Арман Лану - Пчелиный пастырь

• Название: Пчелиный пастырь
• Автор: Арман Лану
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

Роман известного французского писателя посвящен годам второй мировой войны, движению Сопротивления. В поэтическом многоплановом рассказе о партизанской борьбе в Восточных Пиренеях, о людях, сражающихся за свободу своей страны, автор обращается к фольклору, к легенде.

---

Она подлетает к ульям. Нестройный шум. Множество ее сестер вычерчивают правильные круги. Они бьют сбор. Она вступает в эту праздничную зону. В праздничную, но вместе с тем и тревожную. Она видит множество городов. Из которого она вылетела? Сестер ее так же много, как капель дождя, обрушившегося на рощу акаций. Один улей вырастает прямо перед ней. Он не красный, не четырехугольный — это сразу вызвало бы у рыженькой тревогу. Другие пчелы ее толкают. Их штанишки, как и ее, отягощены шариками. Она обрушивается на летную дощечку. Если она ошиблась, она будет убита. Лапки что-то ощупывают, на что-то натыкаются, от чего-то отталкиваются. Леток слишком уж мал. Его загородили намеренно. Каменщицы укрепляют колонны. Приходится опасаться грабителей. И ясное дело, этой сумеречницы «мертвая голова». Правильно! Нет пощады врагу!

Воительницы обнюхивают ее, они в нерешительности, ощупывают комки пыльцы. Она хорошо пахнет, она принята. Неважно — отсюда она или же из другого Города. Уже нет времени, чтобы уточнять это. Воительницы выносят приговор, обжалованию не подлежащий. Город прибавил в весе. Город счастлив. Температура повышается. Это центральная площадь южной столицы в час прогулки, когда все вокруг обмениваются новостями дня. Гуляющие запросто прогуливаются еще и поверху. Ячейки проплывают мимо. Никогда ей не добраться до своей ячейки, которая подходит ей по размерам. Все заняты. Сзади нетерпеливо наседают сестры. Но Город не может отказать пчеле в ячейке. И вот одна. Она влезает в нее. Освобождается там от груза. Корзиночка снова пуста. Она надувается, набухает так, что касается стенок. Сгустившийся в этом, в сущности замурованном, шестиграннике запах воска становится нестерпимым. Она не двигается. Она в забытьи. Город жужжит все тише и тише.

III

Каждое утро Эме Лонги мылся во дворе. Первые дни он смотрел, нет ли кого-нибудь поблизости, потом счел эту предосторожность излишней. Вымытый, выбритый — словно в лагере, только над головой у него теперь синее небо, — Эме возвращался в дом через кухню.

Он написал Антонио Вивесу и директору перпиньянского Управления по делам военнопленных, чтобы всю корреспонденцию ему пересылали сюда. Словом, все у него было в порядке, только вот собой он был недоволен. Однако, хоть он и считал себя бесполезным, он был здесь драгоценной находкой. Он взял на себя то, чем в организации Капатаса заниматься было некому, — то есть бумаги. Для него это было тем легче, что целый год он прослужил секретарем в мэрии и его коллега из Палальды, вышедший в отставку, собаку съевший по части возрастов, талонов и новых циркуляров, доверял ему.

Лонги воспользовался этим своим опытом для того, чтобы как-то «легализовать» положение отряда. У Христиансена, как это ни парадоксально, с французскими властями все было в ажуре. Немцы? Ну, от этих лучше было держаться подальше! Сантьяго был когда-то унтер-офицером республиканских войск Испании, но его сразу же выпустили на свободу, так как он записался в сводный батальон Иностранного легиона; весь 1939 год он ждал войны и прямо-таки подскочил от радости, когда она наконец разразилась. Уйдя на гражданку, он ожидал высадки в том же году, в сентябре. Его соотечественники были убеждены в том, что гигантская операция между Аржелесом и Ла Нувель — на Нарбоннском побережье — неминуема. Они не могли знать, что этот план, вполне реальный, был уже отвергнут Уинстоном Черчиллем и генералом де Голлем. Самое смешное было то, что немцы приняли этот план всерьез. Служба трудовой повинности и Организация Тодта укрепляли Кане, Сен-Сиприен, Раку, Баньюльс, а это, само собой, заставляло клокотать испанских изгнанников и питало их надежды. Сантьяго называли Санти или Салатом по причине его пристрастия к этому продукту.

С контрабандистом Толстяком Пьером — это был тот самый человек с мулом — возникали иного рода проблемы. Его удостоверение личности было совершенно явной подделкой, Эме принялся терпеливо его подновлять, ставить печати, заверять эту музейную редкость. Вскоре ему стало мешать лишь отсутствие драгоценных бумаг за подписью мэра, от которого зависело передвижение в запретной зоне. Мэр был в отъезде, а бумагами распоряжался старик секретарь. Эме Лонги упражнялся в изготовлении фальшивок. Ему казалось, что трудность этого дела сильно преувеличена.

