Александр Герцен - Том 4. Художественные произведения 1842-1846

• Название: Том 4. Художественные произведения 1842-1846
• Автор: Александр Герцен
• Издательство: Издательство АН СССР
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1955

Настоящее собрание сочинений А. И. Герцена является первым научным изданием литературного и эпистолярного наследия выдающегося деятеля русского освободительного движения, революционного демократа, гениального мыслителя и писателя.

В настоящий том включены художественные произведения Герцена 1841–1846 годов, последних лет жизни писателя в России: роман «Кто виноват?», повести «Сорока-воровка» и «Доктор Крупов», отрывок «Мимоездом».

http://ruslit.traumlibrary.net

---

– «Пожалуйте сейчас к Анне Федоровне, – Анне Федоровне очень дурно». – «Сию минуту еду». – Анна Федоровна – лет тридцати женщина, любившая и любящая многих мужчин, за исключением своего мужа, богатого помещика, точно так же расположенного ко всем женщинам, кроме Анны Федоровны. У них от розовых брачных цепей осталась одна, которая обыкновенно бывает покрепче прочих, – ревность, и ею неутомимо преследовали они друг друга десятый год. – Приезжаю. Анна Федоровна лежит на постеле с вспухшими глазами, у ней жар, у ней боль в груди, – все показывает, что было семейное Бородино, дело горячее и продолжительное. Люди ходят испуганные, мебель в беспорядке, вдребезги разбитая трубка (явным образом не случайно) лежит в углу и переломленный чубук в другом.

– У вас, Анна Федоровна, нервы расстроены; я вам пропишу немного лавровишневой воды, на свет не ставьте – она портится; так принимайте… сколько вам лет, лет двадцать? – так и капель двадцать или двадцать две. – Больная становится веселее и кусает губы. – Да знаете ли что, Анна Федоровна, вам бы надо ехать куда-нибудь, ну хоть в деревню; жизнь, которую вы ведете, вас расстроит окончательно.

– Мы едем в мае месяце в деревню с Никанором Иванычем.

– А, превосходно! Так вы останьтесь здесь. Это будет еще лучше.

– Что вы хотите этим сказать?

– Вам надобен покой безусловный, тишина – иначе я не отвечаю зa то, что наконец из всего этого выйдут серьезные последствия.

– Я несчастнейшая женщина, Семен Иваныч; у меня будет чахотка, я должна умереть. И все виноват этот изверг… Ах, Семен Иваныч, спасите меня!

– Извольте. Только мое лекарство будет не из аптеки; вот рецепт: «Возьми небольшой, чистенький домик, в самом дальнем расстоянии от Никанора Иваныча. Прибавь мебель, цветы и книги. Жить, как сказано, тихо, спокойно». Этот рецепт вам поможет.

– Легко вам говорить; вы не знаете, что такое брак.

– Не знаю, но догадываюсь: для многих брак – святое отношение, для других – полюбовное насилие жить вместе, когда хочется жить врозь, и совершеннейшая роскошь – когда хочется и можно жить вместе. Не так ли?

– О, вы известный вольнодум! Как я покину мужа, хоть он и изверг?

Я вспомнил Матрену Бучкину, субъект № 29.

– Анна Федоровна, вы меня простите, одна долгая практика в вашем доме позволяет мне идти до такой откровенности. Я осмелюсь сделать вам нескромный вопрос.

– Что угодно, Семен Иваныч, вы – друг дома, вы…

– Любите ли вы сколько-нибудь вашего мужа?

– Ах, нет. Я готова это сказать перед всем городом. Безумная тетушка моя сварганила этот несчастный брак.

– Ну, а он вас?

– Искры любви нет в нем. Теперь почти в открытой интриге с Полиной, с дочерью нашей соседки, вы знаете; да мне бог с ним совсем; но ведь денег что это ему стоит.

– Очень хорошо-с. Вы друг друга не любите, мучите; вы оба богаты – что вас держит вместе?

– Да помилуйте, Семен Иваныч, за кого же вы меня считаете? Моя репутация дороже мне жизни; что обо мне скажут?

– Это другое дело, конечно… Ах, боже мой, половина первого, что это как время-то… Да-с, так по двадцати по две капли лавровишневой воды, хоть три раза до ночи, а я заеду как-нибудь завтра взглянуть. Я только в залу, а уж Никанор Иваныч, небритый, с искаженным от спирту и гнева лицом, меня ждет.

– Семен Иваныч, Семен Иваныч, ко мне в кабинет.

– Чрезвычайно рад, что прикажете?

– Вы честный человек, я вас всю жизнь знал за честного человека, вы благородный человек – вы поймете, что такое честь. Вы меня по гроб обяжете, ежели скажете истину.

– Сделайте одолжение, что вам угодно?

– Да как вы считаете положение жены?

– Оно не опасно, успокойтесь, это пройдет; я прописал капельки… Только нужно бы душевное спокойствие, а то, знаете, нервы…

– Да чорт с ней, не об этом дело, по мне хоть сегодня ногами вперед да и со двора; это змея, а не женщина, вы ее не знаете: лучшие лета жизни отняла у меня… не об этом речь.

– Я вас не понимаю.

– Что это, ей богу, с вами? Ну, т. е. болезнь ее подозрительна или нет?

– Да-с, вы желаете знать насчет того, нет ли каких надежд на наследничка?

– Наследничка… я ей покажу наследничка! Что это за женщина! Знаете, для меня уж коли женщина в эту сторону – все кончено; нет, не могу; мне чорт с ней совсем, да ведь законная жена, Семен Иваныч, она мое имя носит, она мое имя пятнает.

– Я ничего не заметил. А впрочем, знаете, Никанор Иваныч, жили бы вы в разных домах, а еще лучше в разных городах – для обоих было бы спокойнее.

– Да-с, так ей и позволить, ха-ха-ха, – выдумали ловко… ха-ха-ха! Как же, позволю… нет, ведь я не француз какой-нибудь; нет-с, ведь я знаю закон и приличия; о, если б моя матушка была жива – да она из своих рук ее на стол бы положила… Я знаю ее проделки, мне только бы раскрыть.

– Прощайте, почтеннейший Никанор Иваныч, мне еще к вашей соседке надобно.

– Что у нее? – спросил врасплох взятый супруг и что-то сконфузился.

– Не знаю. Присылали горничную; дочь что-то все нездорова, – девка не умела рассказать порядком.

– Ах, боже мой, да как же это? Я на днях видел Полину Игнатьевну.

– Да-с, бывают и быстрые болезни. Прощайте.

– Семен Иваныч, я давно хотел… вы меня извините; ведь уж это так заведено: чиновник живет от просителей. Я так много доволен вами, – позвольте вам предложить эту золотую табакерку, примите ее в знак искренней дружбы… только, Семен Иваныч, я надеюсь, что во всяком случае – молчание ваше… т. е. насчет чести благородной девушки.

– Есть вещи, на которые доктор имеет уши и глаза, но рта не имеет.

Никанор Иваныч обнял меня и своими мокрыми губами и потным лицом произвел довольно неприятное впечатление на щеке.

И кто-нибудь скажет, что это не поврежденные?..

Позвольте еще пример. Рядом со мною живет богатый помещик, гордый своим имением, скряга и прочее. Он держит дом назаперти, никого не пускает к себе, редко сам выезжает, и что делает в городе – понять нельзя; не служит, процессов не имеет, деревня в 50 верстах, а живет в городе. Главное занятие его – стяжание и накапливание денег; но это делается за кулисами; я вам хочу показать его в торжественные минуты жизни. В гостинице и на почте он закупил слуг, чтоб они извещали его, когда по городу проезжает какой-нибудь сановник, т. е. ревизующий чиновник. Сосед мой, получивши такую весть, тотчас надевал дворянский мундир и отправлялся к его превосходительству; тот, разумеется, с дороги спал, соседа не пускали, он давал на водку, упорствовал, дожидался часы целые, – наконец о нем докладывали. Сановник (ибо в эти минуты и чиновник VI класса чувствовал себя сановником), рассерженный, принимал просителя, не скрывая ярости и не давая весу и меры словам своим. Проситель, после долгих околичнословий, докладывал, что вся его просьба, от которой зависит его счастие, счастие его детей и жены, в том, чтобы его превосходительство изволило откушать у него завтра или отужинать сегодня. Он так трогательно просил, что ни один высокий сановник не мог противустоять и давал слово соседу. Тут наставали поэтические минуты его жизни. Он бросался в рыбные ряды, он покупал стерлядь ростом с известного тамбурмажора, и ее живую перевозили в подвижном озере к нему на двор; выгружалось старинное серебро, вынималось старинное вино. Он бегал из комнаты в комнату, бранился с женою, делал отеческие исправления дворецкому, грозился на всю жизнь сделать уродом и несчастным повара (для ободрения), звал человек двадцать гостей, бегал с курильницей по комнатам; встречал в сенях сановника, целовал его в шов, идущий под руку. Шампанское лилось у скряги за здравие высокого проезжего. Заметьте, и все это делалось из помешательства, совершенно бескорыстно. И, что еще важнее для психиатрии, его безумие всякий раз переносилось с обратными признаками (полярно) на гостя. Гость верил, что он по гроб одолжает хозяина тем, что прекрасно обедает. Когда-нибудь сообщу еще примеров пять-шесть, на первый раз довольно. Успокоившись насчет жителей нашего города, я пошел далее. Выписал себе знаменитейшие путешествия, древние и новые исторические творения и подписался на «Гамбургский беспристрастный корреспондент». Отовсюду текли доказательства очевидные, не подлежащие сомнению, моей основной мысли; слезы умиления не раз наполняли глаза мои при чтении. Я не говорю уж о гамбургской газете; на нее я с самого начала смотрел не как на суетный дневник всякой всячины, а как на всеобщий бюллетень разных богоугодных заведений для несчастных, страждущих душевными болезнями. Все равно, что бы историческое я ни начинал читать, везде, во все времена открывал я разные безумия, которые соединялись в одно всемирное помешательство. Тита Ливия или Муратори я брал, Тацита или Гиббона – никакой разницы; все они доказывают одно: что история не что иное, как связный рассказ родового, хронического безумия и его медленного излечения (этот рассказ дает нам по наведению полное право надеяться, что через тысячу лет двумя-тремя безумиями будет меньше). Истинно не считаю нужным приводить примеры: их миллионы. Разверните какую хотите историю, везде вас поразит, что вместо действительных интересов всем заправляют мнимые, фантастические интересы; вглядитесь, из-за чего льется кровь, из-за чего несут крайность, что восхваляют, что порицают, – и вы ясно убедитесь в несчастной на первый взгляд истине – и истине, полной утешения на второй взгляд, что все это следствие расстройства умственных способностей. Куда ни взглянешь в древнем мире, везде безумие почти так же очевидно, как и в новом. Там отец приносит дочь на жертву, чтоб был попутный ветер, и нашелся старый дурак, который прирезал бедную девушку, – и этого бешеного не посадили на цепь, не свезли в желтый дом, а признали за жреца. В другом месте персидский царь гоняет море сквозь строй, так же мало понимая нелепость поступка, как и его враги афиняне, которые цикутой хотят лечить от разума и сознания (тогда, впрочем, не было известно, что солено-кислый барит гораздо действительнее). А что это за белая горячка, вследствие которой римские императоры гнали христианство; разве трудно было рассудить, что эти средства палачества, тюрем, крови, истязаний ничего не могли сделать против святых убеждений, а удовлетворяли только животной свирепости гонителей?