Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-93675-181-3 (том III)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

— Я — новый начальник лагпункта. Вы — врач? Хорошо. Почему этот больной не привстал с постели?

Я пожал плечами:

— Он мёртв.

— Почему розовый?

— Он скончался минуту назад, у него была пневмония с высокой температурой.

— «Доверяй, но проверяй!» — учил нас товарищ Ленин, — сказал капитан, поправил папаху, небрежно провёл пальцем по усикам.

— Трубочку! Живо!

Взяв стетоскоп, он приложил узкий раструб к уху, а широкий — к пупку умершего. Мы стояли, вытянувшись. Только один из больных пробормотал несколько раз:

— Прости, господи, на всё твоя воля…

Капитан резко выпрямился. Провёл пальцем по усикам.

— Возьмите трубку. Он точно мёртв. Я проверил. Можете не беспокоиться, доктор. Уж если я говорю «мёртв», так значит мёртв на все сто! — резко повернулся и вышел.

Так я познакомился с моим новым начальником. Этого сумасброда я за девять месяцев ни разу не видел трезвым.

— А ты чего не вышел за зону валить лес? — спросил капитан горбатого Соловья, войдя в комнату КВЧ и садясь на стул задом наперёд; положил руки на спинку, уперся в них подбородком и уставился в Соловья нос в нос.

— Пхе, зачем мне лес? Я и без леса проживу, пан начальник!

— А вот я завтра специально выведу тебя за зону, чтоб ты понюхал, что такое лесопоруб!

Соловей нервно вертит в руках линейку и болезненно улыбается: пьяный начальник играет с его жизнью и смертью.

— Нюхать мне нечего, а за зону я не пойду.

— Пойдёшь!

— Нет, не пойду!

— Самолично вытащу тебя за ворота!

— Руки коротки!

— Как ты смеешь так разговаривать с начальником, жид? Я тебя заморю в изоляторе!

— Это другое дело, — дрожа от нервного напряжения, говорит горбун. — Убить пан меня может хоть сейчас с пистолета, а вывести на лесопоруб — нет. Я пану-таки повторяю — руки коротки!

— Вот жидовская морда! А?! Вы только послушайте! Нарядчик, забери жида в изолятор! A-а, трясёшься, тварь? Боишься меня?!

— Вас? Пхе… Тоже скажете такое несуразное, что в ворота не лезет! Так я пану скажу, что после ареста я никого не боюсь, пан начальник! Российские чекисты меня освободили от страха. Я, конечно, польский гражданин и у вас в заключении, но бояться мне не к лицу! Я пана не боюсь!

Соловей играет линейкой, и видно, как его тонкие и длинные пальцы дрожат. Но нос победно торчит кверху, горбун похож на боевого рыжего петуха, который отчаянно лезет в драку.

— Ладно, жид, не сердись, — говорит вдруг капитан совершенно другим тоном. — Слушай, спой мою любимую!

Он щурит пьяные глаза, подпирает голову рукой и сидит в мечтательной позе. Проходит минута.

— Ну? Ты что, не хочешь?

Горбун с презрением пожимает костлявыми плечами.

— Если пан начальник хоче…

И кристально чистым голосом, бодро, с задором поёт песню «За полями да за чистыми». То вызывающе, то нежно.

— Эх ты, удаль молодецкая, эх ты, девичья краса… — задумчиво повторяет капитан, думая о чём-то далёком. Вдруг встаёт.

— Спасибо. Мастерски спето. Молодец. Тебе бы на сцене петь, а не по лагерям болтаться!

— Буду петь и на сцене. В Варшаве!

Горбун и начальник обмениваются острыми взглядами.

— Вы понимаете, доктор, начальник лагпункта — пьяница и хам, но в нём есть что-то бесшабашное, напускное, он никогда не бывает мелко и злобно жестоким. А вот мой муж — и пьяница, и хам, и ещё мелкий злобный подлец, — говорит Елсакова, печально глядя в окно. — Я отдыхаю от жизни только в зоне — приду в проволочный загон и радуюсь: они все остались там, на другой стороне! Печи в избах здесь маленькие, сделаны плохо, дрова сырые, прокипятить бельё — значит провозиться с ним целый день. На следующий день глажу. А потом муж придёт из Штаба — он там счетоводом работает, и прямо в грязных сапогах ложится на свежую постель! Нарочно, понимаете? Лежит и смотрит мне в глаза. Издевается. Надо отвезти мёртвых в Новочун-ку, так они все, пьяные подлецы, дадут лошадь и сани, а бесконвойника не дают, мол, нет, все в разъезде. Я трупы сложу, сяду на них верхом, а ребёнок у меня за спиной в рюкзаке, и еду, а они смеются: «Наша поморка — ржаные волосья кататься поехала!» А что плохого, что я с Мурманска и волосы у меня, как рожь? Не всем же быть брюнетками!

— Да вы разведитесь с ним, гражданка начальница!

