Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала

• Название: Записки советского интеллектуала
• Автор: Михаил Рабинович
• Издательство: Новое литературное обозрение; Международный исследовательский центр российского и восточноевропейского еврейства
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-86793-054-8

Михаил Григорьевич Рабинович (1916–2000) — известный археолог и этнограф. Публикуемые воспоминания, в которых неразрывно переплетаются лирика и юмор, отражают различные этапы жизни страны и его жизни: учеба в горно-химическом техникуме, работа мастером на руднике в годы индустриализации, учеба на историческом факультете МГУ, военная Москва, руководство раскопками в Зарядье и в Кремле, кампания борьбы с «космополитизмом», работа в Музее истории и реконструкции Москвы и в Институте этнографии. Перед читателем проходят родственники и друзья автора, известные писатели и ученые (В. Каверин, Е. Дорош, А. В. Арциховский, М. Н. Тихомиров, С. Д. Сказкин, М. Я. Гефтер и др.).

---

— То немцы чехам стекла разобьют, то чехи немцам, — говорил Михаил Николаевич.

— Бемские стекла! — вздыхал кто-то.

С гуманитарными предметами дело обстояло весьма неблагополучно, но мы-то этого не замечали. Истории в ту пору в школе не преподавали — было обществоведение, или, как мы сокращенно говорили, «общество». Признаться, и теперь не могу уловить: существовала ли вообще какая-то программа преподавания этого предмета. Несколько раз мы начинали проходить французскую революцию XVIII века. Столько же раз — русскую революцию 1905 года. Все — по первоисточникам. До сих пор помню начальную фразу одного из французских декретов, запрещавших профессиональные объединения: «Граждане одной и той же профессии, или ремесла, или искусства…» Нужно ли нам это было тогда? То вдруг ребята десяти — двенадцати лет принимались изучать советский кодекс законов о труде (этим особенно была довольна моя мама, кажется, думавшая, что в лице ее сына соседи по квартире найдут дельного консультанта в своих делах). То знакомились с основами калькуляции. Пожалуй, наиболее разумным было чтение книги П. И. Кушнера «Очерк развития общественных форм»[54]. Но ведь и она предназначалась для комвузов, а не для школ! Впрочем, в ту пору и в вузах учились не очень-то подготовленные люди, а учебник был написан очень ярко, только вот разве что включал такие этнографические подробности об отношениях полов, которые детям, пожалуй, было рановато знать. В общем, эти занятия, как мне кажется, зря отнимали у нас время. И я, единственный, сколько мне известно, историк из нашей группы, увлекся историей гораздо позже под влиянием книг Алексея Карповича Дживелегова.

А тогда моим главным увлечением, которое, пожалуй, даже лучше заметили педагоги, чем я сам, была литература. Раиса Михайловна Сахарова — высокая, красивая стриженая блондинка с немного капризным выражением лица, ни в чем (за исключением, конечно, грамматики) не навязывала нам своего мнения. Однако умела незаметно организовать круг нашего чтения. Очень много значили ее рекомендательные списки, которые диктовались нам незадолго до каждых каникул с весьма интересными комментариями:

— Обязательно прочтите «Пошехонскую старину»! — говорила Раиса Михайловна. — Вы думаете, что помещики жили широко, прожигали жизнь. А там вы прочтете, как выколачивали из крестьян каждую копейку, как жалели для семьи каждый кусок, как не умели толком и повеселиться!

Она привела как-то в школу настоящую сказительницу — и мы слушали народное исполнение русских сказок.

В кружке у Раисы Михайловны я сделал и свой первый доклад — о Вересаеве.

Нет, нам безумно повезло!

Мы попали в школу в период ее перестройки, попали в руки учителей, любивших свое дело. Одни из них преподавали еще в алелековской гимназии, другие пришли в школу недавно. Но работали они дружно, относились к нам внимательно и по-товарищески. Тогда мне, да и другим, казалось, что учителя наши немолоды и даже просто стары. Но, судя по тому, что с нами учились их старшие дети: Витя Шиманский, Юра Гулевич, Наташа Михальченкина, — нужно думать, что многим из наших учителей было в ту пору лет тридцать пять. Через много лет я увидел в архиве Академии наук старую фотографию — группу учителей и учеников нашей школы. Как молоды показались мне — пятидесятилетнему — мои тогдашние учителя! И среди них Михаил Николаевич Тихомиров едва ли не самый молодой. А в те годы в наших глазах он был человеком пожилым.

Школой заведовала тогда уже Лариса Георгиевна Оскина, которую мы уважали и любили. У нас не было того надуманного конфликта с учителями-«шкрабами», о котором можно прочесть в литературе тех лет[55]. Но так было не во всех школах. Помню, как мой старший брат и его товарищи (я учился не в той школе, где братья) упорно боролись с заведующей учебной частью — какой-то Верой Федоровной — и даже выпускали «подпольный» журнал «Корова под мышкой» (что должно было означать: «в малом объеме большое содержание»).

Нет, мы дружили с нашими учителями.

