Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала

• Название: Записки советского интеллектуала
• Автор: Михаил Рабинович
• Издательство: Новое литературное обозрение; Международный исследовательский центр российского и восточноевропейского еврейства
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-86793-054-8

Михаил Григорьевич Рабинович (1916–2000) — известный археолог и этнограф. Публикуемые воспоминания, в которых неразрывно переплетаются лирика и юмор, отражают различные этапы жизни страны и его жизни: учеба в горно-химическом техникуме, работа мастером на руднике в годы индустриализации, учеба на историческом факультете МГУ, военная Москва, руководство раскопками в Зарядье и в Кремле, кампания борьбы с «космополитизмом», работа в Музее истории и реконструкции Москвы и в Институте этнографии. Перед читателем проходят родственники и друзья автора, известные писатели и ученые (В. Каверин, Е. Дорош, А. В. Арциховский, М. Н. Тихомиров, С. Д. Сказкин, М. Я. Гефтер и др.).

---

Был он человеком глубоко порядочным, со строгими правилами в большом и малом. Говорят, осуждал своего младшего брата Евгения, который под пыткой признал возведенную на него напраслину. Считал это слабостью, не достойной мужчины. И вместе с тем старался внушить нам, ребятам, необходимость быть мягкими и уступчивыми с девочками.

Помнится, было мне лет шестнадцать, и однажды, поссорившись с Таткой Краснушкиной, я ушел, не пожав протянутой руки.

— Как ты мог не подать руки женщине! — сказал мне дядька, узнав об этом через несколько дней. — Разве она сделала что-нибудь непорядочное? Этим не шутят!

К союзу с Гитлером и сопровождавшим его территориальным «присоединениям» он относился в высшей степени отрицательно.

— Пойми, это не мы взяли. Это нам бросил кусок Гитлер и, вот увидишь, скоро отнимет. На таких акциях нельзя строить внешнюю политику.

— Низкая зарплата не выгодна прежде всего работодателю: задешево и работают хуже. Не это нам нужно.

— Это какое-то мракобесие — иного и слова не подберешь, — говорил он о тоне тогдашней печати.

Как уже сказано, в семье дядю Костю считали суховатым. Но я ощущал его совсем иначе. Иногда незначительные на первый взгляд его поступки, вскользь брошенное слово, движение, взгляд обнаруживали как раз глубокое чувство.

Холодная поздняя осень сорокового года. Только что схоронили отца, и мне было невыразимо больно кроме всего еще и то, что дядя Костя не был на похоронах.

— Сказался больным, — говорила мама, которая всегда его недолюбливала.

Где-то в глубине души я не мог принять этого резкого суждения. Но и пойти в недавно родной мне дядькин дом тоже не мог. Потом ребята уговорили.

И вот я вхожу через темные кухню и «столовую» в комнату. Дядька работает за письменным столом у окна; над низкой спинкой деревянного кресла я вижу его согнутую спину и седой затылок. Услышав мои шаги, он как-то всем телом и даже креслом обернулся ко мне… Нет, как я мог хоть на секунду допустить те гнусные мысли!

А дядька был на самом деле уже плох. Через месяц он умер.

Москва, 1 января 1971 г.

В Крыму дождь

Наш самолет идет на снижение. Через пятнадцать минут прибываем в Симферополь. Прошу всех застегнуть ремни.

Солнце вдруг исчезло над плотным слоем облаков. Кажется, здесь пасмурно.

И вот уже на площади перед аэровокзалом сажусь в сверкающий стеклом полупустой троллейбус. Действительно пасмурно, начинает накрапывать дождь. Хорошая погодка встречает меня здесь!

Через город проезжаем, не останавливаясь. Кажется, этот забор… нет, дальше, вот этот… нет, опять не то! Просто здесь много низеньких длинных старых домиков, похожих друг на друга. Только выехав на центральную площадь, понимаю, что дом, в котором жила бабушка, конечно, уже проехали — и, может быть, даже ехали вообще не по той улице.

Каким милым показался он мне когда-то, в детстве! Отец впервые привез меня к бабушке в Симферополь — и после толкотни и скученности большой московской «коммунальной» квартиры я очутился в просторных, как мне показалось, прохладных, темноватых от росших перед окнами акаций комнатах. Теперь припоминаю, комнат было всего-то три: с широкого, перекинутого через палисадник крыльца входили в крошечную темную переднюю, оттуда — в большой, довольно мрачный кабинет тети Лизы. А за ним была убранная, как бонбоньерка, комната моей «беленькой» бабушки. Вся в белых накидочках, кружевцах, уставленная какими-то чудными старенькими вещами. Мне особенно запомнились два круглых столика, на крышках которых были как-то очень красиво сделанные морские пейзажи.

— Ты посмотри, какую штуку этот столик умеет делать! — сказал отец — и от одного нажима его руки крышка повернулась и встала вертикально — вместо столика была уже круглая картина на ножке. Сколько раз я потом проделывал эту штуку! Как только столик не сломал!

На одном из столиков лежали гимназические дневники многочисленных моих дядей и теток; среди них я, конечно, с особым удовольствием тут же разыскал и отметки отца. В этой семье уважение к образованию было почти мистическим. Бабушка, которая и сама когда-то кончила курсы иностранных языков, казалось, не прочь была похвастаться успехами детей и через много десятков лет. К сожалению, выросши, они уже не доставляли ей этой радости.

