Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-93675-189-9 (том 1)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

— За бред.

— У кого?

— Хе, он таки спрашивает! Вы смеетесь, что? Так я скажу: у мине.

Мы закуриваем. Щуплый человек печально проглатывает таблетку и объясняет:

— Как вы сами видите, я из себя скорняк. Работал с товарищем в мастерской при большом меховом магазине в Москве, на Пушкинской. Может знаете, что? Да, там. И с этим товарищем, чтоб он так жил, чтоб у него руки отсохли, чтоб ему ни копейки не заработать, с ним я жил в маленькой комнатке за углом, по Столешникову. Товарищ мне говорит: «Хаим, я себе женюсь».

— Я тебе поздравляю, Абрам! На ком? — спрашиваю я и жму ему руку.

— На Сарочке Гольдман, продавщице. Я поздравляю, Хаим! — так и жмет мине руку. — С новой квартирой!

— Хе, — я ему смеюсь, — хе, с какой?

— Ну, ми же не можем жить втроем! Я тибе умоляю: ты должен исчезнуть. — Как в Москве один еврей может исчезнуть? Это трудно. Исчезни себе ты.

— С Сарочкой Гольдман? В Москве исчезать вдвоем еще труднее! Но ты себе очень подумай, Хаим. Учти: любовь не картошка, слышал? Разойдемся по-красивому: плохая старая квартира мине, хорошая новая — тибе!»

— Я не переехал: я вам спрашиваю, товарищ врач, куда я мог переехать? Что? А через неделю мине забрали. Следователь в Бутырке кричит: «Это правда, что вы себе бредите по ночам и в бреду ругаете советскую власть?»

— Это не товар, гражданин следователь, я его, извиняюсь, не учитываю. За мой бред я ничего не знаю. И чего мине знать, хе? Бред есть из себе только бред! А следователь перегнулся через стол и объяснил: «Хороший гражданин и во сне хвалит!» И дал десятку, что? Абрам, чтоб он шел за своим гробом, мине таки исчезнул из комнаты!

На дворе огромный татарин мрачного вида спросил, можно ли выхлопотать для него дополнительный паек.

— Ты благородный кунак, доктор, очень прошу тебе: устрой.

Закурили.

— Я работал кочегаром в большом доме. Сначала я сказал женщине-домоуправу: «Зачем не меняешь Ленина в кочегарке? Он совсем черный стал, как я». Раз сказал, два, десять. Наконец совсем осерчал. «Ты, говорю, член партии, но ничего не понимаешь! Ленина уважать надо, он благородный кунак! А у мине висит в кочегарке в засратом виде! Перед сам-собой стыдно!» За антисоветскую агитацию дали десять лет!

И так далее, и тому подобное. Простые, честные советские труженики. Дела у них — анекдоты. Но позади подобных анекдотов — страдания и слезы, разорение семей, вымирание детей. Именно анекдотичность вопиет к небу: мощная машина террора была прекрасно использована самим населением для сведения мелких счетов, для обеспечения бытовых удобств, для продвижения по службе.

Чем смешнее были истории, тем страшнее!

А о настоящих контриках и говорить нечего: скучное повторение моего собственного опыта в тысячах вариантов, один нелепее другого: если в городе был мост через реку, то всех арестованных мучили, чтобы вызвать признание намерения взорвать его. Мост остался целехонек и стоит на месте, как стоял, а сотни преданных делу работников навсегда оторваны от строительства страны и бессмысленно загублены вместе с семьями. Если в городе на заводе случился пожар, то все арестованные люди, не имеющие никакого отношения к пожару, да и к заводу, — врачи, педагоги, торговцы, — «признавались», что они — участники заговора, что они — поджигатели. Били их раздельно, но в этапе многие земляки-однодельцы встретились и теперь лежали в бараке гнездами. От двери до окна отвечали: «Мы за мост», от окна до угла: «Мы за пожар» и так далее.

Под открытым небом табором расположились крикливые цыгане, а большой живописной группой, в желтых кожаных кофтах, — изящные маленькие эвенки, плохо понимающие по-русски, совершенно беспомощные, растерянные и подавленные. Я смог только выяснить, — большинство даже не поняло, что находится в заключении, и считало себя переселенцами.

Черт знает что, — повторял я, переходя со своей коробкой из барака в барак. — Чудовищная в своем угнетающем однообразии трагическая нелепость. Это те, кто не попал в известный мне коридорчик к мужчине в телогрейке. Это — счастливцы. Но кому это нужно? В каких целях? Кто организатор? Вернее, — кто главный зачинщик? Робеспьер уничтожал аристократов — это был классовый террор. Гитлер уничтожает коммунистов и евреев — это политический и расовый террор. В советской стране уничтожаются советские люди. Как это понять?

В углу зоны, далеко на отлете, ушел одним краем в землю полуразвалившийся барак зловещего вида. Я мельком увидел в его дверях человека в черном и на всякий случай зашел туда.

