Август Коцебу - Достопамятный год моей жизни

• Название: Достопамятный год моей жизни
• Автор: Август Коцебу
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-7784-0158-2

Воспоминания сверхпопулярного в свою эпоху драматурга Августа Коцебу (1761–1819) посвящены весьма необычному в его биографии событию — ссылке в Сибирь по повелению императора Павла. Автор подробно и очень живо описывает все события, связанные с этим несчастным эпизодом его авантюрной биографии, людей, с которыми ему пришлось встретиться на пути следования и в Тобольске, где он отбывал ссылку, природу края, обычаи местных жителей. Вторая часть книги посвящена возвращению Коцебу из ссылки и его последующему возвышению благодаря милостям императора.

Книга написана очень увлекательно и предназначена самому широкому кругу читателей.

---

Мы ожидали довольно долго в приемной. Император поехал куда-то верхом и возвратился поздно. Граф вошел к нему с моею бумагою в кабинет и после довольно долгого там пребывания вышел не в духе и сказал мне, проходя мимо, только следующие слова:

— Приходите ко мне в два часа; вызов все еще не довольно резок.

Я вернулся домой, убежденный, что этот случай не доставит мне расположения государя. Не прошло получаса, как прибежал опрометью камер-лакей от государя с приказанием, чтобы я немедленно к нему явился. Я поспешил повиноваться.

При моем входе в кабинет государя, в котором никого не было кроме его и графа Палена, он встал из-за своего письменного стола, сделал два шага ко мне и, поклонившись с особенным благоволением, сказал:

— Господин Коцебу, я должен прежде всего помириться с вами.

Я был сильно поражен этим нежданным приемом. Цари имеют в своих руках в виде скипетра волшебную палочку, делающую их всемогущими: это милосердие! Всякое злопамятство исчезло из моего сердца при этих словах императора. Согласно с этикетом, я хотел стать на колени и поцеловать его руку; но он меня любезно поднял, поцеловал в лоб и на хорошем немецком языке сказал:

— Вы слишком хорошо знакомы со светом, чтобы не иметь сведений о современных политических событиях; вы знаете, какое участие я принимал в них. Я часто поступал неловко, — продолжал он смеясь, — справедливость требует, чтобы я был за это наказан; я сам определил уже себе наказание. Я желаю, чтобы это (он показал бумагу, бывшую в его руке) было напечатано в «Гамбургской Газете» и других журналах.

После этого он дружески взял меня под руку, подвел к окну и прочитал бумагу, написанную его рукою на французском языке. Вот ее содержание слово в слово;

«Нам сообщают из Петербурга, что Российский император, видя, что европейские державы не могут прийти к взаимному между собою соглашению, и желая положить конец войне, опустошающей Европу в продолжение одиннадцати лет, возымел мысль назначить место для поединка и пригласить всех прочих государей прибыть туда и сразиться между собою, имея при себе секундантами, оруженосцами и судьями поединка своих самых просвещенных министров и самых искусных генералов, как например, гг. Тугута, Питта, Бернсторфа, сам же он намеревался взять с собою генералов Палена и Кутузова. Неизвестно, насколько вероятен этот слух; во всяком случае, он не лишен, по-видимому, основания, так как в нем проявляется то, в чем часто обвиняли государя»[3].

При последних словах он чистосердечно засмеялся. Я также улыбнулся.

— Чему вы смеетесь? — спросил он меня два раза сряду и очень скоро, продолжая смеяться.

— Тому, что ваше императорское величество имеете такие подробные обо всем сведения.

— Возьмите это, — продолжал он, передавши мне бумагу, — и переведите на немецкий язык. Сохраните у себя подлинник, а мне принесите копию.

Я вышел и сел за работу. Последнее слово taxé меня затрудняло. Должен ли я был перевести его немецким словом, соответствующим accusé, или нет? Выражение это могло показаться государю слишком резким и оскорбительным. После долгих обсуждений я прибегнул к маленькой уловке и написал «к чему его часто считали способным» (dont on l’a souvent jugé capable).

В два часа я возвратился во дворец. Граф Кутайсов доложил государю о моем приходе, и меня немедленно ввели в кабинет, в котором он находился один.

— Сядьте, — сказал он мне ласково.

Из уважения я не решался на это, но он более строгим голосом сказал:

— Сядьте же, я вам говорю.

Я взял стул и сел против него за столом.

Он взял французский оригинал в руки и сказал:

— Прочтите мне ваш перевод.

Я начал медленно читать, посматривая по временам из-за бумаги на государя.

Он засмеялся, когда я дошел до слова en champclos. Впрочем, по временам он качал головою для выражения одобрения, пока я, наконец, дошел до слова taxé.

— Считали способным? (jugé capable), — сказал он; — нет, это не то. Вы должны были передать слово taxé.

Я осмелился заметить, что на немецком языке taxer означает определять цену какого-либо предмета или поступка.