— Не могу! Комната записана на него! Куда я денусь? Денег нет на переезд, и куда ехать? К тому же ребёнок годовалый… Заманил он меня сюда, в леса, а как мне отсюда выбраться — не знаю… В Мурманске-то у меня дом от папы покойного остался, так он уговорил дом продать, деньги пропил и вот теперь выживает с квартиры. Глаза мои на них на всех, на пьяниц, не глядели бы… Какой вы счастливый, доктор!

— Что не пью?

— И что в заключении. Вот освободитесь — хлебнёте горюшка! Увидите, доктор: воля — не заключение, она хоть кого сломит!

Однажды опер зашёл в амбулаторию.

— Одевайтесь, доктор! — буркнул, глядя в угол. — Пойдёте со мной. Мой ребёнок болеет.

Комната оказалась бедной, но чистой. Рядом с портретом Сталина и Ворошилова висели аляповатые выпуклые изображения немецких замков, как видно, вывезенные во время войны из Германии. На кровати сидела с книгой очень миловидная женщина.

— Вот, Маша, познакомься: наш новый врач. Кончал в Швейцарии. Может, поможет, а?

Я наклонился к ребёнку. Осмотрел.

— Ну, как? — с тревогой в два голоса спросили оба. — Что находите?

— Ничего определённого, кроме общей слабости.

— Ребёнок недоношенный. Но если нет ничего серьёзного, то это уже хорошо.

— Недоношенность и общая слабость — это очень серьёзно! — покачал головой я. — Общая слабость — это условие тяжёлого течения любой болезни. Наступает весна. Будьте осторожны. Воспаление лёгких было бы для ребёнка тяжёлым испытанием! Опасайтесь инфекции!

Супруги переглянулись.

— Мы ни у кого не бываем, и у нас никто не бывает. Тут такие люди… Гм… Пьющие… И вообще.

Опер сунул в карман пистолет.

— Спасибо, доктор. Нас не забывайте. Ну, выходите первым. Руки заложите назад.

Я не знаю, кем и когда был издан приказ, что стрелок, убивший заключённого при попытке к бегству, получает 200 рублей награды и две недели отпуска «на пропитие». Говорят, что это дело рук Берии. Может быть, да это и не важно. Берия действовал точно в границах, очерченных ему Сталиным, и поэтому именно на голову последнего падает кровь зверски умерщвлённых заключённых. Первую жертву я видел ещё в Норильске — это был Владимир Александрович. Он действительно дважды бежал, был подвергнут систематическим избиениям, доведен до помешательства и застрелен при третьей попытке к бегству. Стрелявший в него часовой формально был прав, но моральную ответственность за убийство несёт Великий Кормчий, ибо он создал в стране политическую систему, при которой невинный и хороший человек, преданный коммунист, может быть затравлен и убит ни за что.

В Сиблаге я видел немало побегов. Пойманных били, давали статью пятьдесят шесть, пункт «Саботаж» и водворяли в БУР. БУР у меня описан там же, вскользь упомянуто и о судьбе бывшего офицера, контрика, пойманного после побега и застреленного у ворот лагеря перед водворением в зону для суда, получения нового срока и отсидки в БУРе. Несколько трупов беглецов мне довелось вскрывать. Одного урку застрелили после того, как он удачно сбежал, в тайге наскочил на отдыхающих стрелков и успел камнем убить одного из них. Это было обезьяноподобное существо, несколько похожее и на человека. На одной ноге у него было наколото «Хоть я и устала», а на другой — «Но меня не поймаешь».

Одних убитых я жалел больше, других меньше, убийцу с наколками не жалел совсем — это был враг человеческого общества и жить ему было не надо. Но все эти люди действительно бежали, то есть сознательно шли на риск. Владимир Александрович даже гордился этим. Они бросили вызов тупой громаде, называемой государством, и были раздавлены. Ну что ж, бой есть бой, в нём побеждённые погибают. Такие случаи были немногочисленны, в моём сознании они не доминировали над трагической пестротой лагерного быта.

Но тайшетский молодой китаец, которому из автомата в упор всадили в грудь пять пуль так, что обожгли кожу между сосками, заставили меня насторожиться. Это было преднамеренное убийство. Факт преступления доказывался тем, что Юлдашева вычеркнула из протокола вскрытия описание ожога кожи и направление пулевых каналов. Согласно «исправленному» протоколу выходило, что заключённый был издалека убит в спину при попытке к бегству. Моя подпись покрыла убийцу.

И этого я не смог забыть.

Отсюда всё и началось.

После прибытия на 07 я попросил Елсакову устроить мне выход в тайгу с рабочими бригадами для ознакомления с условиями труда. Идея была разумная. Начальница МСЧ её одобрила, а Зверь разрешила — она как раз вернулась после четырёхкратной обработки в бане и была в благодушном настроении. Идти оказалось недалеко, но дорога была плохая, люди несли тяжёлые инструменты и шли медленно, скользили и падали. Тут пришлось отметить первые особенности: стрелки, все как один молодые парни до двадцати лет, ухарски-блатного вида, всё время подгоняли упавших прикладами. В Сиблаге этого не было, да и возраст и вид стрелков были не те.