Все помещение состояло из одной комнаты. Вдоль стен на грязном тряпье валялось человек пятнадцать молодых людей в черных сатиновых рубахах и брюках. Тут были блондины и брюнеты, русские и нацмены, и у всех проглядывало что-то общее в испитых лицах: выражение хитрой тупости, вызывающего нахальства, животной жестокости. Общность впечатления дополняли синие татуировки. В одном углу на корточках сидел самоохранник Васька-Косой.

Я вошел и остановился. Оживленный разговор смолк. Воцарилось молчание.

— Фрайер прикандехал! — начал один из лежащих, плечистый прыщавый парень.

— Помощник смерти, чтоб его зарезали! — определил второй лохматый и добавил: — Гадская туша.

Молчание.

— Слухай, врач, — начал снова первый, — у тибе кодеин есть? Кашель вроде заедает! Или опий от желудка?

Он лениво поднялся. Вразвалку подошел ко мне. Снял с моей головы кепи и примерил на свою голову.

— Не подходит: большая. Дарю тебе, носи, не стесняйся! — И с размаху нахлобучил кепи на мою голову. — Так кодеина нет? А чего у тибе имеется?

Ловким движением карманника схватил ногтями кончик большого пестрого шелкового платка и плавно вытянул его из моего кармана.

— Пррравильная тряпка: пойдет враз. Вещь законная. Откуда?

— В Амстердаме один художник выполнил по моему эскизу. Это батика, манера обработки ткани, принятая на Яве.

— Она для папирос, што ли?

— Гм… Нет, это уникальная, очень дорогая вещь.

— Дорогая? Ну тогда в порядке. Пойдет.

Прыщавый небрежно сунул платок в свой карман. Я задохнулся от ярости. Процедил сквозь зубы как можно спокойнее:

— Платок мне надела на шею жена, когда после ареста меня выводили из дома.

— Считай, что она его одела мине. Топай дальше. Больные ожидають!

Я положил коробку на землю. Подошел к парню, уже легшему на свое место. Толкнул его ногой.

— Отдай платок. Ну!

Все подняли головы. Сидевший на корточках представитель власти встал на ноги. Поднялись прыщавый и лохматый и вплотную подошли ко мне.

— Повторяю: отдай платок подобру-поздорову. Иначе…

— Иначе вот, — парень вытащил из кармана финский нож и приставил острие к моему животу. — Иначе кишки вон. Подохнешь за тряпку, гадина!

Все засмеялись. Лохматый демонстративно сунул руку в карман и показал ручку ножа. Молча зашел ко мне со спины.

— Вы же видите ножи, — обернулся я к Косому. — Вы же самоохранник! Примите меры!

Все опять засмеялись, на этот раз громче и веселее.

Васька состроил жалобную гримасу.

— А самоохранник что, — не человек? Ему вроде житуха не дорогая? Не видишь, падло, что у них ножи, а у меня — пустые карманы.

И под общий хохот Васька вывернул свои карманы. В одном из них оказался нож. Васька подмигнул и сказал: «Звиня-юсь», и сунул его обратно.

— Ты, малый, катись отселева, покеда целый. Здесь живут самые урки, сюды опасно ходить без кодеина — урки кодеин люблять! Идем, я тебя провожу, а то ты сам до своей месече не дойдешь. Пошли!

Самоохранник нагнулся, сунул мне в обе руки большую коробку, потом совершенно неожиданно обеими руками ухватил меня за шиворот и ловко выволок вон.

— Сука суку оформляеть! — сострил кто-то нам вдогонку, и все было кончено: платок Иоланты был навсегда потерян. Такой дорогой оказалась плата за урок. Но и урок был ценным, он сразу, со второго дня пребывания в зоне, показал мне сущность моего положения в проволочном загоне и предостерег от многих непоправимых ошибок. Кто знает, может быть, этот платок спас мне жизнь.

До нашего прибытия один теплушечный поезд с Украины уже сбросил в зону свой груз. Мы с нетерпением ждали третьего этапа, чтобы контингент вырос до положенного количества. Наконец и этот этап прибыл: привезли цвет выпестованной советской властью национальной интеллигенции Казахстана — инженеров, писателей, художников, врачей, актеров, педагогов. Собрали все лучшее, что было, вырвали с корнем и послали на Крайний Север умирать в непривычном климате. До этого я никогда не встречал казахов и сразу же, увидев скуластые лица с узким разрезом глаз, вспомнил эвенков и сказал себе: «Вот им подбросили пополнение».

Но оказалось совсем не то.

Наш этап застал бараки почти пустыми и, утомленный теснотой в теплушках, разбрелся кто куда и как единое целое фактически перестал существовать. В следующую ночь полтора десятка урок с ножами и бритвами ограбили всех до одного — порциями, группу за группой, в разных бараках, по очереди. Я избежал ограбления случайно: накануне перенес вещи в МСЧ и переспал там ночь, а на следующий день, посоветовавшись со Степаном Медведевым и Пашей Красным, вернулся с вещами обратно в барак. Награбленное к утру было вынесено за вахту бесконвойниками, и все поиски Васьки-Косого и его приятелей по самоохране, конечно, результатов не дали. Новым заключенным начальство предложило ложиться на любые незанятые места в любом бараке, то есть сделало попытку рассеять и эту большую и сплоченную группу.