Бронюс Радзявичюс - Большаки на рассвете

• Название: Большаки на рассвете
• Автор: Бронюс Радзявичюс
• Издательство: Вага
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Действие романа происходит в Аукштайтии, в деревне Ужпялькяй. Атмосфера первых послевоенных лет воссоздана автором в ее реальной противоречивости, в переплетении социальных, духовых, классовых конфликтов.

---

— Шли бы вы отсюда, не видите, человек работает, — говорит Тякле.

— Скрипочку на печи не забудь взять. Ребенок все струны повыдергал, — напоминает Амбразеюсу Визгирда.

— Пусть выдергивает, пусть все выдергает, пусть все к черту катится! — кричит Амбразеюс.

Горы высокие, пущи зеленые, — пытается сочинять Криступас. Ему бы только рукой размахивать и чтобы лица близких перед глазами маячили.

— Испокон веков так было и так будет…

— Что будет? Разве что бог будет всегда.

— В бога я не верю, — сказал Криступас. — А ты, Амбразеюс, веришь?

Тот кивает головой.

Старая Даукинтене перебирает четки — она за обоих в сумерках помолится.

— Это плохо, что ты не веришь. Тебе надо верить, — говорит Криступас.

— А тебе? — спрашивает Тякле.

— Я фронтовик.

— Ну и что?

Визгирда косится на стопку журналов и книжек, которые он положил на край лавки: гости отвлекли его от чтения — трудно будет собраться с мыслями.

— О чем это ты читаешь? — допытывается Амбразеюс, листая пожелтевший журнальчик.

— Э! — отмахивается Визгирда.

— Тебе все «э» да «э», — сетует жена.

— Я же в эти газетки пописывал, — показывает: подписано — Амбразеюс.

— Тут другая фамилия, — возражает Визгирда.

— Многие свои фамилии сменили, да что там фамилии — шкуру. А я кем был, тем и останусь. И Криступас останется. Криступас!

— Амбразеюс! — кричит Криступас. — Это имя по-гречески означает бессмертный!

Визгирда в толк не возьмет, верить ему или не верить? Если он и впрямь эти статейки пописывает, то…

— Может, ты и за границей был? — ухмыляется Визгирда.

— Был. Бельгию видел, Германию, Голландию. Да мало ли где побывал.

— Ты так говоришь, словно Германия у тебя под боком.

— Она и есть под боком.

— Вот и чеши туда, все равно у нас места себе не находишь.

— Чеши, чеши… Может, дядя, я так и сделал бы, да только кто меня пустит.

Но Визгирду не убедишь. К тому же у него прошла охота и газетки читать, раз такие люди, как Амбразеюс, туда пописывают. Визгирда любит в каком-нибудь споре задать вопрос: «А в печатном слове что сказано?»

— Тьфу! — плюется Визгирда, подтягивая штаны. Потом начинает допрашивать Амбразеюса. — Сколько жителей во Франции? сколько в Англии? с кем англичане торгуют? когда основан Вильнюс, наша столица? в каком году подписана Люблинская уния? когда нас продали полякам, скажи?! — кричит он, входя в раж. Амбразеюс усмехается — нашел кого об этом спрашивать!

— Ведь он в университете учился! — говорит Криступас.

— Вот ты мне и расскажи… — начинает Визгирда, припоминая разные имена. — Может, ты еще и Тумаса помнишь, ведь он родом отсюда? И Дубаса? И профессора Пакштаса?

— Да, да, — одобрительно кивает Амбразеюс. — Кое-кого из них я действительно знавал. Довелось с ними с глазу на глаз встречаться, — и лицо его вдруг бледнеет.

— Какого черта ты околачиваешься здесь, если ты такой?..

— А куда мне деваться? С этой властью я все равно не уживусь, не гожусь для нее. А кроме того…

Все стоя выпивают по чарке. Но лицо Амбразеюса еще больше сереет: он смотрит во двор, где ветер играет кленовыми листьями, гладит ластящуюся к чьим-то ногам собачонку, а перед глазами у него — холмы, долины и дорога, петляющая, извивающаяся, словно змея, повернувшая свое дрожащее тело на запад; дорога, ведущая туда, где полыхают закатом просторы, дорога без конца и без края.

— Такие мысли гнать от себя надо. Я тебе говорю гнать, — поучает Визгирда, — ты еще молодой и здо… крепкий. Какой бес в тебя вселился? И в тебя, Криступас? Кто же будет жить, если все вы так? С нами вам вроде бы нехорошо, нас вы презираете, а сами…

Те смеются. Развеселил их Визгирда. Опускаются сумерки. Пора готовить ужин. Все трое уходят, и в открытые двери их провожают глядящие с образов глаза святых.

— Вот где мой бог, — клянется Криступас и бьет себя кулаком в грудь.

Вскоре запрут калитку, накроют на стол.

