Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-93675-189-9 (том 1)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

Это не может длиться долго… Что делать?

Ползая по нарам, я как бы чувствовал на себе две пары горящих глаз — оба сумасшедших, вероятно, следили за мной, потому что когда один неожиданно нападал, начинал душить и быстро доводил меня до потери сознания, другой неизменно бросался на помощь и одним ударом сшибал нападающего с нар.

Чтобы обслужить полтысячи тяжелобольных, нужно время, а чтобы поддержать дух полтысячи несчастных, для которых слово участия важнее таблетки, — нужно вдвое больше времени. Я должен был от подъема до отбоя ползать по нарам, оставаться у всех на виду, а значит, и рисковать. Пробираясь среди болтавшегося барахла, между сотнями ног, рук, голов, я тщетно оглядывался по сторонам и, ни разу мне не удалось вовремя заметить нападающего инженера и вступить с ним в бой или хотя бы позвать племянника. Проклятые пальцы, тонкие и твердые, как железо, всегда мгновенно появлялись откуда-то сзади, из темноты. Сначала раз в день, потом три, потом десять…

Что же делать?!

— Слушай, Шимп, — сказал я санитару группы душевнобольных, — ты там у них самый разумный: с осетином, который меня спасает, не договоришься, он действует не по разумным соображениям, а по бредовым, а ваш врач — конченый человек, он кроме понтапона ни о чем не думает.

Шимп участливо кивнул головой:

— Как у тебя получит ампулку вроде для больного, так затырится в угол и колется прямо через телогрейку: спешит, понял? Аж трясется, слышь, доктор?

— Ну вот. Так я тебя прошу: не упускай инженера из поля зрения.

— Из чего?

Я объяснил. Шимп исподлобья взглянул на меня.

— Об чем речуга, доктор. Все будет в законе. Я тебя понял.

На следующее утро я с трудом смог заставить себя выйти из своей норы, когда спустилась вонючая веревка с кулем хлеба. Озираясь по сторонам, принял пайки и начал укладывать их на нарах.

— Вот здеся, доктор, отметь одного — скончался от падучей. А как бился, миляга! Измучил в доску! — Вова-Шимп ловко привязал умершего за ногу, крикнул: «Вира!» — и дернул за веревку. Тело вниз головой, растопырив руки и одну ногу, разбрызгивая жижу и крутясь, поползло вверх. Я узнал инженера.

— Он. Точно он, доктор. Теперь не бойся: тебе спасение. А мне, — Шимп ухмыльнулся, — мне армейские сапоги, кожаное пальто и фуражка. И даже, слышь, нашел у него на груди затыренную в подкладке красную звездочку. Понял? Всему молчок, то есть ша абсолютное! Я ему, конечно, немного помог, как говорится, по-товарищески, хе-хе-хе, но ты — держи язык. Ты понял меня? Тебе жить, смотри, не сплошай!

Кричать от ужаса и изобличить убийцу было бесполезно. Сегодня инженер, завтра я, — для начальства мы все равны в своей обреченности. Врагам народа нет веры, а Вова — социально близкий элемент и в доску свой.

Я опустился на край нижних нар, а Шимп присел рядом и по-дружески зашептал:

— Меня сам Николай Николаевич наняли. Понятно? Абсолютно, то есть, мне поверь! Они меня присмотрели еще на штрафном, поставили диагноз, всему научили и провели через комиссию — иначе разве на одной туфте проедешь?

Я молчал. «Так вот оно что…»

А Шимп доверительно шептал:

— Николай Николаевич меня и в санитары определили. А знаешь за что? Я ему клялся на святом кресте, что если счастливо оборвусь на волю, то с ходу по перваку найду в Нерчинске ихнюю квартирную хозяйку; она будто жену с деточками после ареста Николая Николаевича с квартиры выгнала и на страдания всяческие отдала: все ихнее барахло, по тайной доверенности у нее запрятанное, присвоила себе и оставила энту жену на самое что ни на есть энергичное голодание. Понял?

Я не мог проговорить ни слова от стыда и был не в состоянии справиться с чувством бурной радости: тонких, твердых, как железо, пальцев не будет больше на моем горле…

— Николай Николаевич со мной договорились так: если я счастливо оборвусь с лагеря, то в Нерчинске энту суку найду и ей шары выколю. Вот так!

Вова растопырил два коротких толстых пальца и резко ткнул ими в темноту.

— Подстерегу, как пойдет с двумя ведрами за водой. Раз! И фрайерша с копыт долой! Буду считать, что за свою свободу я честно и по справедливости с Николаем Николаевичем сплотился! И ему выгодно, и мне, а удовольствие пополам!

Этап являлся недурной коллекцией иконописных лиц, в разных формах отображавших человеческое страдание: несколько сот мучеников — это, конечно, зрелище не совсем обычное. И все же я не мог не обратить внимания на высохшего, до крайности ослабленного человека, изможденное лицо которого отображало не отречение, а спокойствие и живой интерес к жизни. Я посмотрел в список. Диагноз: «Общий упадок сил». Странно: упадок сил наблюдался у большинства, это не болезнь, а только признак какой-то болезни. Потом я узнал в нем человека, которого зимой видел на разводе, — через него тогда прыгали бригады, потому что он потерял сознание как раз у ворот. Я присел у его ног раз-другой, а потом стал присаживаться всегда, когда днем оставалась свободная минутка. Жаль, что забылась фамилия, — не то польская, не то украинская — Добровольский, Домбровский или какая-то в этом роде — начиналась на «Д», а кончалась на «ский».

— При каждом повороте жизненного пути я смолоду привык оглядываться на пройденный кусок и давать оценку прожитому, — сказал он мне. — Прошел — оглянись назад: это полезно. Потом многое забудется. Надо делать для себя выводы сразу, по-живому, еще горячему впечатлению. Надо расти. Советую и вам, доктор, усвоить эту привычку. Он перевел дух, чтобы отдышаться.

— Чем вы больны, полковник? Из списка ничего не поймешь.

— Doprositis chronica, хронический допросит, милый доктор, если перевести с латинского на русский.

— Что это такое? К какому разделу медицины относится?

— К травматологии. Неизлечимое состояние, развивающееся после энергичных допросов. Я — безнадежный. На мне свое искусство не пробуйте: все печенки и селезенки отбиты добросовестно. Я был человеком упорным.

— Ага, понимаю. Где? Когда?

— В Москве. В Лефортово. В прошлом году.

— Мы земляки!

— Очень приятно, доктор. Но возвращаюсь к своей мысли. Итак, позади нас два периода — во-первых, тюрьма, допрос и этап, и, во-вторых, год пребывания в лагере. Пора подвести итог. Вы думали в это время? И о чем?

— О том же, что и вы и всякий другой контрик: что означает теперешнее самоистребление, кому оно на пользу, кто виноват в нашем несчастье. Мы — трахнутые, о другом думать не можем.

— И что же вы придумали?

У меня в голове смутно бродящие мысли еще не уложились в стройную систему, и, желая испытать его, я ответил:

— Полагаю, что это дело рук иностранной разведки; через свою агентуру она методически выбивает лучшие кадры, тысяча за тысячей, сотню тысяч за сотней тысяч. Для чего? Чтобы ослабить страну. Может быть, в порядке подготовки к войне и новой интервенции с целью свалить Советскую власть. И это допустимо. После неудачи первой интервенции во время гражданской войны такая возможность не исключена. А как вы думаете?

Полковник усмехнулся.

— Сколько агентов засылает одна страна на территорию другой?

— Единицы. В редких случаях — десятки.

— Сколько человек может завербовать каждый иностранный агент?

— Человек десять.

— Тогда ваше предположение явная чепуха: волны арестов несколько раз прокатились по стране от одной границы до другой. Аресты коснулись всех слоев населения, людей всех специальностей, национальностей, религий и убеждений, коммунистов и беспартийных. Для столь массового забоя понадобились бы сотни тысяч шпионов и завербованных. Я повторяю, доктор: такое предположение — чепуха.

— А что вы думаете?

Больной долго лежал молча с закрытыми глазами. Потом заговорил снова:

— Ответ я начну с конца. Помните фильм «Потемкин»? Там хорошо показано, что если в условиях железной дисциплины на военном корабле один человек громко крикнет «Нет!», это может взломать механическое повиновение и привести к свержению деспотов. Вакулинчук крикнул и погиб, но матросы остались живы и обрели свободу. Вот в этом все дело. Поймите это, милый человек: это — ключ к загадке. Я ни на минуту не могу забыть, как нас созывали на собрания, невнятно лепетали что-то о государственных преступлениях наших товарищей, доподлинно нам известных как кристально чистых и идейных людей, и как мы, забыв дружбу, уважение и совесть, единогласно поднимали руки, одобряя их гибель. Я сейчас лежу на этих нарах, и доски жгут мне спину: я палач и подлец, я одобрил смерть маршалов, которые были для меня примером. Моя вина в том, что я это сделал без должной проверки, легкомысленно и равнодушно. Второй палач и подлец — вы, доктор. Дальше идут все лежащие вокруг нас ложные великомученики. Все мы — смелые, умные и честные люди. Но среди нас не нашлось ни одного Вакулинчука — человека с горячим и справедливым сердцем. Смелости, ума и честности оказалось мало: понадобилась свобода мышления, а ее у нас не оказалось. Мы с вами заслужили свой расстрел.