Григорий Свирский - Задняя земля

• Название: Задняя земля
• Автор: Григорий Свирский
• Жанр: Русская классическая проза

---

Свирский Григорий Задняя земля

Григорий Свирский

Задняя земля

Документальная повесть

Главы: "Проспиртованный поезд"

"Все дороги ведут в музей"

"Самый известный неизвестный"

"Лагерник" (отрывок)

"Иван Апоста, буровой мастер, убийца-рецидивист".

В Министерстве Газа и Нефти переполох. Его и не скрывали. Из массивных дверей выскакивали грузные пожилые люди и мчались по коридору, как курьеры, прижимая под мышками бумаги и папки. Посетителей отстраняли жестом, на бегу.

У выхода на меня наткнулся знакомый по Заполярью геолог, великий циник и пьянчуга.

-- Что стряслось? -- шепнул я ему.

Он взял меня под руку и, проведя в глубь коридора, втянул в приоткрытую дверь, за которой сидели за длинным столом и стояли недвижимо человек двадцать.

В нашу сторону никто не оглянулся...

Надрывались телефоны. Председательствующий замминистра Сидоренко будто и не слыхал. Ему протянули решительным жестом одну из трубок, шепнув:

-- Косыгин!

Сидоренко взял влажной, в испарине, рукой.

-- Правильно, Алексей Николаевич! -- вскричал он, подымаясь со стула. -- Геологи нас обманули.. Сообщили о двадцатилетних запасах, а газовый промысел исчерпал себя, едва начавшись... Какое давление в магистральном газопроводе? Да, это вредительство. За это надо стрелять!.. Уже создана правительственная комиссия по расследованию... Да-да, ей придана группа специалистов-экспертов... Поименно? Член коллегии министерства профессор Горегляд, старший инспектор Цин, старший геолог Матюшкин... -- Он назвал еще несколько фамилий.

-- Хочешь поехать? -- спросил меня тот же знакомый по Заполярью геолог, когда мы прощались с ним у выхода. -- Советую! Такое бывает один раз в геологическую эпоху. После Сталина -- не помню... Редкая возможность постичь непостижимое. Заказывать тебе билет?..

ПРОСПИРТОВАННЫЙ ПОЕЗДПоезд Москва-- Воркута заправляется спиртом, как самолет -- бензином. Задымленный, с ледяными натеками состав поглощает целые цистерны спирта, правда, в различной посуде.

Я задержался у ступенек вагона в удивлении: "Столичную" грузили ящиками, прямо с автокара, расплачиваясь с носильщиками поллитровками. Затем протащили огромные, из-под кислоты, бутыли в плетеных корзинках, крича проводнице: "Да не кислота, мать, не сомневайся!..", "Не взорвем, родимая! Сами гнали!.." Когда стали подымать в закоптелом самоваре, осторожненько, чтоб не расплескалось, проводница в деревенском платке поверх форменной шапки не выдержала:

-- На посуде экономите, черти подземные!

Молодцы в парадных шахтерских кителях с золотыми аляповатыми вензелями приткнули самовар в тамбуре, пояснили коснеющими языками:

-- Не забижай нас, мамм-маша. Много ль в двух руках унесешь! А насчет посуды не с-сомневайся!..

Отходил поезд во тьме, без сигналов и толп провожатых, дымя трубами, как теплушечный солдатский состав. Кто-то спрыгнул на черный от угольной крошки перрон, упал на спину, матерясь, голося в пьяном исступлении:

-- Так и передай! Убью Петьку и ее! Убью суку!

В нашем купе битком геологов. Из коридора то и дело просовывается чья-либо голова: "Геологи, штопор есть?", "Геологи, сольцы дадите?"

Кто-то вышиб первую пробку ударом ладони под одобрительное цитирование древних текстов: "Веселие на Руси есть пити..."

Спустя час пустые бутылки у ног позванивали, как колокольцы. Птица-тройка, а не поезд. Где ты, Гоголь?!.

За полночь купе опустело. Те, кто помоложе, перебрались в соседнее, где взрывалась гитара и застуженный бас сипел:

А я выбираю свободу,

И пью с ней сегодня на "ты"!

Подкрепление от геологов подхватило с веселым остервенением:

А я выбираю свободу

Норильска и Воркуты!..

Остервенение росло по мере того, как шахтеры в соседних купе вместо того, чтобы поддержать про свободу, забивали ее традиционным ревом: "А ночка те-о-омная была-а..."

Не пело лишь наше купе. Не пело и, к моему удивлению, не пьянело. Только стало разговорчивее. Спорили о своем, на меня, дремавшего на верхней полке, никто не обращал внимания. Больше всего -- о Халмер-Ю и Никите Хрущеве. И то, и другое обернулось для России напрасной надеждой...

В Халмер-Ю, севернее Воркуты, открыли уголь. Заложили шахты. Выстроили многоэтажный город. А потом его на две трети заколотили: шахты оказались убыточными... Так он и пустует, на семи ветрах, памятником эпохи... Открывателям дали Сталинскую премию.

