Алиса Ганиева - 14. Женская проза «нулевых»

• Название: 14. Женская проза «нулевых»
• Автор: Алиса Ганиева
• Издательство: Астрель
• Жанр: Русское современное
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-44157-8

Имена этих женщин на слуху, о них пишут и спорят, их произведения входят в шорт-листы главных литературных премий. Собранные вместе под одной обложкой, эти тексты позволяют понять, «как эпоха отражается в женских зрачках, что за вкус у нее, что за цвет».

«Мир, описанный в этой книге, движим женщиной. Женщина здесь живет изо всех сил и не сдается до последней минуты. Она сама может выбрать, быть ей счастливой или несчастной, – она может всё» (Захар Прилепин).

---

Для нее это – правило жизни, для мамы и папы – отпуск. Месяц мама, месяц папа – по очереди живут они каждый год с Идкой, не маленькой уже, но еще не большой, в деревянном домике – одна комната и терраса – в сосновом бору; в общую столовую – огромный ангар с запахом кислой капусты и эхом от стука посуды – ходят через лес и в Волге купаются с Идкой по очереди: месяц мама, месяц папа, на выходные только собираясь все вместе, втроем.

Каждый год повторялось это, чтобы слиться потом в воспоминание о постоянном лете, в которое вместилось всё, что повторялось из года в год; а что не повторялось, запомнилось ярко и прочно, подетально запомнилось. Каждое лето до того, последнего – отпечаток травинки на янтаре: застывшие в солнце, стоячие, томные дни. А после всё ускорилось и посыпалось. Что стало тому причиной – неизвестно, просто всё должно было измениться раз и навсегда: и на Бережок им уже не приехать, и жизнь вся сразу стала другая.

А тогда, проводив маму, посадив ее на маленький пароходик, начинали они свое лето, одно на двоих. От плавучего дебаркадера гордый папа шел с Идкой на шее, его кроликом, котиком, малышом, она командовала – на залив! – и он вез на залив, кататься на катамаранах.

На заливе – дощатый длинный причал и всегда много людей: в очереди за катамаранами стоят и на берегу лежат, загорают. Под навесом причала прикручен был радиоприемник, и пелось оттуда что-нибудь отпускное, безыскусное, вроде держи меня, соломинка, держи. В теньке дремал контролер, толстый дядька в темно-синих тренировочных штанах и белой майке, сильно обвисшей на жирной волосатой груди, до самого пуза. На голове у дядьки была женская выцветшая панама. Когда посетители, накатавшись, причаливали, дядька открывал глаза, отрывал корешок с билета и снова погружался в свою нескончаемую дрему.

Пока стояли в очереди, папа, облокотившись на перила причала, смотрел на воду и думал о своем, а какая-нибудь тетя обязательно подзывала Идку и говорила сладеньким голосом: «А какая хорошенькая! А где твоя мама? Домой уехала? А это твой папа, да? Такой молодой!» И что-то говорила еще, а Идка смотрела на папу и думала, какой же он молодой, ведь он совсем большой и взрослый, а молодой – это о ком-то чужом, не о папе.

Потом они неспешно плавали на катамаране вдоль берега; темная вода была прозрачна, пронизана светом, казалась холодной, а им жарко. Папа без майки, закатав брюки до колен, медленно крутил педали, посматривая за Идкой. Она черпала воду ладошкой, смотрела в глубину, как там мокрыми тряпочками качались водоросли. Залив похож был на пруд: покатые берега, вода ровная, как зеркало, круглые ветлы одинаковые, что над берегом, что под ним. Дно поросло водорослями, в тенистых прибрежных отмелях цвела ряска. Всё картинно застыло в полуденной лени, в летней истоме: спокойная вода, спокойные ветлы, ясно и четко в ней отражающиеся, спокойные люди на берегу и желтыми запятыми – катамараны. Только вдруг у берега что-то плюхнется в воду, пустит волну, заструится, блестя хищной гибкой спинкой, к коряге – и скрылось.

– Выдра, – придумает папа. – Водяная крыса.

Хотя сам ничего разглядеть не успел.

После обеда шли купаться на Волгу. Не на тот пляж, где мелко, дети плещутся и визжат, а взрослые на песке валяются по-тюленьи, в карты играют, книжки листают, друг на дружку из-за черных очков поглядывают. Папа там не любил. Они ходили подальше, за косу, где вода холодней и течение сильное. Идка на берегу сидела и кричала папе, если заплывал далеко, и ему это нравилось.

Обычно там никого не бывало, но один раз встретили Мальцева. Папа знал его: он у них на заводе в столовой работал и – папа знал – приторговывал еще не то колбасой, не то мясом, из деревни возил, и был папе тем неприятен как спекулянт и потенциально – жулик. А Мальцев знал папу как начальника бригады прочности, боялся его и заискивал по привычке, как перед любым начальником.