В группе было только две женщины, одна из них — мамаша Кальсин, оставившая своего таможенника в Баньюльсе. Она вечно препиралась с Сантьяго. Но она соблюдала приличия, и они были в наилучших отношениях. А еще была некая Алиса, но эта была «оседлая» в том смысле, что содержала закусочную и бакалейную лавку около мэрии. Торговля отнимала у нее не все время, и она помогала мамаше Кальсин. Алиса, хорошенькая, тоненькая, с дерзкими черными глазами, в свои двадцать пять лет уже была безмужней женой. Ее муж по каким-то непонятным причинам жил в Бордо.

Занимаясь административными, военными, экономическими делами отряда, проверкой счетов, Эме возобновил контакты с тем типом, что ведал снабжением в газете. Тут было множество дел. Ордера, кредиты, содержание отряда, шины для двух грузовиков, выдача бензина и масла…

Однажды после полудня на пчельнике, когда Эме заканчивал рисунок гуашью на картоне, датчанин прекратил чистить экстрактор и стал позади него. Лонги чуть не взорвался, когда тот сказал:

— Вы сделали успехи.

Лонги повернулся, убежденный в том, что Христиансен четыре года спустя мстит ему за критические замечания на выставке в Казино. (В Копенгагене нет папы, зато есть упрямые муллы!) Близорукий датчанин пояснил:

— Ваша живопись не столько предметная, сколько эмоциональная.

Может быть, он старался еще и поумнеть вдобавок?

— Прежде ваша живопись была очень технична, но ничего не говорила. Теперь она кое о чем говорит.

— О чем же говорит моя живопись?

— Ваши пробковые дубы говорят о страданиях, которые несет война. Вы много пережили.

Эме вдруг по-иному увидел почти законченную свою гуашь. У Лонги не было ни малейшего намерения выразить в своей картине что-нибудь подобное, и, однако, она в самом деле заговорила. Христиансен понял символику картины прежде, чем тот, кто ее создал.

Обида Лонги растаяла при этом искреннем порыве датчанина.

— Вы знаете, что случилось с Анжелитой? — спросил он.

Датчанин опустил голову, и свет сконцентрировался в выпуклых стеклах его очков.

— Майоль пытается освободить ее, — продолжал Эме. — Ей вряд ли можно предъявить серьезные обвинения. Вы виделись с ней в последнее время?

Датчанин перевел это так: «А вот я виделся». Закрепление самцом-хищником своей территории за собой.

— Нет, — сказал Христиансен (Лонги уже не думал: «Христиансен-рыботорговец»). — Я не видел ее с тех пор, как уехал из Баньюльса вместе с Капатасом. Печально — я должен был бы понять ее лучше, чем вы.

Эме поднял брови.

— Ну да! Ведь я датчанин! Северная раса! Я не латинянин. А был таким же собственником, как латинянин. Здесь очень… патриархальные нравы, правда? Вот вы, например, законченный латинянин.

— Я даже калабриец! Правда, наполовину фламандец. Одно уравновешивает другое.

— Но ни вам, ни мне не удалось покорить эту цыганку, для которой не существует ни бога, ни черта.

Переходя из тональности в тональность, музыка пчел рассказывала о том, что мир — голубого цвета.

— А вы тоже сделали успехи.

— Только не в живописи.

— Во французском языке.

— А насчет живописи вы тогда были правы. Да, да. Si, señor[85].

Они вместе спустились на хутор Пишо, миновали его, добрались до Алисы и так здорово у нее выпили, что потом не могли припомнить ни слова из своего разговора; помнили только, что помирились.

Однажды в воскресенье — приближался Иванов день, — как раз перед наступлением колдовской ночи, в канун Иванова дня, Капатас объявил о скором переселении. Лонги догадывался об этом — экстрактор последние дни работал вовсю. Капатас колебался только в выборе нового местожительства — Кортале? Манте? А может быть, Корсави? Эме пошел за картой. Шале в Кортале располагался на запад-северо-запад от Палальды, неподалеку от вершины Канигу. Манте был расположен дальше, к юго-востоку, в высокогорном районе. Что касается Корсави, то это было совсем близко, вверх по течению Теша, за Арлем. Пастырь дал понять, что ничего не решит до возвращения Пюига.

Историограф трабукайров исчез на другой же день после их прибытия, но перед исчезновением у него был долгий разговор с Лонги. Беседовали они на чистом воздухе, около насоса. Пюиг курил в фиолетовых сумерках.

— Знаешь, Лонги, когда я тебе поверил?

— Вчера вечером. Когда ты увидел, что Капатас узнал меня.

— С первой минуты. Сам не знаю почему. Но для других я должен был получить какое-то доказательство того, что тебе можно верить.