Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала

• Название: Записки советского интеллектуала
• Автор: Михаил Рабинович
• Издательство: Новое литературное обозрение; Международный исследовательский центр российского и восточноевропейского еврейства
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-86793-054-8

Михаил Григорьевич Рабинович (1916–2000) — известный археолог и этнограф. Публикуемые воспоминания, в которых неразрывно переплетаются лирика и юмор, отражают различные этапы жизни страны и его жизни: учеба в горно-химическом техникуме, работа мастером на руднике в годы индустриализации, учеба на историческом факультете МГУ, военная Москва, руководство раскопками в Зарядье и в Кремле, кампания борьбы с «космополитизмом», работа в Музее истории и реконструкции Москвы и в Институте этнографии. Перед читателем проходят родственники и друзья автора, известные писатели и ученые (В. Каверин, Е. Дорош, А. В. Арциховский, М. Н. Тихомиров, С. Д. Сказкин, М. Я. Гефтер и др.).

---

Несмотря на крушение, учиться становилось все интереснее. Оказалось, что даже экзамены приносят удовлетворение. Один из первых — по истории Древнего Востока — мы сдавали Константину Константиновичу Зельину. Курс его был как сухарик, но очень концентрированный. На экзамене Зельин не удовлетворился ответом на основной вопрос, «пробежался» со мной по всему курсу. Заходил с разных сторон. То расскажи ему, что знаешь о Мардуке, то — что изображено на «стеле коршунов». То — что это за город Ахет-Атон. Так минут сорок, но, пожалуй, никогда потом я уж не испытывал такого удовлетворения от честно заработанной отметки.

На втором курсе нам начали читать историю Средних веков. Тут не было параллельных лекций, но каждый раздел нам читал «самый главный специалист» — автор соответствующей главы учебника. Сначала — Александр Дмитриевич Удальцов, что-то невразумительное мямливший в свою козлиную бородку. Ему достался самый темный период — и, наверное, не случайно: очень уж любил ученый муж ловить рыбку в мутной воде.

Потом нам читал Евгений Алексеевич Косминский — красивый пожилой мужчина с гордой осанкой викторианского буржуа. Было что-то снисходительное в его манере говорить, но лекции, наверное, по контрасту с Удальцовым, нам очень понравились. Овации Косминский принял вроде бы как должное, но и с каким-то немного высокомерным холодноватым удивлением.

Моисей Менделевич Смирин, тогда молодой доцент, поматывая маленькой головкой, с таким увлечением говорил о Томасе Мюнцере и крестьянской войне, что забывал о звонке, но нас не мог заставить забыть. Все же мы любили его.

Но чьи лекции остались вне всякой конкуренции — так это Сергея Даниловича Сказкина. В них было какое-то проникновение в самые недра эпохи, тонкий и выпуклый рисунок характеров исторических лиц. Все это сочеталось с великолепным литературным изложением без всякой лишней манерности. Сказкин не смотрел на свой предмет со стороны, он прямо-таки жил в своих лекциях. Французское Возрождение засверкало яркими брюньоновскими красками[84]… Долго весь курс аплодировал Сказкину стоя. Поднесли большой букет. Случайно в тот день я встретил на улице Грановского Сергея Даниловича, возвращавшегося из университета домой. Он нес наш букет в вытянутой руке, обратив цветами к себе и любуясь ими. Признаться, приятно было видеть.

Другой такой же цикл лекций мы слушали по истории колониальных и зависимых стран. Но там лекторы были разношерстные. Выделялись трое: Игорь Михайлович Рейснер — родной брат знаменитой Ларисы. Читал он про Индию очень интересно, но впечатление несколько нарушалось манерными позами, которые профессор принимал на кафедре, постоянно сбиваясь на декламацию и акробатику. Анатолий Филиппович Миллер дал нам увидеть Турцию глазами очевидца. И история этой страны была какой-то стереоскопичной. Пожалуй, наилучшее впечатление производил Георгий Константинович Кара-Мурза[85], которому достался раздел о Китае. Не знаю, какой он знал секрет: держался мешковато, говорил, чуть пришепетывая, но умел так увлечь слушателей, что если, например, сообщал, что злодейка-императрица наконец умерла, весь зал вздыхал с облегчением.

Лекции по новой истории читал мой старый знакомый Марк Соломонович Зоркий, в прошлом — сосед по квартире моего брата. Слушали его не без интереса и даже записывали.

— Дайте мне посмотреть, что вы записали, — сказал мне как-то Марк Соломонович. — Гм… три страницы… А по своей любимой истории Средних веков небось шесть исписываете?

Так оно и было.

И опять семинары.

По политэкономии в семинаре Быстрова жаркие споры о разных тонкостях. Как понимать, что простая кооперация дает первоначально лишь количественную разницу в производственном усилии? Как определить предельную сумму цен всех товаров, которые могут одновременно продаваться на данном рынке?

Мы изучали «Капитал» с большим увлечением, подолгу сидели над своими рефератами и очень много получили от нашего молодого руководителя. Но когда волею судеб он остался едва ли не единственным преподавателем, когда ему поручили общий курс, то самое, что мы ценили в нем как руководителе семинара, — колоссальная увлеченность темой и умение доходчиво излагать сложные проблемы, — на высокой кафедре нашего актового зала воспринималось скорее как нажим и упрощение.

