Лиза де Терэн - Разве круиз - это проклятие?

• Название: Разве круиз - это проклятие?
• Автор: Лиза де Терэн
• Издательство: Журнал «Англия»
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1991

Лиза Сент-Оубин де Терэн родилась в Лондоне в 1953 году; ее мать была англичанка, отец — из Южной Америки. В 16 лет она бросила школу и родительский дом и вышла замуж за 35-летнего венесуэльского политэмигранта, с которым она два года ездила по Италии; это романтическое и зачастую опасное путешествие легло в основу ее романа «Медленный поезд в Милан».

После этого она семь лет жила с мужем на его сахарной плантации в Андах. Когда он заболел, она взяла на себя управление поместьем, сначала вызвав опасения и враждебность, но потом завоевав уважение его семьи. В конце концов она развелась с мужем и в 1978 году вернулась в Англию со своей молодой дочерью Изольт. Годы, проведенные в Венесуэле, дали ей материал для ее романа «Хранители дома», получившего высокую оценку критики.

Ее второе замужество, за шотландским поэтом и романистом Джорджем Макбетом, недавно кончилось. Сейчас она замужем за художником Роби Даф-Скотом. Она опубликовала еще четыре романа, сборник рассказов, книгу стихов и книгу автобиографических очерков.

Рассказ «Разве круиз — это проклятие?» перепечатан с любезного разрешения «А.М. Хит энд Кампани Лимитид». Авторские права принадлежат Лизе Сент-Оубин де Терэн, 1990 г. Он был впервые опубликован в сборнике «Стория-3», вышедшем в издательстве «Пандора Пресс».

---

Лиза Сент-Оубин де Терэн Разве круиз — это проклятие?

Разве круиз — это проклятие? Чушь! Мне бы такая мысль и в голову не пришла, если б Сирил не твердил мне об этом снова и снова. Я устроила себе жизнь так, как мне по нраву, деля все, что я имею и потребляю. Когда-то у меня было четверо детей: три балованных сына и смуглая девочка, дитя любви. Все они умерли. Пока они были живы, я уделяла им не очень много внимания, кроме как младшенькой, которая ползла через мои артерии, оставив солнечный потливый след и отметину постельного белья. Своего последнего ребенка я любила больше, чем всех остальных, но в глазах Бога все они были равны, и он прибрал их к себе. Это было для меня и фунтом мяса, и напоминанием, что все они были равны. Я усвоила урок, и с тех пор, что бы со мной ни случилось и куда бы я ни попала, я делю все, что я имею и потребляю на четверти килограмма. Теперь, когда их нет в живых, среди них у меня нет ни любимчиков, ни постылых. Обо всех о них я вспоминаю одинаково. Я молилась за их светлую память у многих алтарей и воздвигла их четырем маленьким макушкам лучшее святилище, какое могла воздвигнуть. Но больше всего я поминаю их с той поры, как я начала странствовать по морям, потому что мы плаваем по Атлантике, заходя в тропические зоны, и от Тенерифе до Барбадоса и обратно знойные полудни — очень похожи на те, которые я проводила в большом доме, прежде чем налетел ураган и унес его. Не считая, конечно, того, что тогда у меня были слуги и я никогда не чистила своих уборных, а теперь я работаю при женском туалете.

За кормой выпрыгивают из воды летучие рыбы, в Карибском море их всегда множество, но я редко бываю на палубе, мой мир — внизу, в корабельном чреве, где я занимаюсь внутренними срочными нуждами неизвестных мне людей. Меня назначили на этот пост и дали зарплату для того, чтобы я выполняла то, что я всегда делала именно в этой форме. Когда корабль швартуется в порту и на борт приносят корзины со свежими овощами и фруктами, из которых выползают на палубу гекконы и ящерицы, мне, признаться, бывает немного грустно. Люди швыряют гекконов в море. Пока корабль, взбивая пену, плывет мимо островов, мальчуганы — да и взрослые тоже — сбрасывают ящериц в пенистые гребни у бортов. По ночам мне снится, как их маленькие зеленые тельца извиваются в океане. Мне грустно видеть, как они тонут, потому что пресмыкающиеся — это такие же существа, как мы, только чище и лучше.

У меня есть свой шкаф, где хранятся моющие средства, и набор весов. Когда мы причаливаем в порту Ла-Корунья, я даю своему соседу Сирилу Бигзу денег на покупку совков. У меня есть латунные и медные совки, а еще совок из толедского серебра с гравировкой. Каждый совок зачерпывает точно 250 г мыльного порошка или 250 г наждачного порошка. Но весы мне все-таки нужны. День за днем мое время складывается из того, что я отмеряю совком порошок, мою, беседую с Сирилом и думаю о своих тритонах. Пожалуй, надо сказать «слушаю» Сирила, потому что он дошел до той поры в своей жизни, когда он уже не способен сдерживать свой словесный понос: Сирил напоминает засорившийся бачок, выплескивающий воду на пол. Его речь, кажется, полна несдерживаемой горечи. Его три туалетные кабинки окутаны тайной. Углы его рабочего места недоступны. Много денег из своего заработка он тратит на двухцветные ботинки. Он очень гордится, что они — из настоящей кожи, но он их не носит, он их просто складывает в картонных коробках. Они уже занимают столько места, что Сирилу и повернуться негде. Когда мы с ним не беседуем, он выстукивает пальцами дьявольскую дробь на перегородке. С его стороны она облицована белыми кафельными плитками, а с моей — плитками под розовый мрамор, но это неважно: дробь все равно отлично слышна.

