Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-93675-181-3 (том III)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

Но когда я вышел за ворота, когда часами на вокзале ждал билета и посадки на поезд, тогда все внутри улеглось и приняло настоящие очертания: мое невольное преступление, законное наказание, которое я честно отбыл, и значение людей, с которыми я встретился за колючей проволокой. Я с благодарностью думал о Вас как о своем учителе и старшем друге, но больше всего, конечно, вспоминал Татьяну.

Я понимал, что совершил второе большое и глупое преступление, вторую ошибку: сибирская колхозница и московский студент — это слишком чуждые друг другу люди, разные вследствие несоответствия культурного уровня, чужие вопреки физической близости, которая иногда могла казаться любовью. Лежа в Омске на вокзальной скамье, я пылко клялся, что не брошу Таню, что найду ее после войны и исправлю ошибку женитьбой. Но в Свердловске я еще более успокоился, окончательно нашел себя и подумал, что такой брак не был бы счастливым, и прежде всего для нее самой: потом мы все равно разошлись бы — совершенно естественно, неизбежно и закономерно. Мой внезапный отъезд, конечно, навязан мне обстоятельствами, но он — не горе для нас, а единственно практичный выход. Я оставил Сенину в гуманном советском лагере, она родит в родильном доме под наблюдением врача, потом сдаст ребенка в лагерные ясли. В пределах разумного будущее матери и ребенка обеспечено. Война скоро кончится, и говорят, что после заключения мира объявят амнистию; может быть! Тогда Сенина уйдет из лагеря, оставя ребенка в детдоме, — это разрешается! Она вернется домой ничем не запятнанная и начнет жизнь сызнова. Я обдумывал дело со всех точек зрения и успокаивался все больше и больше: будущее Сениной не будет опорочено ничем, по крайней мере, во всем том, что касается меня. А весенняя молодая вспышка — ну, в этом виноваты мы оба, она никак не меньше, чем я, — в следующий раз оба будем осторожней.

А когда я вернулся в Москву… Доктор, я узрел чудо: город мне показался высоким, как Нью-Йорк, и солнечным, как Рим! Точь-в-точь как Вы мне когда-то рассказывали! Моя комната казалась прекрасней золоченых залов Версальского дворца! Первую ночь я не спал до утра, глядел в давно не беленный потолок и все себе повторял: “Дома! Снова дома!” А наутро нахлынули московские дела, и, знаете, доктор, я забыл все, что пережил и видел в Сибири! Будто все вымело из памяти! Все забыл — лагерь, Сенину… К черту! Я хочу быть свободным от прошлого!

Это письмо я пишу потому, что вчера мне вдруг подумалось, что в декабре родится ребенок, и Сенина начнет разыскивать меня из-за алиментов. “Осталась гнилая нитка, все еще связывающая меня с прошлым, — подумал я. — Нет, я еще не свободен!” Скажите ей, что я добровольно пошел на фронт и пропал без вести. Моя мама в случае запроса все подтвердит. Кстати, это в значительной части правда: как советский гражданин я не стал ожидать повестки и действительно иду в армию добровольно, чтобы выполнить долг перед Родиной. С отцом я уже списался, он берет меня к себе, я буду работать в большом госпитале, а это очень пригодится мне потом, в институте: я вернусь в науку не из лагеря, а с фронта.

Твердо надеюсь на Вас и потому верю, что близится окончательное мое освобождение от всех грехов молодости, вовлекших меня в лагерную грязь. Вы один можете порвать последнюю нить связи с Сиблагией, этим серым царством удушения благородных чувств в человеческих душах. Так рвите же нить, и да здравствует свобода!

Ваш Студент».

Глава 14. Вот оно, это слово!

Конечно, история Татьяны Сениной не могла не занимать меня — ведь я был ее участником. И все же рядом размеренным ходом текла и моя собственная жизнь, и жизнь лагерного пункта. Извне он казался одной из крохотных производственных точек Мариинского отделения Сиблага, являвшегося в свою очередь только одним, и очень неприметным, звеном цепи, в те годы тяжело опутавшей нашу страну: с одной стороны к границам Сиблага со столицей в Новосибирске примыкали рубежи одного соседнего лагерного государства — Карлага со столицей в Караганде, с другой — Краслага со столицей в Красноярске. Вся страна с запада до востока тогда была покрыта этими неизвестными населению государствами, вместе составлявшими одно единое целое в границах нашей великой страны, яростно оборонявшейся от нашествия гитлеровских захватчиков. Жители этих незримых государств тоже самым деятельным образом участвовали в войне — добывали руду и уголь, валили лес, выращивали хлеб, поставляли армии одежду и мясо. Их было много — миллионы и миллионы, и их общая помощь стране и фронту была велика. Но изнутри каждый лагерный пункт представлялся отдельным миром, жившим своей обособленной жизнью, как островок среди безбрежного моря: люди, зажатые в загон из колючей проволоки, были, конечно, очень разными — хорошими и плохими, добрыми и злыми, но все они были нашими советскими людьми, и поэтому маленький мирок, отделенный от большого мира огневыми дорожками, не был каким-то инородным телом, он жил в народе и с народом и являлся советской землей.