— Это-то, товарищи, и надо понять! В этом-то и заключается спесификум данного вопроса! — выкрикивал Быстров, подпрыгивая от увлечения — и мы никак не могли объяснить товарищам, что этот не очень грамотный профессор — великолепный толкователь и тонкий знаток «Капитала».

На третьем курсе я наконец-то дорвался до изучения западного Средневековья. Конечно, пошел в семинар по городам. Вела его профессор Вера Вениаминовна Стоклицкая-Терешкович. Не один я, многие с нетерпением ждали начала этих занятий. Немало удивило и еще более расположило нас к профессору, когда на первом же занятии мы увидели, что она волнуется не меньше, а, пожалуй, гораздо больше, чем мы. Вводная беседа шла в небольшой аудитории. Кафедры не было, лектор стоял за обыкновенным столом, и всем было заметно, что ноги Веры Вениаминовны в собранных «в гармошку» чулках не могут найти покоя: по очереди один ботинок цепляется носком за щиколотку или икру другой ноги, и наш профессор оказывается в позе аиста. Срывающимся голосом Стоклицкая говорила о «самом ярком цветке Средневековья» — торговых городах. Содержание ее речи было малопонятно, но ясно было, что Вера Вениаминовна фанатически любит свой предмет.

Работали мы с увлечением и потом даже выпустили небольшую книжку — «Средневековье в эпизодах и лицах»[86]. Но характер руководительницы был таков, что ее мелочная опека быстро становилась нам в тягость. Очень мало кто остался в ее семинаре на следующий год. И хотя мой доклад о союзе немецких городов — Ганзе и его отношениях с Новгородом был принят хорошо и даже получил премию на факультетском конкурсе, я окончательно сделал выбор в пользу русского Средневековья, в пользу Новгорода, в пользу профессора Арциховского.

Новгород и Арциховский — это было для меня почти одно и то же с лета 1937 года. Перейдя на второй курс, я размышлял, как бы мне подзаработать летом, чтобы купить кое-что из одежды. Пошел в «Проектэкскавацию» — и там, хоть были очень шокированы моей изменой и переходом в историки, соглашались взять меня на лето — ну, конечно, не старшим техником, а просто техником-проектировщиком. И я уже должен был начать работать с первого июля.

Но тут на доске объявлений истфака появилась записка о том, что археологическая экспедиция нанимает рабочих для работы в Новгороде и желающие могут собраться в такой-то день и час в такой-то аудитории.

Новгород. Увидеть его собственными глазами! Мог ли я устоять перед этим? Конечно, я пришел в ту аудиторию в тот день и час. Член профкома представил нам профессора Арциховского. Щеголеватый, черный, как жук, с маленькими усиками только под носом, с бегающими глазами, глядящими то в пол, то в потолок, но, как мне казалось, только не на нас, собравшихся его слушать. Говорил неразборчиво, но лаконично.

— Вы все здесь отончили по трайней мере первый туре — значит, про Новдород знаете, и мне не надо объяснять, что этот дород представляет одромный интерес для историта. Нам нужны рабочие-землетопы, но я надеюсь, что те из вас, тто хорошо будет топать, не растаются и мнодо получат от нашей этспедиции. Мы оплачиваем дороду, а университет дает вам по пять рублей суточных и по три рубля твартирных — итодо восемь рублей в сутти, считая и выходные, в тоторые вы топать землю не обязаны. Тто содласен — стажите мне имена, отчества, фамилии, туре и дод рождения.

Посыпались вопросы, на которые профессор давал ответы, мало обнадеживающие. Записалось немного, с нашего курса только мы с Сашей Осповатом и Мусей Гинзбургом. Надо сказать, что я сомневался и даже посоветовался в «Проектэкскавации». Там мне сказали:

— Конечно, здесь на сдельщине ты бы заработал больше. Но разве в деньгах дело? Ведь дорога-то твоя туда, а не обратно.

И в самом деле, обратного пути у меня уже не было.

В Новгороде все оказалось несравненно лучше, чем я ожидал. И Артемий Владимирович Арциховский стал не темным пятном, а лучшим украшением нашей экспедиционной жизни. Не знаю, взял ли он из Москвы свой щегольской серый коверкотовый костюм, мы не видели его ни разу. Профессор ходил в черной сатиновой косоворотке, подпоясанной витым шнуром, в темных брючках и брезентовых полуботинках. Был на работе требователен, но объяснял нам все, всякую мелочь, терпеливо и с явным удовольствием. Вне работы был нам лучшим гидом по новгородским древностям. Все показывал, как свой дом, водил и за город — смотреть подгородные монастыри, возил на катере через Ильмень. Лазил с нами на леса, показывая и объясняя фрески Спаса на Ильине и (ныне уже погибшей) Нередицы. Наконец, играл с нами в шарады, горелки и охотно читал нам стихи — сначала, прощупывая, «О советском паспорте»[87]: