Нара Плотева - Бледный

• Название: Бледный
• Автор: Нара Плотева
• Издательство: ООО «АКПРЕСС»
• Жанр: Детектив
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-91293-028-7

Престижная работа, дом на Рублёвке, выгодный брак. Девяткин — вполне благополучный человек. Но на душе у бывшего детдомовца осадок. Он понимает, что за каждодневной рутиной — абсолютная пустота, а он — раб сложившегося порядка вещей. В какой-то момент всё меняется…

---

Нара Плотева Бледный

Понедельник

Он проснулся и вспомнил: ночью кто-то смотрел в окно. Может быть, причиной беспокойства было другое: его тревожил шум. На виллах сгнили канализационные трубы, их меняли, — но VIP-ам спать не мешали, а вот с ним не церемонились.

Впрочем, вряд ли дело в шуме. Ему в это утро не по себе: тошно… тревожно… страшно…

Или всё вместе?

Чувство неприятное — что-то случилось или случится… Он не может найти истока в себе, поэтому ищет причину разлада вовне — в грохоте стройки. VIP-ов строители берегут, а Девяткин — девятый по счёту, вот кто… Нет, он не нуль, но всего лишь банковский аналитик. С такой фамилией должности легко не даются. Директор их банка — Рейзен. Куратор — Левитская. А он — Девяткин… Чувствуете разницу?

Лена спала. Лена тоже не Девяткина, хоть и жена ему, — она Гордеева. Папа её — большая шишка. Собственно, папа Лены вывел Девяткина в люди… нет, в полулюди, ведь банковский аналитик — это не предел мечты. Папа Лены выбил им участок на Рублёвке и оплатил его. Папа Лены построил им этот дом. Папа Лены подсуетился с госсуммами в пресловутую эру хаоса девяносто второго, заработал — и теперь царь…

Лена красива: блондинка в теле, правильное лицо с удивлённым, как у актрисы — как её — Вивьен Ли? — изломом бровей, губы пухлые. Сколько раз он целовал их? Множество. Прежде — страстно, будто хотел поглотить их, выпить до дна. Казалось, в них и необычность, и откровение. Будто вот-вот сквозь них брызнут соки иных миров, ярких, райских. Не просто губы — ритуал, с которого начинается главное… Сам секс тогда тоже был чудом. Теперь же Девяткин понял или прочёл где-то: у женщин — феромоны, они подсознательно действуют на мужчин; вдобавок переполняются семенные контейнеры, их нужно разгрузить. Так что любовь — тонкая, в общем, но химия. В худшем случае — рабство воспроизводства…

Что-то случилось… Тоска в нём — просто чеховская.

Хотя — кто есть Чехов? Жизнь сейчас другая, авторам интереснее писать про убийц, стерв и активных менеджеров. В чём дело? Может быть, он устал? С чего бы? Ему тридцать пять — а он вдруг жену не хочет… Он рассматривал её нос, чуть приоткрытые губы… Прежде он по утрам ласкал её — нынче не понимает, зачем её тискать. Для чего тискать чужое тело? Это ведь всё равно, что обнимать постороннего. Вопрос, — думал он, глядя в окно, где рассвет заслоняла какая-то тень (неужели вдобавок к тошнотворному настроению пошел дождь?), — вопрос — в специализации. Человек препарирует жизнь. Познавая, режет её на куски. Для освоения каждого куска нужен специалист. В автосервисе, например, на каждую машину есть слесари, мотористы, электрики, колористы, жестянщики, диагносты. Человек котируется, если он спец, если выкладывается в деле полностью. Так же и в любви. Нужно отдаваться ей целиком. У него же не хватает сил на любовь, он — работает. Работа — скучная, потому что даже любимое дело, если тебя принуждают, надоедает. Работа — любви мешает, она отнимает силы. Порой ему кажется, что любовь умерла, остался лишь орган, который и то нет сил использовать.

Видимо, что-то случилось с человечеством.

Или лишь с ним одним? Может, только ему жить тошно?

Он понял, что за окном не туча. За тюлем, между штор на стёклах пятно: либо помёт, либо клякса от пейнтбола. Здесь стены участков не трехметровые, как у министров, а прытких подростков много. Стрельнуть в окно — запросто.

Он встал, надел халат, хотел зайти к дочери, но раздумал — вот-вот приедет Катин дед, тесть, а с ним отношения сложные. Тесть противился их свадьбе. Крупному, властному и богатому апоплектику омерзителен был неатлетический интроверт без средств, без имени. Девяткин таким и был.

«Не думать!» — решил Девяткин. Он слышал где-то, что мысли притягивают события, и, заставляя себя не думать, прошёл галереей к ведущей вниз лестнице. Американизм! Весь дом — американизм. Лене нравилось, что он такой, как в американских фильмах: у дороги, в ряду таких же домов, двухэтажный и с чердаком, внизу — гостиная, кухня, подсобки, подвал, наверху — спальни, ванная, детская. Но дом строили в девяносто седьмом, когда ещё толком не умели, да и денег тесть дал мало. Хороший дом, считал он, это для зятя уж слишком: получит сразу жильё, жену, тогда и стимулов к переменам не будет. «Всё кровью берётся, — учил он — всё стоящее стоит крови». Тесть жадничал, не собираясь создавать им рай, надеялся, что дочь через несколько лет разведётся, — тогда и получит что-нибудь более роскошное. В итоге шаткая галерея тряслась, пружинила при ходьбе, перила дрожали, ступени гнулись.