— Это очень хорошо, — возразил государь, — но слова считать способным не передают значения слова taxer.

Тогда я отважился сказать тихим голосом, что можно употребить выражение «обвиняют».

— Очень хорошо, это так: обвиняют, — повторил он раза три или четыре, и я исправил перевод по его приказанию.

Он дружески поблагодарил меня за мой труд и отпустил домой.

Я ушел, очарованный и тронутый лестным и любезным приемом, мне оказанным. Все лица, имевшие близкие с государем сношения, засвидетельствуют, что он умел быть чрезвычайно ласковым и привлекательным и что тогда было очень трудно и почти невозможно не поддаваться ему.

Я не счел возможным умолчать о малейших подробностях этого обстоятельства, наделавшего столько шума в мире. Вызов к государям был напечатан через два дня в русской газете, к величайшему изумлению всего города. Президент Академии наук, получивший рукопись для ее напечатания, не верил собственным глазам. Он лично отправился к графу Палену, чтобы удостовериться, нет ли тут какого-либо недоразумения. В Москве номер газеты с этим вызовом был задержан по распоряжению полиции, которая не могла допустить мысли, что это напечатано по воле государя. То же самое случилось и в Риге.

Император со своей стороны мог едва дождаться появления этого вызова в печати и в нетерпении справлялся об этом несколько раз.

На другой день он подарил мне прекрасную табакерку, украшенную бриллиантами, стоимостью около двух тысяч рублей. Я не думаю, чтобы перевод каких-нибудь двадцати строк был когда-либо оплачен с такою щедростью.

Государь сообщил потом императрице, что познакомился со мною.

— Теперь это один из самых лучших моих подданных, — сказал он ей про меня.

Мне сообщил это очевидец; я не знаю только на каком основании государь считал меня теперь лучшим русским подданным, нежели до поездки моей в Сибирь.

Некоторые лица негодовали на меня за то, что я не воспользовался этим прекрасным случаем испросить у государя новых для себя милостей. Правда, он, по-видимому, ожидал подобной просьбы с моей стороны; его взгляд, преисполненный доброты и благосклонности, как бы поощрял меня к этому; но внутреннее чувство мое противилось этому, и я никогда не буду сожалеть, что, может быть, потерял, таким образом, многое.

Не приобрел ли я с другой стороны неоцененное благо, — спокойствие, которого был лишен столь долгое время?

После того как я имел счастье говорить с государем и узнать его благородное и великодушное сердце, большая часть моих опасений рассеялась; я любил государя более, нежели его боялся, и уверился, что честное, свободное, открытое обращение, без низости, без робкого унижения, ему очень приятно. Надо было только примениться к его небольшим странностям; но это было нетрудно. Совершенно верно, что, требуя строгого исполнения некоторых мелочей, он не обнаруживал великодушия; но следует также согласиться, что отвращение, выказываемое при исполнении этих формальностей, нисколько не нарушивших истинного счастья его подданных, было еще менее великодушно.

С этого времени я удостаивался множества мелких доказательств благосклонности ко мне императора. При всякой встрече со мною на улице он останавливал меня и говорил хотя бы несколько слов. Он не изменил своего ко мне расположения до самой смерти и был постоянно ко мне ласков и благосклонен. В эту самую минуту, когда я пишу эти строки, слезы текут из моих глаз; зачем мне стыдиться этого?

В январе месяце государь приказал французским актерам сыграть на сцене Эрмитажа «Ненависть и Раскаяние». Известно, что в этот тесный придворный круг имеют доступ, кроме гвардейских офицеров, только особы первых четырех классов. Государь удостоил сделать исключение для автора пьесы — и пригласил меня на это представление. С этого времени я получил свободный доступ на все представления, даваемые в Эрмитаже.

Можно себе представить, как сильно билось мое сердце в продолжение всего представления «Ненависти и Раскаяния». Глубоким впечатлением, произведенным этой пьесою на государя, я обязан, по преимуществу, прекрасной безукоризненной игре госпожи Вальвилль. Офрен (Aufresne) старик, имевший более семидесяти лет и пользовавшийся громадным успехом в Германии, играл роль старца. Государь сидел возле самого оркестра, что меня очень поразило. В продолжение всего представления позади его стула стоял кавалер Мальтийского ордена св. Иоанна Иерусалимского.

В это же время государь пожелал услышать исполнение на французском языке «Сотворения мира» Гайдна и просил меня сделать перевод. Нельзя себе представить, что это был за труд; стоит только припомнить, как трудно делать перевод, применяя его в то же время к готовой музыке: чрезвычайная, доходившая почти до мелочности, аккуратность нашего доброго старика Сарти еще более затрудняла мою работу. Он должен был применять мои слова к музыке и постоянно толковал мне о длинных и коротких слогах, редко соблюдаемых во французском языке. Впрочем, работа моя приближалась к концу, и в течение поста предполагалось исполнить это произведение. Но государь не дожил до поста.