвешенного на сук. Время от времени пролетающая птица закрывает от них панораму.

Анхель снова начинает свои бесконечные чисто испанские излияния. Но как далек он от Лонги, куда более далек, чем датчанин! Дорогой Анхель все время болтал, полагая, что Эме его понимает, ибо тот через определенные промежутки времени произносил либо «да, да», либо «так, так» — последнее звучало еще более убедительно. Анхель говорил о том, что он станет делать в Малаге после войны. Он завел бы автозаправочную станцию, выкрашенную в красный цвет, а его жена отпускала бы клиентам бензин. Только вот уроженец Малаги не объяснил ему, куда в этой ситуации он денет Франко. И все же одна фраза поразила Эме Лонги. Она могла бы принадлежать Лорке или Мачадо. «Amigo[117], действовать нас побуждают не слова, которые уносятся подобно ветру, а наше сердце». Анхель повторял это до тех пор, пока Эме не понял, а когда понял, это поразило его в самое сердце.

Двое пасечников надели сетки. Они были похожи, на туарегов; они наклоняются и выпрямляются, бичуя землю. Быть может, они наказывают луг, как некогда великий персидский царь Ксеркс велел высечь море? Один из этих пасечников — Капатас. Двое других возятся в кустах. Рыжик яростно лает. Его голос доносится до них медленно и слабо. Это зрелище, которое они видят сквозь линзы бинокля, как бы ускользает от времени. Быть может, бинокли обращены в прошлое? Действие, практический смысл которого остается непонятным, представляется особенно загадочным. Вся эта сцена приобретает цвет темного меда. Сумерки быстро сгущаются.

Никаких немцев не видать, не видно даже высокого силуэта гауптмана Линдауэра. В сторонке две незнакомые личности, не принимающие участия в этой игре, в этом обряде или празднестве, — старик и женщина. Сумерки превращают их в сплошную массу, в которой невозможно различить ни одной черты; эти двое сидят на лавке, которой несколько дней назад здесь еще не было.

Эме протягивает бинокль будущему хозяину бензоколонки. Тот регулирует его. И тоже превращается в гранитную статую. Тишина словно охраняет неподвижность наблюдателей. Рука Анхеля опускается вместе с биноклем. Они снова отправляются в путь. До них едва доносится песня, которую запел Капатас, и продолжает он ее, как какой-то гимн, речитатив, хорошо знакомый Лонги. Пасечники хлопают по земле в такт мелодии. Это непонятное зрелище напоминает документальные фильмы об Африке. Анхель захвачен ритмом, и его сухие пальцы простукивают такт на ладони — так когда-то делала Анжелита.

   На пальцах, щеках и губах ее
   Звездный играет свет,
   Но зря он струит сиянье свое —
   Больше на них не проступит след
Любви, которой уж нет.

Эме Лонги и Анхель наконец-то выходят на луг, но их появление не прерывает церемонии. Рыжик подбегает к ним, обнюхивает, виляет хвостом и снова убегает. С земли и из кустов тяжело взлетают какие-то существа. Летучие мыши? Нет, они гораздо меньше и более плоские. Одно из этих существ Хлопает крыльями, взлетает, словно бархатный комок, потом застывает на земле.

Хор негромко поет песню. Эме поймал бабочку. И с отвращением выпускает ее. Теплый воздух пронизан полетами насекомых. Можно сказать, что они ищут лица людей и люди чувствуют печальное прикосновение их крылышек.

— Привет, милок! — говорит Капатас. — Это сумеречницы из империи «Мертвая голова».

Он снова берется за дело, считая свое объяснение исчерпывающим. Яркий свет фонарей привлекает огромных бабочек. Их сшибают на землю ветками ясеня. Даже мамаша Кальсин и та вооружилась выбивалкой для ковров красивого старинного плетения. Эме отходит в сторону — ему противна эта мягкая смерть и тихие звуки, похожие на те, которые издают гекко. Бабочки воспевают свою смерть на склоне Канигу. Им вторит шелестящее пение ламп. Так ничего и не понявший Рыжик продолжает лаять. Далеко, в Пи, ему отвечает его собрат. Собаки… У Эме судорога перехватывает горло.

Слышится жужжание. Разгневанный рой вместе с воительницами атакует насекомое в ярком свете ламп. Большая ночная бабочка парализована скорее самим превосходством сил противника, нежели жалами, которые тщетно вонзаются в ее волосяной покров. Эта толстушка застряла в летке. Она отступает перед яростью хранительниц улья, с трудом отбивается; летная дощечка окружена пчелами. Ее ожидает ветка с густой листвой. Она падает с распростертыми крыльями. Отчетливо видны кокарды на ее одеянии — два круга, похожие на неправильную окружность черепа, и два других круга, которые не менее красноречиво изображают черные впадины под скулами черепа. То, что несет в себе это примитивное существо, будит древний страх, особенно в тех случаях, когда, вот как сегодня вечером, подпрыгивают сотни маленьких черепов, являя собой как бы перекличку тех, кто умер в этом году.