Но то на работе. А на пустом берегу, где папа – с Идкой на шее, а Мальцев – в семейных трусах до колен, они как бы вдруг оказались на равных и не знали, как им друг с другом говорить. Вспомнили о погоде, о работе. Обращались на ты, хотя в городе, даже столкнувшись на улице, никогда бы не стали так.

– Я тоже семейно, – говорил Мальцев. – Вот только наверх поднялись, не видали? Жена и два пацана. Пять и девять… нет, десять. А твоей сколько?

– Шесть.

– В этом году в школу?

– Нет, – папа скользнул по Мальцеву взглядом и нахмурился. – Ей в декабре семь, пока не берут, – почему-то нашел он нужным добавить, словно оправдываясь.

– Нехорошо, – покачал головой Мальцев. – Я старшего с шести отдал. И младшего отдам. Ты договорись, она ведь уже большая.

Папа даже обернулся на Идку – его Идка большая? Нет, это о ком-то другом, о чужом ребенке можно сказать так, а Идка – она не большая, не маленькая. И о школе папа думать не любил. Ведь как пойдет в школу, всё изменится, думал папа: ее нельзя уже будет купать в ванной, сажать на шею, качать на коленке, она начнет расти. А пока Идка такая, его, папы, внутренний таймер тоже как будто сломался, перескакивая с каждой пройденной секунды на секунду назад.

Думая так, папа разделся и большими шагами ушел к воде, а Мальцев, лысый и потный, оставшись с Идкой один на один, присел перед нею и стал говорить заискивающим тоном, как всегда говорил с детьми начальников, считая, что заискивать перед ними – это то же, что заискивать перед самими начальниками.

– В школу скоро пойдешь, да? – говорил Мальцев.

Ида молчала и смотрела на него прямо.

– Пионером будешь?

Ида бесстрастно смотрела ему в глаза. Про пионеров она всё уже знала.

– Сначала октябренком, потом пионером, – поправился Мальцев. – Будешь с Лениным значок носить и делать вот так, – он вдруг поднялся, втянул, как мог, свой толстый живот и приставил руку ко лбу, вылупившись прозрачными глазами на горизонт, бездумно и отчаянно.

В этот самый момент маленький пароход, отходя от дебаркадера за мысом, просигналил нежно большому теплоходу, величаво плывущему вниз по Волге (фарватер тут недалеко от берега). Большой теплоход ответил ему низко и торжественно, зависающим в вечере, долгим и грустным звуком. Солнце ало садилось за лесом и спиною толстого дядьки, вытянувшегося в пионерском приветствии, в трусах в синий цветочек, с барабанным животом по-над ними, и так он торжественно-нелеп был в этот момент, что Идка прыснула и бросилась к воде, зовя на бегу папу.

Мальцев сразу весь сдулся, посмотрел ей вслед досадливо и ушел, ссутулившись, к лесу, волоча за собой одежду и оставляя след на песке, как будто бы от хвоста.

Вечером папа ходил в бильярдную, и Ида шла с ним.

Пока шли, проверяли домик ужа в пеньке, хотя это и было не по пути, совсем на другой тропинке. Ужа всегда не было дома, трухлявый пень выглядел как заколоченная избушка, и папа уже не помнил, с чего они решили, что здесь должен жить уж. Постучавшись к нему, шли в бильярдную.

Так назывался низкий деревянный сарай без окошек. Внутри было всегда очень накурено, полно мужиков и крупная, с толстым носом и подбородком Светочка в бумажном чепчике, приколотом к волосам, и переднике с оттопыренным карманом, куда она складывала деньги за неимением кассы. Светочка стояла за деревянной стойкой и подавала газировку с сиропом и без. Еще квас. На стойке был черно-белый телевизор, который смотрели все, кто не играл. Так как из-за стуков шаров и голосов слышно всё равно ничего не было, у телевизора всегда был выключен звук.

Столов было три, а стульев ни одного. В тот приезд Идка с удовольствием отметила, что стала выше стола и может уже положить подбородок и смотреть на зеленое поле, не приподнимаясь на носках. Но папа не разрешил так стоять – вдруг мяч, выскочив с поля, попадет Идке в лоб? Он велел сесть на маленький карниз у стены. Идка сидела и смотрела снизу, как шарики, проваливаясь, попадают в сеточки под лузами или в длинный ход под столом, – был там один такой стол, и он был для Идки самым главным, ей казалось, что играть на нем могли только те, кто уже на остальных столах выиграл, и она очень гордилась папой, когда он играл за ним.

– Что с женой не оставил? – спрашивал у папы бильярдный знакомый, о котором папа помнил только, что встречался с ним каждый год и что работал он тоже на заводе, но имени его не помнил уже тогда, а стоило перестать встречаться, забыл вообще, что такой человек был.

– На выходные приедет, – отвечал папа про маму, целясь.

– Что, в баню не пойдешь? Мужики звали.

– Нет, не люблю, – говорил папа и делал от стола шаг, присматриваясь.

В телевизоре отсчитала секунды заставка программы «Время». Папа бил, выбил четыре подряд.