Позади кабинета была столовая со светлыми обоями — окнами во двор. Бывало, за столом бабушка вдруг повернется — как-то не головой, а всем корпусом — ко мне:

— Мишка! Кто моложе — ты или я?

Это значило, что нужно пойти на кухню (кажется, она была во дворе) и что-то принести.

А троллейбус мягко катится через город. Вот проехали Салгир, все такой же ручьеобразный. Дождевые капли застучали в переднее стекло. Ударится капля — круглая, плотная — и течет вниз, сохраняя круглую головку, волоча за собой крохотный ручеек-след. Вот ручейки слились в сплошной поток, за которым почти не видно обрывистой кручи справа — я ее скорее угадываю.

— Помнишь, мамочка, как мы, бывало, лазили здесь с Казей?

Когда я слышал эти слова?

Да все тогда же, в тот первый мой приезд в Крым. Мы с отцом и бабушкой вот по этой дороге ехали в Алушту.

Тогда это было целое путешествие, и, как казалось бабушке, не безопасное. Задолго собирались, рядились с извозчиком. Приходил договариваться молодой парень, и бабушка опасалась: можно ли довериться его опытности? Не молод ли? Не горяч ли?

— Ты не беспокойся, мамочка. Он не поедет. Поедет отец-старик.

Как я, оказывается, запомнил тогда чуть ли не каждое папино слово!

Вот перед нашим крыльцом экипаж, какого я в Москве не видал. Сиденья спереди и сзади [расположены] так, что сидящие оказываются лицом друг к другу. Откидной верх. Высокие козлы. Шикарные, как мне показалось, подушки. Извозчик действительно старый, седой как лунь, полный. Кнута не имеет, а на конце вожжей — какая-то длинная волосяная кисточка. Сижу на передней скамейке лицом к бабушке, затылком вперед.

— Я давно не ездила с малышами, Мишка, и не знаю, что надо брать с собой. Но что конфеты надо — так это я помню! — и протянула мне горсть леденцов. Не с той ли же целью, с какой их и теперь дают в самолетах?

Вот тогда-то мы и проехали впервые мимо этого старого городища, с которым я много лет спустя познакомился уже как археолог. Здесь лазили мой отец и какой-то Казя еще в XIX веке.

Троллейбус идет себе по широкому асфальтовому шоссе, еле заметно поднимаясь в гору. А тогда это была довольно пыльная щебеночная дорога, которая то поднималась, то спускалась. Когда мы впервые начали спуск, я даже напугался: едем ли мы в Алушту? Не возвращаемся ли назад?

— Это так специально устроили дорогу: маленький спуск — и большой подъем, — сказал отец. И всю жизнь потом, когда дела мои шли под гору, я верил, что где-то впереди еще будет подъем.

В гору так ехали долго, осторожно, линейки нас обгоняли.

А на перевале остановились обедать. Была там настоящая старая харчевня, помнится, называвшаяся почему-то «Красная Ангара». Останавливались там в ту пору уже больше арбы с их характерными верхами дугой. Под навесом, за большим столом я ел, болтая ногами, борщ, который показался мне, да, вероятно, и был в действительности ужасно вкусным.

Старик-извозчик что-то возился у заднего колеса. Мне сказали, что это он ставит тормоз. Для меня тогда тормоз — это было с треском крутящееся под рукой вагоновожатого колесо на трамвайной площадке. А тут я увидел какую-то колодку. Как мы поедем на ней? С трудом я мог тогда понять, для чего нужно, чтобы одно колесо нашей повозки перестало катиться.

Был ли сейчас перевал? Похоже, что троллейбус уже спускается. За сеткой дождя вижу горы внизу. Вот за поворотом показалось свинцовое море. Алушта.

А тот, давний спуск остался незабвенным. Дорога петляла по склонам гор; нас обгоняли открытые автомашины, в которых ехали веселые, видимо радовавшиеся скорой езде мужчины и женщины. Только трепыхались по ветру легкие шарфы. А мы-то тащимся на трех колесах!

Но вот сверкнуло что-то зыбкое, синее, скрылось за поворотом — и выявилось вскоре во всю ширь — это было Черное море. Я знал уже тогда, что есть моря Черное, Белое, Желтое и Красное, что на самом деле все они синие, но такой синевы я не предполагал, да и сейчас не могу описать. И такой шири.

А справа от дороги, спускавшейся по склону вниз, открылась довольно широкая долина, прорезанная огромными оврагами. Над ней возвышалась показавшаяся мне очень большой гора диковинно правильной формы. Она была похожа на четырехгранную пирамиду.

— Это Кастель, — сказал отец, — мы будем жить недалеко от него.

— Я весь его облазаю!! — воскликнул я.

— Может быть, да, а может быть — и нет. — Ответ был более чем сдержанным, и то, как отец при этом поджал губы, указывало, что мои восторги начали ему надоедать. Но в щелочках-глазах бабушки я видел подбадривающие, живые искорки. Она молчала, но характерно вырезанные «гранатовские» ноздри ее чуть заметно трепетали.