— А у Криступаса есть хоть один друг? — спрашивает Даукинтис самого себя и сам себе отвечает: — Стяпонаса под мостом нашли. Они, гады, его галстуком задушили, тем самым, который мне Эльжбета купила. Мы тогда еще холостяками были, кавалерами. Вместе к девкам бегали. Эльжбета меня тогда еще спросила — что твоему другу в подарок купить? Говорю — галстук, только красивый подбери. Вкус у нее был хороший, подобрала. Понравился этот галстук Стяпонасу. Он его только на праздники повязывал. Как-то сидели мы с ним в забегаловке. Отвел меня Стяпонас в сторонку и говорит: «Если со мной что случится — ты эти рожи запомни». Я их помнил, всегда буду помнить, но где их теперь найдешь. Нет чтобы тогда спросить, кто они, чего им надо, я только заметил, что они (а их было несколько) все пристают к Стяпонасу, переглядываются и о чем-то его спрашивают. С тех пор я его больше не видел. Ни в ком я не уверен, ни в ком. И он ни в ком не уверен, — Криступас показывает Визгирде на ковыляющего через сосняк Амбразеюса. — И он много знает. И с ним разделаются, как со Стяпонасом. Он здесь…

— Чепуху несешь, — перебивает его Визгирда.

Мрачный, как будто его избили, ходит по двору Константас.

— Ты только подумай, — скажет он, когда Криступас вернется домой. — Образованный, незаурядный. Мог бы жить как все.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросит Криступас.

— Он мог бы жить, как все.

— Кто они, эти твои все, и как они, эти все, живут? — спросит Амбразеюс. — Я есть я.

— Правильно, — кивнет Криступас, отрывая прилипшую к губам папиросу.

— Иначе надо жить, не так, — не уступит Константас.

Ветер посвистывает во дворах, на полях, где сжигают картофельную ботву, заливаются ржанием лошади, багровеют за жнивьем рябины. На закате ветер крепнет, и тогда кажется, что и одежда начинает дымиться — на Криступасе, Амбразеюсе, Визгирде…

— Скоро и морозы ударят. Проснемся утром и увидим белые крыши, — размышляет Константас. — Еще несколько недель — и будем кататься на санях…

В клети Даукинтисов стучат жернова, и бежит, петляет на запад длинный большак, тот самый, по которому мужики из этих усадеб уходили на войну. И Константас ни с того ни с сего начинает рассказывать, что там, где чернеет теперь его банька, жил какой-то Доминикас, а вон там стояла хатенка Уршуле; потом припомнит отца Кайнорюса; старик был с усиками, сухонький, но крепкий, рука у него была железная. Сын его не такой, хилый, хоть и похож на отца, бывало, все твердит: знате, знате. Шел бы ты в избу, скажет брату Криступас.

Ох, уж эта монотонность воспоминаний, лица, шаги, имена, о которых ты слышал еще из уст деда и прадеда! Криступас долго будет поминать Стяпонаса, потом Амбразеюса, Вигандаса, а Константас — своего отца, родителей и пращуров соседей. И нескончаема эта цепь: мертвые взывают к живым, живые — к мертвым, одни продлевают жизнь других, пока не смешиваются их кости.

Дует ветер, носит кленовые листья и семена, где-то брешут собаки, грохочут «студебеккеры». Визгирда выходит во двор и прислушивается, Амбразеюс странно, чуть ли не с удовольствием, прыскает, и Визгирда вдруг с ужасом ловит себя на мысли, что Амбразеюсу по душе такая разруха. На паровом поле, звякая цепью, заливается ржанием лошадь и почему-то испуганно шарахается в сторону. Из кустарника выныривает мальчонка.

— Ты где был? Где тебя черти носили? — напускается на него Визгирда и отправляется запирать ригу. Но повернув ключ, спохватился: зачем запирать, коли там пусто.

Положив руки на вздувшийся живот, в котором бьется новая жизнь, ворочается в постели Криступене.

— Господи, когда кончатся эти пьянки?..

Большими, почти бездонными, задумчивыми глазами смотрит в окутанный сумерками двор ее пасынок Юзукас. На его тонком красивом лице — выражение жалости и скорби. Со стены на него глядит покойная мать.

Ранним ноябрьским утром, когда солнце будет сверкать в затянутых льдом лужицах, Юзукас, шурша замерзшей травой, пойдет к дяде Казимерасу за корытом, чтобы купать новорожденного. Криступас мог бы об этом позаботиться и загодя. Надо законопатить щели в стенах хлева и избы, надо заготовить дрова, надо раздобыть для будущего младенца пеленки. Соседи приходят послушать Амбразеюса. Ему нельзя курить, а он тянет папиросу за папиросой. Послушай, что поют сестрицы… — выводит он и жадно втягивает дым. Визгирда уже тут, у Криступаса.

— Что это на вас нашло?

— Садись! Садись!

Поют втроем, больше всех старается Визгирда, слуха у него нет, но зато какой у него яростный голос. Чего доброго, еще и Казимерас пожалует. Если бы не звание председательши, не утерпела бы и Константене. Ее альт, бывало, оглашал костел. Но теперь, когда она на таком посту, — об этом и не заикается. Каждый день Константене носится в местечко.