По пути он машинально прихватил ножницы. У него была одна страсть… впрочем, страстью он это не называл бы. Тяга. Необъяснимая тяга к розам. К самым обычным розам, неэлитарным… С торца дома, с запада, тянулась грядка, засаженная одичавшими кустами. Девяткину нравилось. Сперва, правда, он попытался их окультурить, но затею бросил. Это было связано с внутренним чувством, трудно переводимым в слова и мысли, — лишь годы спустя он смутно смог его обозначить.

Он вышел. Грохот усилился, пахло гарью. Метрах в двухстах слева двигались самосвалы, дёргал ковшом бульдозер. Ночью опустился туман. Вчера ещё был августовский солнечный день, сегодня — туман, усиливший тревожность… Девяткин свернул за угол, спасаясь от грохота. Но здесь зато слышалось соседское радио — оно трещало про одного, купившего знаменитый хоккейный клуб, про другого, теряющего при разводе треть капитала, про нефть, цена которой растёт, про фирмы, где галстуки продаются по тысяче долларов, про убийства и про актрис. СМИ всегда трещат об одном и том же, словно подстёгивая: ты отстал?!

Чувство, недавно оформившееся в нём, наверное, в том и заключалось — эта грядка роз была его протестом против мира порядка и логики. Этот мир его угнетал. Раньше Девяткин, правда, считал, что порядок покончит с бедами, нужно лишь найти формулу: ещё один точный расчёт, ещё один алгоритм — и в дамки… Не выходило. Требовались новые уточнения и расчёты; дошло до того, что запросы работодателей стали подобны заявкам на технику: от работника требуются энергия и умение, остальное не важно. Требуется — функция. Оригинальность свою, жизнь свою — оставь при себе, спрячь, затаи… Будь как все. Почти как в Библии: там иудеи просили себе царя — чтоб быть «как все».

Да, конечно, он не жить устал — устал от мира. Он понял, что проснулся сегодня в страхе. В нём соединились даже два страха. Один — в том, что он, старея, станет все менее функциональным, — значит, когда-нибудь его вытеснят из рядов успешных в ряды изношенных, непригодных, перебивающихся на грош. Второй — в том, что он, человек среднего класса, имеющий дом в престижном месте, жену-красавицу и дочку, работающий в Москве, отдыхающий в Греции, раз в два года меняющий автомобили, образованный, восприимчивый и не старый, — оторван от чего-то важного, что уходит и не вернётся. Это был страх смутный, необъяснимый, — но не менее ужасающий. Как будто Девяткин боялся свою единственную жизнь не прожить — потратить впустую.

Он понял, что заслоняло окно. Над грядкой мокрых от росы роз, зацепившись ниткой, висел бледный надувной клоун. Девяткин вдруг уловил сходство его бровей с бровями жены. В последние дни ветер дул с севера, от богатых вилл — вот откуда мог взяться гость. Такие сюрпризы часты: то фейерверки, то птицы, то конфетти, то шарики и даже воздушные надувные девки. Дрейфует такая с бюстом, а снизу гадают, куда долетит… Здесь территория обитания власти. Здесь много понта. Он даже придумал сюжет: они праздновали, выпускали таких кукол, пластик ослабел, клоун, нырнув вниз, задел ниткой шип — и сделался пленником. Одна лишь странность: гость словно преодолел тысячи километров. Он поблёк, глянцево-серебристый цвет потускнел; краски застёжек, ремней, шлема, обуви, каких-то баллонов и ранцев, а также рта, щёк, пальцев, бровей и глаза — стерлись. Именно стерлись, точно он пролетал сквозь агрессивные среды. Химические дожди — это дело обыкновенное, но здесь что-то иное: не расплылось, как у женщин на глазах плывет косметика, а будто мелкий абразив сточил краски. Лишь левый глаз остался набрякшим, ярким. Клоун висел сморщенный: через день, ясно, свалится в кусты.

Вверху, в спальне, запел сотовый Лены, потом послышалось: «Кто это… Ты, Серёж? Рано… Ты ненадолго? Встретимся…»

Он слушал. Он знал Серёжу, жившего в США, прежнего её школьного ухажера, она и не скрывала. Плохо, что Лена едет на встречу с Серёжей, хотя, если что серьёзное, вряд ли она так открыто бы с ним болтала.

Взглянув опять на клоуна, он решил его снять — но вдруг опустился на корточки.

Розовые кусты — вот мир иной. В них сор, который нельзя достать, не поранившись, — например, пуговица с Лениного платья. Тут снуют муравьи, паук развёл паутину, бабочки притаились, впивают сладкий запах, криво и бесцельно ползает жук. Шипы обороняют хаос, угнездившийся среди правильных, чётких форм участка. В этом мире нет достижений и нет прогресса, только целесообразность без цели, — но в нём живут, в нём чувства много. Смерть здесь над каждым — но над каждым и любовь, не знающая о деньгах. Здесь пир — и голод. Здесь зной сегодня — а завтра лёд.