-- Теперь дадут Ленинскую тому, кто его закроет окончательно, -проворчал толстяк, сидевший внизу. Голос у толстяка высокий, бабий. Лицо желтоватое, как у больного лихорадкой, с широкой развитой челюстью, как у бульдога. Глаза круглые, насмешливо-печальные, с какими-то желтоватыми огнями. Татарские глаза. Называли толстяка, тем не менее, Давидом Израилевичем.

Еврей с бульдожьим татарским лицом, видно, уже все для себя решил и каждый раз отделывался шуточками:

-- Человечество было убеждено, что земля стоит на трех китах, пока не пришли геологи. Они-то и внесли путаницу.

Он чокался безмолвно с маленьким нервно дергавшимся корейцем, настолько сморщенным, что, казалось, перепутал Создатель: кожу на великана отдал низкорослому, иссохшему; она отвисала, колыхалась на тонкой шее, запалых щеках, высоком сократовском лбу: от этого, что ли, казалось, что человек ни секунды не отдыхает. Какой-то вечный двигатель.

Подвыпившие инженеры из соседних купе принесли ему зарубежный журнал мод, призывая убедиться в том, что все красавицы мира удлиняют себе глаза до его эстетического стандарта.

-- Марш отсюда! -- вскричал кореец на радость любителям подтрунивать. -- Все! К чертовой бабке!.. -- он с силой задвинул дверь купе, воскликнув с прежней яростью: -- Для геологии Хрущ страшнее Иосифа свет-Виссарионовича. Страшнее сатаны!.. Хрущ напутал на столетия. Жулико-жулико!..

Я свесил голову с полки, спросил, за что это так Хруща? Он открыл ворота тюрем...

Кореец поднял ко мне свое узкое лицо с перешибленным носом. Неестественно приподнятые ноздри его подергались воинственно. Однако разъяснил терпеливо. С цифрами, которые он помнил, как любимые стихи.

Хрущев нарушил топливный баланс страны. "Взорвал его к чертовой бабке! -- выкрикнул он. -- Доложили ему, что гидростанции дороги, строятся долго, он вскричал: "ТЭЦ! ТЭЦ! ТЭЦ!". Понатыкали тепловые, на угле, электростанции, как редиску. Что ни город, то ТЭЦ. А угля -- нехватка... Схватились за газ, как утопающий за соломинку. Газеты зазвонили: "Газ! Газ! Газ!" Перевели на газ всю прорвищу угольных станций, металлургию, электрохозяйство, машиностроение, военные заводы, химию, быт... Всю Россию!.. А газ -тю-тю!.. Очередное Халмер-Ю... -- Глаза корейца от испуга почти округлились. -- Как накормить крокодила?"

Впервые услышал тогда это выражение. Ненасытным крокодилом мерещилась геологам промышленность России.

Геологи спорили, перебивая друг друга, весь день. Давид Израилевич добродушно отшучивался, пока кто-то, сидевший внизу, под моей полкой, не заглушил всех рокочущим басом:

-- Веселиться нечего! Живем в стране неограниченных возможностей и всевозможных ограничений... -- Взяв карандаш, он начал подсчитывать на обрывке газеты, сколько миллиардов они, геологи, кинули коту под хвост. Я видел лишь его руку, разлапистую, жилистую, крестьянскую. Наконец, прозвучало свирепое:

-- Чего хорониться за Сталина, за Хрущева, Брежнева, Крепса... Сами говно! Научные подстилки! Вернетесь, повесьте у нашего Министерства красный фонарь!..

К вечеру, понаслушавшись стонущих возгласов корейца, басового рокота и благодушия Давида Израилевича, за которым угадывалось застойное отчаяние, я вскричал, сваливаясь на их головы:

-- Граждане геологи!..

-- Мы не граждане! -- вскинулся кореец. -- Уже пятнадцать лет без малого. А -- товарищи. У нас паспорта "СУ". Без ограничений. Я -- Цин! Товарищ Цин!..

С трудом убедив товарища Цина, что не вкладываю в слово "граждане" лагерного смысла, я возопил, посильно исправляясь:

-- Дорогой товарищ Цин! Товарищи и братья!.. Если верить вам, как мы вообще держимся, при таком княжении? Не летим в преисподнюю. Напротив! Запугали весь мир: Европа в рот смотрит. НАТО трясется. На чем держится Русь, если она в Халмер-Ю, как в нарывах? Миллиарды расшвыривают, как когда-то бояре с Кремлевского крыльца разбрасывали медяки. Тогда хоть смердов одаривали, а здесь кого?

Все замолчали, и стали слышны сиплые застуженные голоса за стенкой, поющие с нарочито-блатными интонациями, которые становились в последние годы среди юной полуинтеллигенции модными. Так же, как и лагерная матерщина.

Мы беж-жали по тундре,

По железной дороге...

Давид Израилевич и Цин подтянули как бы опьянело:

...Где мчится поезд Воркута-- Ленинград...

Вдруг заголосили и соседние купе, тянувшие доселе неизменный "Шумел камыш". Захрипели лагерное, как свое:

Дождик капал на лица

И на дуло нагана.