У меня есть все, что мне нужно от жизни, все, что я могу сейчас получить, — после того, как фунт моего мяса и мои надежды были погребены на дне моря. Мне всегда было с кем общаться, и я вполне удовлетворяюсь собеседниками столь же эфемерными, как две мачты, проплывающие в ночной темноте. Все пассажиры, идущие из кают второго класса в ресторан, проходят через мой отсек, а так как дамы слабее на мочевой пузырь, чем их кавалеры, да к тому же больше любят покрасоваться перед зеркалом, все они заходят ко мне.

При мне облегчались тысячи женщин, подкрашивались тысячи губ, подправлялись миллионы волосинок. Ко мне, как через воронку, весь мир стекается.

Четыре года назад мне предложили перейти на работу в туалет первого класса, но мне и здесь хорошо. Крайнюю кабинку держу для своих тритонов, они плавают там в бачке и отлично себя чувствуют. Я там вывела целые поколения саламандр. Когда-то я сама была дама с положением — то есть, я имею в виду, я тоже была богата, у меня был пухлый счет в банке и золото в сейфе.

Большая часть того времени прошла, как в лунатичном сне. Иногда я читала книги и журналы. Там, в тропиках, книг у меня было немного, это был остров фруктов и морской пищи, омаров и горьких лимонов, но кое-какие книги у меня все же были: «Собственная комната» и «Открытые окна». Там было жарко и душно, и тараканы, выстроившись в шеренги, как солдаты на марше, ждали возможности ворваться в дом. Окна всегда были распахнуты, но завешены плотной марлей от москитов. Да и вся моя жизнь там была закрыта марлей, кроме того момента, когда марля разорвалась и в меня вполз юноша, — точно так же, как, по словам старухи-кухарки, в меня могут вползти гекконы, если она их не изведет.

Секретом жизни была почему-то моя собственная комната. Мне не нужно ни виллы, ни веранды, у меня есть своя комната — кладовка, где рулонов бумаги больше, чем бумажных денег в банке. Так что я богата своей собственной валютой. Мои гости у меня не задерживаются. Некоторые из них заходят ко мне по пути из каюты в ресторан, другие прибегали, урвав минуту от развлечения на измятой койке. Некоторые приходят из салонов первого класса, потому что пока они бродили по кораблю у них схватило живот, а потом они возвращаются, потому что мои кабинки — это не просто уборные, это целый подводный мир. В моем царстве царит спокойствие. Запах горьких лимонов, которыми я чищу зеркала, сдерживает тошноту, которая иногда накатывает на людей в море. Есть на нашем корабле регулярные пассажиры — такие, как балерина Вероника Как-бишь-ее? И есть еще девчонка, которая называет себя «еврейской принцессой»: этим, я думаю, она хочет показать, что у нее денег куры не клюют; она, кажется, с этого корабля не слезает уже два года. Когда она была еще совсем девчонкой, она потеряла любовника, и она словно бы надеется, что если она будет постоянно плавать на этом корабле, он сумеет ее здесь разыскать. У нее такие же зеленые глаза, какие были у моего дитяти любви, но нет такой смуглоты в складках кожи и таких мягких волос, похожих на шерсть ягненка.

Когда я впервые пришла на этот корабль, мне показалось, что я обнаружила тайное убежище. Теперь-то, когда я все тут лучше знаю, я понимаю, что таких, как я, — пруд пруди: все они залечивают здесь свои сердечные раны и пестуют свои печали. Мы друг друга понимаем, и у нас нет нужды делиться воспоминаниями о динозаврах наших былых любовных историй, их скелеты легко узнаются по признакам и скрытым гербам. У нас есть свои иконы и свои святые, между нами — много невысказанных слов, много нетронутых нервов. Каждая палуба пересечена скрытыми границами. Здесь, на корабле, нетрудно справляться со всеми этими растрепанными чувствами, потому что каждый рейс ограничен во времени, и лишь немногие из нас остаются на борту после того, как мы причаливаем к последнему острову и поем последнее калипсо. Те из нас, которые предпочли жить здесь постоянно, убаюкиваемые мерной дрожью и покачиванием или иногда креном этого океанского лайнера, сделали это потому, что не так уж плохо пребывать в подвешенном состоянии между небом и морским дном. Только Сирил растравляет свои раны.

О том, что можно жить иначе, он говорит так, словно жить иначе ему заказано. Он так и не понял, какую свободу он здесь обрел. Он мог бы у своих кабинок быть кем угодно или чем угодно, но он ни о чем не может думать, кроме как о своих воображаемых былых обидах. Свое существование здесь он называет проклятием. Он утверждает, что это — кара, ниспосланная ему за какое-то прежнее прегрешение. Он говорит мне, что он сломал себе жизнь и утратил право носить двухцветные ботинки. Иногда я ему советую просто взять и надеть их. Ему нужно лишь скинуть свои заношенные, заляпанные мокасины и натянуть любую пару из своих новых кожаных ботинок. Но он говорит, что не может. Это, говорит он, судьба. Он думает, что обречен иметь сальную плешь и обязан расчесывать свои редеющие волосы на золотушном черепе. Я давала ему серу, которую сама отмеряла и отвешивала. Я давала ему шампуни всех сортов и видов. Но невозможно заставить этого мужчину вымыть голову. Я умела обращаться со своими тритонами. Я умела делать так, чтобы у них на спинах напрягались и краснели гребешки. Я умела заставить старого самца развернуться в бачке, взобраться на запорный кран и помахать мне своей прозрачной рукой, но я не могу найти шампуня, который повернул бы назад стрелки остановившихся часов сириловой судьбы.