Не помню, кто из них был вдохновителем театральных действ — иначе я не могу назвать бывавших в нашей школе спектаклей. Помню наших любимых «актеров» — братьев Евграфовых, братьев Каргиных (у нас были свои актерские династии!). Первые спектакли, которые я видел еще младшегруппником, были какими-то гротескными, направленными против мирового Капитала. Там действовали и буржуй в цилиндре, и рабочий в блузе, конечно — с молотом, и стриженный в скобку мужик. Были куплеты, танцы и модное тогда (к тому же выгодное для школы) отсутствие декораций. Позднее та же труппа ставила, помнится, пьесу об английском социал-предателе — «Бен Виллард». Постановка была в духе Мейерхольда, с акробатическими номерами и появлявшимися перед каждым актом герольдами в рабочих комбинезонах, объявлявшими, что сейчас будет, совсем так, как тогдашние продавцы газет, бывало, выкрикивали их содержание. Но когда мы уже стали старшими, репертуар и характер спектаклей сильно изменился. Появились и веселый джаз-банд (тогда еще не говорили «джаз»), и живая газета. Больше «прорабатывались» школьные дела и меньше — международное положение.

Делегат на первый слет,
Выделенный нами,
Сделать нам не мог отчет,
Хлопал лишь глазами.
Отчего, почему, почемуточки?
Не дела у нас, а все шуточки! —

пели, водя хоровод, пионеры, а в центре круга в комически-жалкой позе стоял их настоящий делегат на первый пионерский слет — Миша Каплан, который, как говорили, и в самом деле отчитался только в том, какое было угощение.

Часто устраивали литературно-музыкальные вечера-концерты, и там появились новые таланты, хотя и наши старые любимцы, окончившие школу и учившиеся на спецкурсах, тоже блистали в новом амплуа. Толстушка с русой косой — Юля Семенцова — обладала милым голоском и хорошим репертуаром. Рива Дубинина познакомила нас с Апухтиным. Конечно, непревзойденным был чтец комических стихов и пародий Толя Флексер. Преобладал все же классический репертуар — стихи Пушкина и Лермонтова, которые с большой экспрессией читал Евграфов.

Но мы любили и своих доморощенных поэтов. Традиции литературного творчества в нашей школе были сильны. Начало ее, возможно, восходит к Цветаевой; у нас постоянно говорили о «Славе Смелякове» и «Женьке Долматовском». Не знаю, правда ли, что и они учились в нашей школе, во всяком случае, я их не помню. В мое время первым школьным поэтом был Толя Фирсов, а вторым — Лева Вайншенкер. Слава их гремела, и нам особенно нравилось, когда они выходили на авансцену и обращались друг к другу со стихами, запросто, как братья-поэты. Из уст в уста передавали их экспромты. Например, когда у Толи подменили в раздевалке калоши, он изрек:

Чем дальше в лес, тем больше дров —
Приду домой я без штанов!

Стихи были немедленно опубликованы в стенной газете, конечно, с деликатными точками на месте слова «штанов» (это тоже было веяние времени).

Сам я не грешил тогда ни стихами, ни прозой, но именно в школе началась моя, если можно так выразиться, редакторская деятельность: в седьмой группе меня впервые избрали в редколлегию стенгазеты.

В те далекие годы не считалось еще, что каждый школьник должен быть пионером. Пионеров у нас было мало, и для «смычки» со всеми школьниками учредили «форпост». Мы отнеслись к нему с большим интересом. На первое же «заседание форпоста» пришла почти вся школа. И в самом деле оказалось занятно. Все собрались в большой круг, в центре которого за столиком сидел носатый, плотный, курчавый брюнет — председатель нашего форпоста Агрест. Не помню, говорил ли он какую-нибудь вступительную речь: кажется, я опоздал. Он громко выкрикивал какие-то вопросы из текущей политики. Вскоре слышался слабый голос отвечающего, но, видно, все мы попадали «не в дугу». Агрест только отмахивался, как от назойливой мухи, и кричал:

— Хе! Пейрос!

И сидевший поблизости от него, сгорбившись, огромный по сравнению со всеми нами, черный, как жук, мальчик в очках и юнгштурме[56] твердым, звонким голосом давал абсолютно правильный ответ, вполне удовлетворявший Агреста.

— Что это за Хепейрос? — спросил я кого-то.

— Какой тебе Хепейрос! Это — Пейрос из группы «А». Он недавно перешел в нашу школу.

Так я, учившийся в группе «Б», впервые встретился с Осей Пейросом, за что до сих пор благодарю судьбу.

Политвикторины и политбои были главным орудием Агреста. Все с увлечением в них участвовали, и я, помнится, был особенно горд, когда единственный раз завоевал главный приз — старый комплект «Всемирного следопыта»[57]. Это потребовало долгой тренировки.

Незаметно оказались мы в седьмой, выпускной группе. Тут я поразился, как выросли все… кроме меня. Я и на самом деле был годом моложе, к тому же, видимо, задержался в развитии и оставался ребенком, когда кругом были уже молодые люди и девушки. Как-то через много лет на очередной встрече в школе какая-то уже пожилая дама сказала, что одно из самых дорогих воспоминаний — это первая любовь в школе. А я в школе еще не дорос до первой любви.