В этой книге я рассказываю об отдельных людях; но таких, как они, было много, и их судьба была похожа на общую судьбу. Ведь только в этом смысл моего повествования, и, по существу, ее герой один — лагерная масса, судьба которой показана через судьбу немногих.

Так почему же я выбрал именно их?

В предыдущих книгах я рассказывал о встречах с множеством людей, как заключенных, так и начальников. Общий вывод читатель легко может сделать сам. Но никто из этих людей не оставался в моем поле зрения надолго: мелькнет мимо и исчезнет. Лагерная жизнь похожа на фронтовую: люди сталкиваются, быстро сближаются и потом опять теряют друг друга из вида, большей частью навсегда. За восемнадцать лет я дважды встретил только одного интересного человека — Гумилева, и рассказал о нем в предыдущей книге. В Сиблаге рядом со мной, Сениной и цыганкой Сашкой пять лет жила моя бывшая московская знакомая, с которой я в лагере сдружился на жизнь и на смерть. Ее муж также был арестован и погиб. Она освободилась в сорок седьмом году, и я проводил ее до ворот. Затем, при преемнике Ежова и Берии, Абакумове, она получила второй срок, отсидела его в другом лагере и нашла меня после моего освобождения — больного, парализованного, умственно неполноценного. Я потерял способность говорить, читать, писать и считать. Но дружба и любовь у края могилы — великая сила: лагерная подружка подняла меня на руки и вынесла из бездны. Это моя теперешняя жена, Анна Михайловна, ей я обязан всем, чего достиг потом. О ней более подробно я пишу в следующей книге, как и о нашей жизни после освобождения. И все же для этой книги, где я хочу дать общий обзор лагерной жизни и свести его к какому-то одному определяющему слову, Анна Михайловна не подходит: пять лет вместе из восемнадцати, один лагерный пункт из десяти — этого мало. Пришлось остановиться на тех, кого я наблюдал более длительное время, кто внутренне развивался вместе со мной, то влияя на меня, то испытывая мое влияние. Иного и не могло быть! И все мы с разных сторон отражали великую идею, заложенную в советской карательной системе, — человечность. Человечность несмотря ни на что — ни на чудовищные преступления судопроизводства сталинского времени, ни на отвратительные недостатки лагерной организации, ни на ужасные годы материальных лишений во время войны.

Человечность!

Вот слово, которое я выбрал для того, чтобы коротко охарактеризовать лагеря, в которых мне довелось отбывать заключение, и это с достаточной степенью ясности могут показать судьбы Сидоренко, Сениной, Долинского, а также, конечно, моя собственная судьба: выбор героев — вынужденный, но с поставленной автором задачей они справятся!

И, наконец, об основе основ, об истоках нашей советской человечности, лагерной и нелагерной. Как бы ни сопротивлялись плохие начальники, а они должны были волей-неволей приспосабливаться к общему положению и в меру неизбежного творить добро или, по крайней мере, удерживаться от зла. Как бы ни сияли человеческие качества хороших начальников и честных лагерников — все же не только их личными достоинствами измеряется и объясняется содеянное ими добро: одни Сидоренки и Рубинштейны сами по себе, вне связи с окружающей средой не смогли бы много сделать. Потому что в самые худшие годы сталинского безвременья и в самых печальных областях нашей жизни — лагерях, всегда исподволь действовали могучие жизненные силы, которые вдохновляли советских людей к добру и создавали для него объективные условия.

Эти силы — Коммунистическая партия и созданная ею советская власть.

Не будь этих источников добра в стране, не были бы написаны мои воспоминания. Но они написаны — и пусть будут сказаны слова благодарности, признательности и любви.

Осенью, как раз после несостоявшегося освобождения Сениной и еще до отъезда Студента, по зоне прошла комиссия: впереди известных нам начальников бодро шагал высокий мужчина в спортивном костюме, приветливо улыбался заключенным и по-хозяйски, со знанием дела осматривал бараки и подсобные помещения. Вечером мы узнали, что Остап Порфирьевич Сидоренко арестован, а энергичный приветливый мужчина — это Абрам Самойлович Бульс-кий, наш новый начальник. С этого дня в зоне и за зоной начались перемены, налаженный порядок пошел кувырком, теперь заключенные по вечерам бросались к возвращавшимся из-за забора бесконвойникам, чтобы от них узнать последние новости. А они текли со всех сторон бурным потоком.